Не всегда выполнялась норма и в аграрных хозяйствах. Галина Георгиевна Чуева вспоминает, что в поместье им никогда не давали мяса, а картошку — только самую мелкую. Один русский рабочий попросил у «хозяина» картошку покрупнее, но получил отказ[769].
Кроме того, остарбайтеры часто получали гнилые или тухлые продукты. Мать Галины Ивановны Скорняковой была поваром в рабочем лагере в Бреслау. Однажды ей привезли мясо, которое кишело червями. После отказа готовить это мясо для людей, она была жестоко избита[770].
Вообще побои по любому поводу были частью быта рабов с Востока. Так, хозяин поместья Шмидт, недовольный тем, что ребёнок срезал кукурузу на его поле, бешено избил не только его самого, но и его мать и сестру «так, что она потеряла… человеческий облик». Как вспоминала Вера Фролова, работавшая в том же поместье, «мы решили не оставлять без внимания эту историю и после работы подошли к Шмидту все шестеро с вопросом, за что, по какому праву так жестоко избил он тётю Дашу, Веру и Михаила? Он снова заорал, забрызгал слюной и повёл нас к кукурузе, где она, помятая и пожелтевшая, уже мирно лежала на земле. Излив весь свой гнев, Шмидт злорадно добавил, что теперь-то уже эти собаки узнают почём фунт лиха… “А право?” — он недоумённо пожал плечами. О каком праве говорим мы? Да можем ли мы вообще говорить о каких-то правах, мы, которые проданы и куплены как самая простая, обыкновенная вещь? Он, и только он, Шмидт, волен распоряжаться нашей жизнью и нашей смертью, и это право дал ему сам Бог и великий фюрер»[771].
Формально остарбайтеры могли обратиться за правосудием, но их дела относились не к компетенции гражданских судов, а к компетенции Главного управления имперской безопасности. Жалоба в жандармерию обычно не сулила «восточникам» ничего хорошего. Как установила историк Елена Данченко на большом фактическом материале, «в судебной практике в отношении восточных рабочих, как правило, действовала “презумпция виновности”». Но до судов чаще всего и не доходило — соратник Веры Фроловой по неволе, Василий, прочувствовал это на собственной спине. Стоило ему обратиться с жалобой на Шмидта, распустившего руки от плохого настроения, как он был избит дубинками и выставлен из здания охраны труда: «Из городской полиции… Василию посоветовали идти на арбайтзамт. Пошёл. Встретили его “приветливо”: двинули пару раз по тому же уху, затем два субъекта — один с резиновой, другой с деревянной дубинками — долго гонялись за ним по кабинетам и коридорам биржи (здания охраны труда!), по очереди награждая ударами. Наконец, Василий нашёл выход и выскочил наружу. Но и тут его не оставили в покое. “Честный блюститель порядка”, обладатель деревянной дубинки, не только “проводил” Василия через весь двор, а ещё гнался за ним по улице к удивлению всех прохожих»[772].
Таким образом, надежды на нацистскую полицию не было никакой, скорее помощь могла прийти со стороны простых немцев. Галина Чуева вспоминает такой случай: у её старшего брата девяти лет прохудилась обувь, и мать запретила ему выходить на полевые работы. Однако владелец фермы, узнав об этом, вышел из себя, повалил ребёнка и начал бить его ногами. Мать пыталась помешать, но «хозяин», обладавший большой физической силой, с лёгкостью отшвырнул её. К счастью, женщина увидела в окно, что из церкви с воскресной службы идёт процессия во главе с местным священником. Она распахнула ставни и принялась звать на помощь. К её удивлению, сразу несколько человек во главе с пастором бросились к дому и стали выяснять, что происходит. Узнав об избиении мальчика, священник в присутствии горожан стал публично стыдить помещика, чем немало его смутил. «Хозяин» вынужден был замять дело[773].
Ещё одним явным признаком дискриминации была необязательность оказания медицинской помощи. «“Восточные рабочие”, — отмечает Елена Данченко, — не должны были обременять систему медицинского страхования населения Германии, поскольку их возрастная группа была в обычных условиях меньше всего подвержена риску заболевания. Кроме того, нацисты отправляли для работы в рейх здоровую рабочую силу, принуждая практически всех депортированных проходить на границе рейха медицинский осмотр. Однако тяжёлый физический труд и условия содержания в Германии быстро приводили советских граждан к потере здоровья»[774].
Работа на промышленных предприятиях и вовсе превращалась в замедленное убийство. Лидия Гаврилова, трудившаяся в рурских шахтах, вспоминала: «Медицинскую помощь оказывали только в крайнем случае. Однажды, очищая лаз от породы, я потеряла сознание. Когда у меня началось горловое кровотечение, то всё, что мне дали, — холодную воду. Когда я натёрла ногу деревянной колодкой, то мне не дали бинта. Я оборачивала ногу бумагой от цементного мешка. Когда началось нагноение, мне вскрыли ногу, делали соскоб с кости, чтобы понять: не поражена ли она туберкулёзом. После операции я скручивала бинты и тампоны, так как никто даром меня не собирался кормить». Другой остарбайтер Надежда Ткачёва, работавшая в рабочем лагере «Моортвите», рассказала, что «для больных и травмированных создавались так называемые “кранк-лагеря”. Мы страшно боялись попасть туда, так как там люди просто умирали без всякой помощи. Однажды, когда я затемпературила, мне дали просто полежать на ящике для хозяйственного инвентаря, лекарств никаких не давали»[775].
В аграрном секторе шансов выжить было больше — там всё зависело от доброй воли «хозяина». С одной стороны, минимальное лечение оплачивал владелец остарбайтеров, и обращение рабочих за медпомощью было ему невыгодно. С другой стороны, у хозяев средних и особенно мелких поместий не было возможности купить нового остарбайтера, а поток «восточников» между тем неуклонно сокращался. Эти обстоятельства требовали заботиться о своём работнике. Но даже готовность платить со стороны «хозяев» не гарантировала медпомощи — больницы часто отказывались от лечения «восточных рабочих», «ссылаясь на разрешающий, но не предписывающий характер распоряжения (о лечении остарбайтеров —
Иногда же «лечением» просто маскировали убийство. Галина Чуева вспоминала, что однажды она и другая девочка из того же поместья заболели скарлатиной. Обеих положили в местную больницу. «Вечером немецкий доктор, которому я чем-то приглянулась, намекнул маме, пришедшей посидеть со мной, чтобы она не позволяла медсестре делать мне укол. Через несколько минут пришла сестра и сделала моей соседке инъекцию. Как выяснилось, инъекция была смертельной. А меня мама на следующий день забрала домой»[777].
Таким образом, русские, украинцы и белорусы с советских территорий считались в рейхе представителями низших рас. Их дискриминационный статус носителей «иноплеменной крови» был закреплён законодательно: особенно наглядным проявлением этого стал запрет на брак с германцами. Маленьких детей с внешними признаками принадлежности к арийцам искали и вывозили с восточных территорий, собираясь «германизировать» в интернатах «Лебенсборна». «Нордических» детей старше 10 лет Гиммлер предписал убивать, чтобы в будущем они не стали лидерами сопротивления. Полной горя и унижений была судьба советских остарбайтеров, которые носили на одежде позорный знак OST и находились в рейхе на положении невольников. Таков был промежуточный результат расистской политики Гитлера.
Политику расчеловечивания поддерживала назойливая пропаганда. В ходе нападения на Советский Союз нацисты попытались полностью вывести понятие «Россия» из информационного поля. К этому ухищрению прибегли, чтобы внедрить в сознание германского обывателя простую идею: после 1917 года России попросту больше нет. Так немцев подводили к мысли, что после победы над большевиками бывшие российские территории окажутся своего рода «чистым листом» и поэтому вполне естественно будет колонизировать их.
Важной задачей прессы на этом этапе стало устранение всех возможных ассоциаций Советского Союза с Россией. В начале июля 1941 года слова «Россия» и «русский» были официально запрещены для употребления в нацистской печати. Параллельно из прессы тотально «изгнали» информацию о русской культуре. «По моей просьбе фюрер налагает запрет на русских писателей и композиторов. Пока на всех», — записал министр пропаганды Йозеф Геббельс в своём дневнике. В директиве для средств массовой информации от 2 июля вполне откровенно говорилось: «С данного момента следует отказаться от обсуждения русского искусства, литературы и пр. Для нас вообще не существует России, только Советский Союз. Даже выражение “Советская Россия” не вполне желательно»[778]. Впоследствии в арсенал словоупотребления вошли важные эвфемизмы. Вместо слов «русский народ» использовалось нейтральное «население», вместо слова «Россия» — в зависимости от контекста — абстрактное «Восточная Европа» или просто «Восток».
Та часть русской эмиграции, которая игнорировала программные заявления из «Майн кампф» и трактовала начавшуюся войну как схватку против коммунизма за возрождение «белой России», была жестоко обманута в своих ожиданиях. Уже 26 июня министерство пропаганды дало указание «не использовать заявления русских эмигрантов, желающих добровольно участвовать в борьбе с Советским Союзом». Спустя несколько дней последовало уточнение по данному вопросу: «Желания прежде всего старых царских эмигрантов полностью беспочвенны. Подобные запыленные великорусские планы совершенно неинтересны, ибо приведут опять к империализму»[779]. Наконец, 1 августа эта тема третий раз прозвучала в указаниях для прессы: «Прежде всего не позволяется использовать отклики царских и белых русских. Мечты русских эмигрантов в Германии, Франции и где бы то ни было не имеют никаких надежд на осуществление. Любая реакция белых русских будет националистической, а посему неприемлемой. Мы не хотим превратить русских в хороших немцев, а хотим сделать из них понятливых тружеников во благо европейского континента»[780]. В том же русле лежит стремление нацистских пропагандистов свести к минимуму упоминания Ленинграда и Москвы; как сказал заместитель Геббельса Ганс Фриче редакторам газет, «всё равно этим городам не придётся существовать после нашей победы, поэтому привлекать к ним внимание бессмысленно»[781].
Выведя, таким образом, за скобки русскую тему, Геббельс применительно к России начал энергично раскручивать «азиатский» мотив. Видным персонажем пропаганды внутреннего употребления (по канонам, заложенным, как мы показали выше, во времена Ливонской войны) стал дикий азиат — монгол или калмык, олицетворявший большевистские вооружённые силы и шире — всё русское общество. Для съёмок еженедельной кинохроники «Дойче Вохеншау», которую в рейхе показывали перед каждым киносеансом, среди советских военнопленных специально отбирались люди с азиатской внешностью. Их демонстрация должна была уверить чувствительных фрау в том, что арийские бойцы вермахта сражаются на Востоке с чем-то вроде орд Чингисхана. «Вот всего лишь несколько примеров страшного большевистского недочеловека», — так комментировал эти кадры диктор. В результате выдуманные «монголы» с Восточного фронта стали настоящим кошмаром для жителей рейха. «Восточный фронт! Было что-то такое в этих словах, когда вы говорили, что направляетесь туда… как будто вы признались, что у вас смертельная болезнь. Вас окружало такое дружелюбие, такая вынужденная жизнерадостность, но в глазах было то особое выражение, то животное любопытство, с каким глядят на обречённых… И в глубине души многие из нас верили в это. Вечерами мы часто говорили о конце. Каждого из нас ждал какой-нибудь узкоглазый монгол-снайпер»[782], — так вспоминал один из ветеранов вермахта.
Гитлер с удовольствием убеждал в этой мифологеме союзников. Хорватскому маршалу Славко Кватернику он сообщил в июле 1941 года: «На нас давит огромная монголоидная масса… Сегодняшний русский народ на 70–80 % состоит из представителей монголоидной расы». Маршал на это заметил, что эта картина отличается от той, что была в Первую мировую войну. Тогда русская армия состояла из русских крестьян. Их всех истребили большевики, ответил фюрер»[783].
Впрочем, «азиатская» линия пропаганды находилась в тесной связи с уверенностью нацистской верхушки, что русские, принявшие большевизм, действовали под влиянием дикой азиатской крови, которую на ранних этапах своей истории они впитали от финно-угорских народов, а потом и от татар. Розенберг называл советское государство «татаризованной Россией». «Большевизм означает возмущение потомков монголов против нордических форм культуры, является стремлением к степи, является ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще отбросить Европу», — читаем мы в «Мифе XX века»[784]. Таким образом, аллегорически, по крови и духу, большевики и все, кто сражался под их знамёнами, в глазах гитлеровской элиты были именно монголами.
Азиатская — в негативном смысле — сущность России, и не только советской, часто подчеркивалась и в текстах за авторством немцев, посетивших оккупированную территорию. Так, архитектор Рудольф Волтерс, совершив вояж на Восток в 1942–1943 годах, совершенно чётко определил, что граница между Европой и Азией проходит по Нарве: «У реки крепость Германнфесте — самый дальний немецкий форпост орденских рыцарей на северо-востоке. Напротив — невероятно тяжеловесный Иван-город, грозная азиатская крепость. Замкнутый большой прямоугольный каменный комплекс с несколькими едва выглядывающими из-за стен круглыми башнями…. Ужасно сумрачное сооружение, открыто противопоставленное ясному облику башни немецкой крепости, которая стоит по оси дороги, ведущей с востока, и видна уже с расстояния в 20 км. Здесь начинается Германия — в этом нет никакого сомнения — и здесь, на другой стороне реки, начинается Азия»[785].
За спиной озверелого азиата, согласно нацистской картине советских нравов, высился хитрый и жестокий еврейский комиссар. Любопытно, что сами немцы безоглядно верили в этот миф и стремились с его помощью «разложить красноармейскую массу». Однако образ «жида-политрука, чья морда просит кирпича» от реальности отличался радикально и производил на советских солдат скорее отталкивающее впечатление. Так, политрук-панфиловец Василий Георгиевич Клочков во время боёв за Москву открыто зачитал перед бойцами текст вражеской листовки с призывом «убить комиссара», то есть его самого. Агитка была встречена смехом и предложением — в духе грубого солдатского юмора — использовать её «по назначению»[786].
Между тем внутри рейха верили в карикатурного еврейского комиссара, который безжалостно гонит в бой «пушечное мясо». В рамках разработки еврейской линии министерство Геббельса вообще дотошно выискивало более-менее влиятельных советских граждан еврейской национальности и выставляло их зловещими кукловодами, которые порою действуют из-за спин безвольных русских. Так, в рекомендациях газетам предписывалось обязательно указать читателям, что жена Вячеслава Молотова — еврейка[787]. Самому же вождю приписывали роман с Розой Каганович — никогда не существовавшей сестрой наркома путей сообщения Лазаря Моисеевича Кагановича, который в нацистской литературе часто представал настоящим хозяином Кремля. Клан Кагановичей якобы ловко манипулировал безвольным Сталиным: при этом спецслужбы Германии считали демоническую Розу реальным лицом и расспрашивали о ней пленного Якова Джугашвили[788]. Другое пугало нацистские специалисты лепили из писателя Ильи Эренбурга, удостоившегося от Геббельса презрительного титула «домашний еврей Сталина»[789]. На оккупированных территориях евреям иногда противопоставляли популярных советских русских; говорилось, что Молотов и Ворошилов уже 10 лет работают с немцами против жидобольшевиков.
Посетителям выставки «Советский рай» внушали: «Один взгляд на статистику евреизации высших государственных ведомств Советского Союза всё объясняет. Едва ли не все министерства, называющиеся, согласно большевистской терминологии, “народные комиссариаты”, управляются почти исключительно евреями»[790]. Так пропагандисты рейха шли на прямой подлог: на самом деле среди советских наркомов в 1941 году было всего два еврея (упомянутый Каганович и глава наркомата боеприпасов Борис Львович Ванников). Ещё четверо государственных деятелей еврейской национальности занимали посты заместителей наркомов: это замы Молотова в наркомате иностранных дел — Максим Максимович Литвинов и Соломон Абрамович Лозовский, замнаркома обороны Лев Захарович Мехлис и замнаркома чёрной металлургии Давид Яковлевич Райзер.