«Я пришёл к вам, немцам, чтобы воевать. Это моя профессия, я занимаюсь этим больше 25 лет. Я полагаю, что я всё же вполне умелый и опытный генерал и военачальник. Я также был заместителем наркома обороны. Моим приказам подчинялись три фронта. А здесь, в Германии, я не нужен. Моё прошение отклонили. Со мной даже не поговорили. Мне удалось завоевать симпатии лишь одного человека, с которым я много общаюсь и которому я высказываю своё мнение. Но он всего лишь капитан. А господа выше званием, похоже, мною не интересуются. Ах, ну да, я же унтерменш»[808].

«Под моим именем велась и всё ещё ведётся мощная пропаганда. Я помог вам создать воинские соединения. Я и сегодня делаю всё для того, чтобы эти соединения не развалились. И что, мои действия заслужили признание? Да ничуть! Со мной снова и снова обращаются как с унтерменшем. К примеру, у меня, якобы командующего так называемой Русской освободительной армией (см. немецкую пропаганду, газеты), всего один комплект белья. Подштанники, которые я ношу, я завязываю спереди узлом, так как они изорвались в клочья»[809].

Андрей Андреевич всё понимал правильно. Во всяком случае Гиммлер именно так Власова и воспринимал. Попытки номинального лидера Русской освободительной армии обратить на себя внимание выводили рейхсфюрера из себя. И это было не только личное, но и расистское раздражение — от того, что какой-то русский «забылся» и смеет советовать «расе господ».

Так, 6 октября 1943 года в публичной речи в Познани шеф СС грубо обозвал Власова «русской свиньёй» и наказал подчинённым не позорить достоинство «нордической расы», слушая доводы «недочеловека»:

«И тут идут мысли господина Власова: Германия ещё никогда не побеждала Россию. Россия может быть побеждена лишь русскими. Эта русская свинья, генерал Власов, предлагает нам свои услуги. И этому человеку некоторые наши старцы хотят вручить миллионную армию. Этому типу, на которого нельзя положиться, они хотят дать оружие и снаряжение, чтобы он выступил против России, а может, в один прекрасный день, что весьма вероятно, и против нас.

Сила наших немецких солдат и всего немецкого народа в вере, в сердце и в убеждении, что мы как раса и как народность ценнее других. Это, господа, фундамент, предпосылка нашего исторического существования. Народ, расположенный в центре Европы, окружённый со всех сторон врагами, переживший Тридцатилетнюю войну, после которой осталось три с половиной — четыре миллиона человек, и который поднялся до исторических масштабов Великой Германии и будущего германского рейха, такой народ существует лишь благодаря своим качествам, своей расовой ценности. В момент, когда мы начинаем сомневаться в своей вере, в этой расовой ценности, Германия, германец терпят поражение. Потому что других больше, чем нас. Но мы ценнее, чем они. Наша задача в следующих поколениях, в следующие столетия, как когда-то в седой древности, добиться того, чтобы нордический человек снова стал над целыми материками, чтобы он правил миром. В момент, когда мы начинаем подкапывать и взрывать этот фундамент, говоря по собственной инициативе, что мы не можем победить русских и что лишь русский может победить русского, в этот момент мы начинаем убивать себя сами»[810].

Однако в сентябре 1944 года, когда положение на фронтах стало для Германии совсем угрожающим, Гиммлер переломил себя и согласился на встречу с «русской свиньёй» и «подмастерьем мясника». Внешне их разговор прошёл в учтивой уважительной манере. На вопрос Власова про памфлет «Унтерменш» рейхсфюрер ответил: «Брошюра, о которой вы мне напомнили, относилась исключительно к “большевистскому человеку”, продукту системы, к тому, кто угрожает тем же Германии, что он сделал на вашей родине. В каждом народе есть “унтерменши”. Разница лежит в том, что в России “унтерменши” держат власть в своих руках, в то время как в Германии я посадил их под замок и засовы. Вашей первой задачей является провести ту же акцию и у вас в отечестве»[811].

Д. Жуков и И. Ковтун полагают, что Власова объяснение удовлетворило. Это странно, так как брошюра ясно говорила не только про большевиков, но и про «неразвитые народы», которые не имеют права владеть «европейской Калифорнией», а этого сюжета рейхсфюрер касаться не стал. Но действительно, по словам власовского куратора и друга Вильфрида Штрик-Штрикфельдта, генерал вышел от рейхсфюрера воодушевлённым: «Ни слова о сверхлюдях, ни звука о евреях… Да, Гиммлер как бы извинился передо мной, что его довольно долго вводили в заблуждение “теорией об унтерменшах”»[812]. Если это верно, стало быть, Андрей Андреевич продемонстрировал поразительную наивность, не распознав вынужденное притворство собеседника. Разумеется, Гиммлера никто не вводил в заблуждение — он сам энергично вдалбливал «теорию об унтерменшах» в головы подчинённых и совершенно не собирался отказываться от расистских воззрений, что тут же и доказал. Когда Власов ушёл, шеф СС сказал о нём своему помощнику Гюнтеру Д’Алькэну: «Может быть, мы и правда достигнем большего, если используем его не только в пропаганде. Но он славянин, он остаётся славянином»[813].

Между тем негативная реакция Власова на брошюру не была единичной. Гораздо важнее, что сигналы о подобном поступили с оккупированной территории. Уже в августе 1942 года Гиммлер получил следующее сообщение от бригадефюрера Отто Олендорфа: «В настоящее время в рейхскомиссариате Остланд активно рекламируется изданная главным управлением СС брошюра “Унтерменш”. Во время инспекторской поездки представителей министерства пропаганды, восточного министерства и ОКВ, в которой также принимали участие представители РСХА, выяснилось, что эта иллюстрированная брошюра оказывает пропагандистски невыгодное влияние на население рейхскомиссариата Остланд, так как в ней жители восточных территорий обобщённо представлены недочеловеками и расово неполноценными. Так как военная промышленность нуждается в большей части местных жителей как в послушной рабочей силе, подчеркивание их, так сказать, “недочеловечности” представляется нецелесообразным»[814]. В результате ведомственных перепалок (и несмотря на недовольство Гиммлера) брошюра в скором времени была изъята из оборота.

Но это был лишь частный случай расистского отношения нацистов к коренному населению. Примеры подобного многочисленны. Так, Игоря Малярова, находившегося на оккупированной территории Ленобласти, поразило то, что немецкие солдаты даже не стеснялись на глазах крестьян отправлять естественные потребности: «Говорят: немецкая культура, а немецкий солдат запросто мочился прямо при бабах»[815]. И это вовсе не единичный случай. Константин Власов вспоминал реалии оккупированного Харькова: «Немцы вели себя в городе так, как будто бы население в нём отсутствовало. Никому не уступали дорогу независимо от возраста и пола пешеходов. Прямо на улице могли справлять любую нужду и при каждом удобном случае старались подчеркнуть своё превосходство»[816]. Жительница Ростова-на-Дону Вера Котлярова свидетельствует, что оккупанты «поставили в Кировском скверике деревянные настилы для уборной. И не стали делать загородку. Усядутся, выставят голые задницы. Они нас вообще за людей не считали — как говорила мама»[817]. Журналистка Олимпиада Полякова (Лидия Осипова), жившая под оккупацией в Пушкине и очень ждавшая немцев как освободителей от большевизма, записала в дневнике 4 января 1942 года:

«Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак не прощает и особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, [испортить] напортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить своё презрение и негодование. И это естественно. Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться за едой считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И ещё то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах»[818].

На то же самое обратил внимание социолог Сергей Кара-Мурза, который во времена нацистской агрессии был ребёнком: «Когда немцы в 1941 г. вторглись в СССР, наши поначалу кричали из окопов: “Немецкие рабочие, не стреляйте. Мы ваши братья по классу”. Потом из оккупированных деревень стали доходить слухи, что немцы, не стесняясь, моются голыми и даже справляют нужду при русских женщинах. Не от невоспитанности, а потому, что не считают их вполне за людей»[819]. Это было неудивительно: так воплощался старинный колониальный принцип «мы здесь одни».

Иные немцы настолько верили в свое превосходство, что даже не подозревали, насколько нелепо порой выглядят их претензии. Так, некий конвоир принудил советского военнопленного Михаила Лукинова держать импровизированный экзамен по литературе. Назвав по его просьбе немецких писателей, Лукинов в свою очередь спросил охранника, кого тот знает из русских классиков. Услышав имена Толстого и Достоевского, пленник осведомился о Пушкине и услышал: «А кто он был, националист или интернационалист? «Я даже затруднился ответить на такой вопрос и сказал, что он был просто великий русский поэт». «Значит, националист», — решил немец. И добавил высокомерно: «Если бы он был великим, то я знал бы о нем»[820].

Любопытно, что отдельные командиры и чиновники военной оккупационной администрации оказались «святее папы римского» в вопросе введения колониальных порядков и принялись насаждать на захваченной территории вещи совершенно дикие. Так, согласно донесениям сотрудников УНКВД по Ленобласти, работавших за линией фронта, «немецкие власти установили особый порядок приветствия советскими гражданами проходящих мимо немцев. В г. Кингисеппе и в целом ряде деревень, находящихся вблизи города, власти обязывают население при встрече с немцами останавливаться, поворачиваться лицом к идущему немцу, снимать головной убор и кланяться. Этот порядок обязателен как для мужчин, так и для женщин»[821]. «Раса господ» настаивала на исключительном к себе отношении даже в самых бытовых ситуациях: «Тротуары в Гатчине — очень узенькие, русские, если шёл немецкий патруль, должны были обязательно сойти на дорогу»[822]. Да и не только русские: посторониться немцы требовали даже от своих союзников испанцев из «Голубой дивизии». Темпераментные солдаты с Пиренейского полуострова, однако, отказывались, и дело часто заканчивалось потасовкой.

Расовая сегрегация выставлялась напоказ. Анатолий Кузнецов вспоминал оккупированный Киев: «Когда подошел трамвай, толпа ринулась в заднюю дверь, а немец пошел с передней. Трамваи были разделены: задняя часть для местного населения, передняя — для арийцев. Читая раньше про негров, «Хижину дяди Тома» или «Мистера Твистера», никак не мог предполагать, что мне придется ездить в трамвае вот так. Трамвай проезжал мимо магазинов и ресторанов с большими отчётливыми надписями: «Украинцам вход воспрещён», «только для немцев». У оперного театра стояла афиша на немецком языке. На здании Академии наук — флаг со свастикой: теперь здесь главное управление полиции»[823]. В минских трамваях мест для коренного населения не было вообще: в них могли ездить только немцы[824].

Вслед за солдатами вермахта чувствовать себя «высшей расой» начали и фольксдойче — советские этнические немцы, которые оказались на оккупированной территории. «У них были серьёзные права, и они жили значительно лучше нас, потому что им и земли выделили, и лошадей. И хотя они при советской власти не бедствовали и передовыми были, но вот всё равно обрадовались немцам… И очень быстро стали нас считать за людей второго сорта, хотя ещё вчера мы вместе жили… Так они их быстро настропалили, что вы — “арийцы”… Они носили повязки со свастикой, ходили строем и распевали:

Дойчен — гут!

Юде капут!

Русским тоже,

А румынам позже»[825].