Это продолжалось долго — смятённая поваль, крики и стоны, а потом появился Васюков. Полы его шинели были тёмными, и в руках он держал какой-то блестящий розовый пласт. Он окликнул меня, как вдогон издали, и я приподнял руку.
— Тимоху искал,— рыдающе сказал он. А после вот лошадиную лёгкую достал. Она совсем…. совсем тёплая»[699].
В целом, как чётко резюмировал Арон Шнеер, «режим, установленный в немецких лагерях для советских военнопленных в 1941 г. и до конца 1942 г., гарантировал…. голодную смерть»[700]. Но голод был не единственной причиной высокой смертности. В первую очередь ему «помогали» издевательские условия содержания. Многие пересылочные лагеря представляли собой всего лишь оцепленную территорию под открытым небом. Но и шталаги тоже были не готовы к приёму военнопленных. Впоследствии Курт фон Эстеррейх, начальник Данцигского военного округа, объяснил это тем, что в марте 1941 года генерал Рейнеке на специальном совещании намекнул: если крытые бараки не будут построены в срок, русских можно разместить и на земле[701]. Результатом этой оговорки стало то, что из 19 намечаемых шталагов только в семи возвели сооружения для содержания пленников. Естественно, несчастным никто не выдавал одеяла или тёплую одежду, не было подготовлено душевых или уборных. Антисанитария становилась причиной быстрого распространения болезней, включая сыпной тиф, унёсший жизни нескольких десятков тысяч. Кроме того, заключённые часто подвергались побоям и моральным издевательствам.
Довольно типичную картину рисует донесение агента НКВД с оккупированной территории Ленинградской области в декабре 1941 года о лагере в Красногвардейске (Гатчине).
«Положение заключённых исключительно тяжёлое. Большинство считает себя обречёнными на медленную и мучительную смерть….
Продолжительность рабочего дня до 14 часов. Руководят работами на поле и в лесу финны и эстонцы. Обращение с заключёнными зверское, за малейшую провинность избивают до смерти (отстал от строя, не вовремя вышел из казармы и т.д.), например 50-летнего старика Щеголева заставили выгружать тяжёлые снаряды, когда он начал отставать, то был избит палками.
Более слабых заключённых, которые уже не способны работать, на глазах у всех расстреливают, например 22.XI — в лесу недалеко от аэродрома были расстреляны 3 человека, 24.XI — там же расстрелян 1 человек.
В последнее время работы для всех заключённых не хватало, ту часть заключённых, которая остаётся, выгоняют из казармы и заставляют целый день бегать по кругу во дворе, отставших избивают палками.
В результате бесчеловечного обращения, тяжёлых условий работы и плохого питания в лагере ежедневно умирают до 30 человек. 25.XI — только утром из казармы вынесли 7 трупов. Больным никакой медицинской помощи не оказывается.
Заключённым один раз в день утром дают небольшой кусок хлеба-суррогата и после окончания работы воду.
В помещении, где содержатся заключённые, отсутствует какое-либо оборудование. Спят на голом полу, при разбитых стёклах. Питаются прямо на полу или на улице. Воды в помещении нет»[702].
Киевлянка Ирина Хорошунова наблюдала ещё более ужасную картину лагерей в украинской столице: «С каждым днём всё холоднее, а пленных как держали под открытым небом, почти без еды, так и держат. И так во всех лагерях: в Броварах, Гоголеве, Дарнице, на Керосинной. После мокрого снега, который лепил в субботу, земля в лагерях превратилась в липкую грязь. Лечь в эту грязь невозможно. Женщины, носившие еду, говорят, что пленные проводят ночи на корточках. И снова прижимаются друг к другу, и качаются, чтобы согреться. И всё по-прежнему — после такого качания десятки трупов остаются на земле»[703].
От одного взгляда на это можно было сойти с ума, но чтобы забыть о действующей модели ада по соседству, нужно было ещё и лишиться слуха: «Лагеря отводят дальше от городов, потому что вой замерзающих, умирающих людей нестерпим»[704]. Этот вой стал частью городской повседневности на оккупированных территориях.
Розенберг его не слышал, а только читал о нём в отчётах подчинённых, но происходящее шокировало даже этого заслуженного партайгеноссе: в феврале 1942 года прагматик в министерском кресле обрушился на откровенность проводимой политики в письме Кейтелю. «Самоуверенный прибалт» указывал, что она невыгодна с пропагандистской точки зрения — солдаты врага будут упорнее сражаться, зная, что ждёт их в плену, и кроме того, на востоке запросто уничтожается рабочая сила, которую можно использовать на благо рейха. Осведомлённый чиновник нарисовал чудовищную картину массового вымирания советских солдат:
«…В большинстве случаев коменданты лагерей запрещали гражданскому населению передавать заключённым пищу и предпочитали обречь их на голодную смерть… Во многих лагерях вообще не позаботились ни о каких жилищах для военнопленных. Под дождём и снегом они лежали под открытым небом. Им даже не давали инструментов, чтобы вырыть себе ямы и пещеры. Систематическую санитарную обработку военнопленных, по всей видимости, вообще упустили из виду. Зафиксированы выражения вроде “Чем больше военнопленных умрёт, тем лучше для нас”»[705].
Уничтожение происходило не только в лагерях — множество убийств было совершено во время этапирования. Ветеран вермахта Нойфер вспоминал: «….пленных вели пешком через Смоленск. Я часто проезжал по этому участку. Придорожные канавы были полны пристреленных русских. То есть проезжать на машине было страшно»[706]. Константин Воробьёв, попавший в плен под Клином в декабре 1941 года, писал: «В эти дни немцы не били пленных. Только убивали! Убивали за поднятый окурок на дороге. Убивали, чтобы тут же стащить с мёртвого шапку и валенки. Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе. Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах. Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятёрками, а большими этапными группами, целыми сотнями — из пулемётов и пистолетов-автоматов!»[707]
Бесправность узников действительно провоцировала массовые убийства. Как сообщает современный историк, «одно из самых массовых убийств советских военнопленных во время этапа произошло 17–18 октября 1941 г. на участке дороги Ярцево — Смоленск. Немецкие конвоиры без всякого повода расстреливали, сжигали военнопленных, загоняя их в стоявшие у дороги разбитые советские танки, которые поливались горючим. Пытавшихся выскочить из горящих танков тут же добивали выстрелом в голову. Ряды и фланги колонны “равнялись” автоматными и пулемётными очередями. Немецкие танки давили их гусеницами»[708].
Впрочем, гибельными были и сами условия этапа. Командир легиона «Валлония» Леон Дегрелль писал в мемуарах, что «по дороге на фронт они каждый день бегали смотреть на эшелоны с военнопленными»[709]. Зачем они это делали, Дегрелль не разъясняет: очевидно, ожидали от доведённых до безумия людей некоего шоу. Если так, то их ожидания были удовлетворены. «Сотни тысяч пленных…. — пишет Дегрелль, — вынуждены были стоять на ногах до 3 недель. Питались они лишь тем, что можно было найти рядом с путями. Многие из этих азиатов были привезены прямо из диких степей. Они предпочитали глодать рёбра калмыков или татар, но не умереть с голода. На одной из станций я видел, как несколько пленных рылись в земле. Они вытаскивали красных извивающихся червяков длиной около 6 дюймов и глотали их. Эти пожиратели червяков даже причмокивали от удовольствия»[710].
Характерно, что никаких слов сожаления или сочувствия к этим людям мы у Дегрелля не находим. Он и через много лет после войны был начисто лишён рефлексии на тему, как причмокивал бы он сам, проведя три недели в стоячем положении и без куска хлеба.
Однако менее хладнокровные ветераны вермахта вспоминали пересылку советских военнопленных как чудовищное явление. Нойфер, чью прямую речь анализировали исследователи Найтцель и Вельцер, говорил: «Перевозка русских в тыл от Вязьмы из её окрестностей была ужасной»[711]. Его сосед Раймон подтверждал: «Ужасно. То есть действительно, я сам был свидетелем транспортировки из Коростеня почти до Львова. Их выгоняли из вагонов как животных — ударами палок, чтоб они оставались в строю, когда их вели на водопой. На станциях там были такие корыта, и они бросались на них как звери и пили воду. Затем им давали чуть-чуть поесть. Затем опять загоняли в вагоны, а именно — по 60–70 человек в один вагон для перевозки скота. На каждой остановке они вытаскивали по 10 мёртвых, потому что люди задыхались от недостатка кислорода. Я это слышал. Я ехал в железнодорожном вагоне лагерной охраны и спросил фельдфебеля — студента, человека в очках, который был интеллектуалом: “Сколько времени вы уже это делаете?” “Ну, я занимаюсь этим 4 недели. Но я долго так не выдержу, мне надо уйти, я больше этого не вынесу”»[712].