Таким образом ситуация осени-зимы 1941–1942 года в ленинградских пригородах совершенно не отличалась от того, что происходило в самом Ленинграде. Стоит безоговорочно согласиться с Львом Лурье и Леонидом Маляровым, авторами книги «Ленинградский фронт», которые пишут: «Какова была бы судьба Ленинграда, окажись он под немцами? Мы можем не гадать об этом, потому что Ленинград был в оккупации: Стрельна, Красное Село, Петергоф, Павловск, Пушкин…. Немцы могли занять, по их данным, не более 10 % трудоспособного населения. Это значит, что 90 % было обречено на вымирание»[649].

Как ситуация выглядела в глазах немцев — сказано достаточно. Интересно сопоставить это с тем, что думали о происходящем жертвы. Жительница Павловска, инспектор гороно А.В. Котенкова очень выразительно описала действия оккупантов:

«…Немецкие власти с первых же дней своего хозяйничанья стали проводить мероприятия по созданию голода в городе Павловске. Всё оставшееся на складах продовольствие немцами изъято, а у тех граждан, которые имели кое-какие запасы продовольствия, последние были реквизированы. Имеющиеся у жителей посевы овощей картофеля были сняты немецкими солдатами. Выход граждан на поля и в окружающие сёла и деревни [….] воспрещён. Въезд в город крестьян с продуктами также [….] запрещался немцами… В силу всего этого зимой 1941–1942 года создалось в городе такое [положение], что все жители города голодали, и от голода умирали десятками, сотнями человек в день. Трупы умерших иногда валялись по городу, их не подбирали и долго не хоронили. Были такие семьи, которые на почве голода умирали полностью»[650].

«С приходом немцев мы не получали никаких продуктов, — подтверждает эти сведения Кира Сретенцева, которая перед началом войны окончила четвёртый класс в Пушкине. — Люди очень скоро стали умирать от голода целыми семьями. До марта 1942 г. немцы совершенно не думали о продовольствии для населения. В Пушкине в самое голодное время развилась сильная спекуляция…. Семья продала костюм отца из японского бостона за 5000 рублей. Но что это значило, если немецкая буханка хлеба стоила от 800 до 1200 рублей»[651].

Тех, кто не работал на оккупационные органы, немцы не только не кормили, но и отнимали у них всё что можно. Так, с пушкинской девочки Люси Хардикайнен немецкий солдат в высокоградусный мороз прямо на улице снял валенки, и домой она бежала в носках[652]. Другая жительница Пушкина, Антонина Дадоченко, вспоминала, как немец отнял у неё сахар: «Перед ноябрьскими праздниками нас всех выгнали из подвала на площадь у дворца, выстроили в каре, заставили поставить перед собой вещи. Немцы подходили к нашим вещам и копались. А что могло быть у беженцев? У нашей семьи взяли пилёный сахар…. Когда немецкий солдат взял кусочки сахара, я, конечно, была сражена»[653].

Журналистка Лидия Осипова тоже рисовала картину хотя и мелких, но постоянных грабежей: «То котёл для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится»[654].

Осипова, несмотря на подчёркнуто антисоветские взгляды, запечатлела поведение оккупантов в своём дневнике без всяких прикрас. 14 октября она отметила: «Немцы нами, населением совершенно не интересуются, если не считать комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да ещё мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают что попало»[655]. 12 ноября она пишет, что «голод принял уже размеры настоящего бедствия». В этих условиях «совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях»[656].

20 декабря в её дневнике появляется запись: «Жить становится всё ужаснее. Сегодня идём на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из неё выскакивает на улицу старуха и кричит: “Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!” Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел»[657].

Cпустя неделю автор дневника сообщает, что старики из дома инвалидов попросили немцев разрешить им употреблять в пищу тела умерших. После этого комендант приказал немедленно вывезти стариков в тыл, а германский военный переводчик из белых эмигрантов пояснил Осиповой, что эта «эвакуация» закончится общей могилой в Гатчине. В феврале она пишет, что Пушкин вымирает: «….каждое утро получаешь этакую моральную зарядку — 3 или 4 подводы, груженные как попало совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлечённые трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя: не повезут ли завтра и меня таким же образом, или, ещё хуже, Колю?»[658]

Чтобы избежать самого страшного, люди не брезговали и падалью. Так, житель Стрельны Вячеслав Иванков рассказывал: «В декабре удалось найти и выкопать убитую осенью лошадь. Мать нарубила уже разлагающегося мяса и на санках привезла его домой. Мясо выветривали и вымачивали, но всё равно при жарке его стоял ужасный запах. Эти “ароматные” котлеты ели все, никто не отказывался, — нужно было выживать»[659]. Вера Фролова, тоже жительница Стрельны, вспоминала, что в первый день оккупации солдаты вермахта ради забавы убили её собаку. Спустя несколько месяцев в разгар зимы её родственник, обезумев от голода, вырыл труп собаки и съел. Однако его это не спасло[660].

Во время оккупации в Пушкине от голода умер известный советский писатель-фантаст Александр Романович Беляев, автор знаменитых романов «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля». «Отец стал пухнуть, — вспоминала дочь прозаика Светлана. — В конце декабря он совсем слёг, а в ночь с 5 на 6 января умер. Перед смертью бредил. Говорил о каких-то нотах и о музыке»[661]. В те же дни умер и друг Беляева, замечательный советский историк, крупный специалист по биографиям декабристов и Чернышевского Сергей Николаевич Чернов[662]. Два товарища были похоронены в одной могиле.

Судьба знаменитых исторических центров Пушкина и Павловска (Слуцка) может служить ярким частным случаем нацистской техники обезлюживания. К концу 1942 года в обоих городах оставалось, по самым оптимистичным оценкам, лишь несколько сотен коренных жителей. Так, в Пушкине под оккупацию попали 35 000–37 000 человек. Примерно половина из них (18 638) погибли, причём 9500 от голода, 6267 были расстреляны, 1105 повешены, 1205 умерли после истязаний и только 285 от попадания авиабомб. Ещё 17 968 человек были депортированы[663]. Данных о числе вернувшихся нет, но вряд ли выжили многие.

В Павловске (Слуцке) к началу немецкой оккупации оставалось около 15 000 человек. Из них за время немецкого господства в самом городе погибли 6742 жителя, причём 6400 (43 %) — именно от голода. Ещё 6200 человек были угнаны, из этого числа скончались 3500 человек[664]. Таким образом, больше 60 % жителей Павловска, оставшихся под оккупацией, стали жертвами прямой политики уничтожения, а подавляющее число остальных было выброшено в сельскую местность, дабы их агония не оказала негативного воздействия на солдат.

Отдельную трагедию пережил Шлиссельбург, стоящий в истоке Невы из Ладожского озера, возле старинной новгородской крепости Орешек. За время оккупации от голода и болезней здесь умерло больше трети населения — 2500 человек из шести тысяч[665]. Подавляющее большинство остальных было вывезено в немецкий тыл и направлено на принудительные работы. До депортации «население ютилось в землянках в лесу. Каждое утро всех выгоняли на работу, на рытьё траншей, на строительство дзотов. С двух часов дня ни один русский человек не смел показаться на улицах, каждого запоздавшего хотя бы на пять минут ждали плети или расстрел…»[666] К моменту освобождения в январе 1943 года в городе оставалось 320 жителей.

Составители сборника интервью, взятых у очевидцев оккупации Ленинградской области, отметили: «Про голод рассказывают практически все, пережившие… зиму 1941/1942 г.»[667]. Бесхитростна и типична история Лидии Николаевны Лебедевой, которая жила на хуторе возле деревни Новолисино в Тосненском районе. Дом её семьи был ещё не достроен, и все — родители, две сестры и она сама — обитали в баньке. Но с началом войны отец ушёл на фронт, где вскоре погиб, территорию оккупировали немцы, забравшие единственную корову, и, по словам мемуаристки, «у нас страшный стал голод». В надежде спастись мать Лидии Николаевны повела детей в близлежащую деревню Кайболово, где их на время приютила местная жительница финка. В её доме от голода скончалась сестра рассказчицы Рая. Вскоре хозяйка стала выгонять жильцов, угрожая «сдать их немцам». Несчастные отправились в Гатчину и некоторое время прожили там, на скотном дворе, а после оккупанты депортировали семью на Псковщину. Там от истощения умерла вторая сестра женщины: «Сестрёнка младшая поела хлеба. Все поели. Легла на печку и утром она уже была мёртвая»[668]. В скором времени не стало и матери Лидии Николаевны; девочка осталась одна.

Скитаясь по территории современной Псковской области и пытаясь выжить, ребёнок стал свидетелем нацистских истребительных операций: «Там очень страшные бои были. Там было так: загоняли три деревни в один сарай и сжигали. Там на сто километров было пожжено, всё горело… Ещё в этой Псковской области партизанским семьям вырезали ремни и звёздочки на всех глазах (у всех на глазах. — Примеч. ред.), не стесняяся. Там на сто килóметров было всё пожжено. Там же всё-всё погибши было»[669]. В 1943 году девятилетняя Лидия попала в облаву и была отправлена в Германию в качестве «восточной рабыни». Её везли на Запад в скученном вагоне, из которого на каждой станции выкидывали умерших. Путь закончился в месте, овеянном зловещей славой, — концлагере Дахау, где рассказчица работала на военном производстве до 1945 года. В конце войны Лидия Николаевна была освобождена американскими войсками и возвратилась в СССР.

К моменту освобождения от гитлеровской оккупации регион, включавший современные Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области, уже переживал настоящую демографическую катастрофу. В границах одной только современной Ленобласти население сократилось с 1 618 509 человек до 482 963 человек, причём последняя цифра даётся на 1 января 1945 года, когда часть эвакуированных граждан вернулась в родные места[670]. В границах современной Псковской области население уменьшилось с 1,5 миллиона до 264 882[671]. Более 700 000 граждан из северо-западного региона нацисты угнали в качестве невольников (из современных границ Ленобласти — 404 000)[672]. Однако жертвы среди гражданского населения пока изучены недостаточно. По словам немецкого историка Герхарта Хасса, «число людей, умерших от голода, физического истощения, непосильного труда на оккупантов, покончивших жизнь самоубийством, не поддаётся учёту»[673]. Очевидно одно: мечты гитлеровских элит о сокращении восточного народа и обезлюживании территорий постепенно становились явью.

Аналогичные планы существовали и относительно Москвы и Московской области. То, что о блокаде Ленинграда знают все, а о блокаде советской столицы не слышал никто — это следствие успешных действий Красной армии, перечеркнувших гитлеровские замыслы.

В связи с этим интересно, как командование группы армий «Центр» реагировало на известия о планах экономического штаба «Ост». Капитан Вильфрид Штрик-Штрикфельдт[674] рассказал, как в ставку командующего фон Бока в белорусском Борисове прибыли особоуполномоченный из министерства Розенберга и высокопоставленный партийный деятель. За обедом, на который их пригласил генерал-фельдмаршал, гости беспечно пересказали содержание «директив по экономической политике». По словам мемуариста, они открыто говорили, что русских «на сорок миллионов больше, чем нужно, и они должны исчезнуть». «Каким образом? — Голодной смертью. Голод уже стоит у дверей. — А если удастся решить проблему голода? — Всё равно сорок миллионов населения лишние»[675].

Последняя фраза характерна; она лишний раз показывает, что хотя голодная смерть миллионов была описана Бакке как вынужденное следствие оккупационной политики, но в умах крупных нацистских руководителей она выглядела также и целью. Поэтому невозможно согласиться с Йоханнесом Хюртером, утверждающим, что «немецкая политика характеризовалась не целенаправленным уничтожением посредством голода», а скорее принятием голода и его последствий, которые побочно вытекли из экономической необходимости[676]. Как мы показали ранее, верхушка нацистов изначально была охвачена идеей сократить «восточные народы» — план Бакке просто подсказал способ, который можно было использовать прямо сейчас, до того, как заработает программа массовой стерилизации.