«Мы всё время хотели есть, иногда за сутки только воды попьёшь — и ладно, — вспоминал житель белорусской столицы Сергей Яковлев. — Еду можно было выменять на одежду в ближайших деревнях. Обычно — на картошку или шелуху, хлеба почти не было. Но если, выходя из города, видели в дозоре не тех полицаев — все уже знали их в лицо и по именам, — поворачивали обратно: знали, что на обратном пути “этот” всё равно всё отберёт»[545]. Немецкий врач Вольфганг Лишке писал жене, что снабжение минского населения зависит от воли немцев[546]. Воля эта оказалась такова, что только за первые два месяца оккупации от голода в Минске скончались 9000 гражданских лиц[547].
К зиме снабжение не улучшилось. По сообщениям советских спецслужб этого периода, в столице Белоруссии «продовольственных магазинов нет. На рынки (их в Минске несколько) крестьяне последнее время ничего не везут, так как в прошлом немцы реквизировали у них всё, что они привозили в город для продажи… Основная масса населения голодает… Рабочие получают от 200 до 450 грамм [хлеба], один раз в день суп и небольшое количество соли и патоки. Выдаваемый населению хлеб — очень плохого качества»[548].
Хлеб, упоминаемый в разведсводке, пекли по рецептуре, утверждённой нацистским министерством продовольствия. Живейшее участие в её утверждении принимал всё тот же Герберт Бакке. Как говорилось на одном из осенних обсуждений с его участием, «опыты по производству особо изготовляемого хлеба для русских (Russenbrot) показали, что самая выгодная смесь для него получается такой: 50 % ржаного шрота (драньё при помоле ржи, часто используется как компонент комбикорма), 20 % свекловичного жома (отходы свеклосахарной промышленности), 20 % целлюлозной муки, 10 % молотой соломы или листвы»[549]. Этот эрзац, отражающий отношение оккупантов к местному населению как к скоту, был крайне невкусным и попросту вредным для организма.
Особенно тяжёлым в этих условиях оказалось положение одиноких пожилых людей или сирот. Среди таких страдалиц была Бенигна Ивановна Луцевич, мать великого белорусского поэта Янки Купалы, которая скончалась 30 июля 1942 года[550]. Жестокие мучения план Бакке принёс воспитанникам минских детских домов. «Кормили плохо, давали какой-то хлеб, от которого так распухал язык, что мы не могли говорить (
Сразу после захвата города в его черте был создан лагерь военнопленных на реке Переспе, однако туда согнали вовсе не только военнослужащих РККА; узниками этого страшного места стали 40 000 гражданских минчан призывного возраста. Советник министерства восточных территорий Дорш сообщал в Берлин своему шефу Розенбергу, что территория лагеря не больше площади Вильгельмплац в Берлине:
«Заключённые, загнанные в это тесное пространство, едва могут шевелиться и вынуждены отправлять естественные потребности там, где стоят… Гражданские заключённые в возрасте от 15 до 50 лет — жители Минска и его окрестностей. Эти заключённые питаются, если они из Минска, благодаря своим родственникам. Правда, питание получают только те, родственники которых с утра до вечера стоят с продуктами в бесконечных очередях, тянущихся к лагерю. Ночью голодающие гражданские заключённые нападают на получивших передачу, чтобы силой добыть себе кусок хлеба»[554].
Впоследствии некомбатантов нацисты решили освободить, чтобы использовать в качестве рабочей силы, но часть из них уже умерли.
Наконец, голод стал одним из главных средств уничтожения минского еврейства. Оккупанты согнали еврейское население города в гетто, которое «опоясали густыми рядами колючей проволоки, установили сторожевые вышки и круглосуточное наблюдение»[555]. Утром людей под дулами автоматов вели на работы за пределы отведённого им пространства, а вечером загоняли назад. Для отверженных гитлеровцы определили ничтожные рационы питания, составлявшие 420 калорий в день. В гетто не было не только еды, но даже воды и отопления. Таким образом, евреи должны были неминуемо умереть, но до этого момента — ещё и потрудиться во славу Великой Германии. Советская разведка сообщала в центр: «На улицах Минска ежедневно можно видеть колонны евреев, которых полицейские гонят на принудительные работы. В колоннах много дряхлых стариков, юношей-подростков и молодых девушек. Все сильно истощены, еле волочат ноги, некоторые от слабости падают. Упавших полицейские поднимают ударами ног»[556]. Итогом этой бесчеловечной политики стало хладнокровное и преднамеренное убийство более 100 000 евреев только в Минском гетто, хотя план Бакке действовал и во всех прочих.
Голод, замысленный гитлеровским статс-секретарём, стучался и в двери домов оккупированного Курска. Согласно сводке НКВД, сделанной в начале 1942 года, население города было «начисто ограблено немцами. Недавно военный комендант… вновь издал приказ об обязательной сдаче населением всех имеющихся у него “излишков” продуктов питания. За сокрытие продуктов угрожается расстрелом… Население Курска голодает. На улицах часто встречаются люди, опухшие от голода. Имеются случаи смерти от голода»[557]. В другом донесении, адресованном заместителю наркома внутренних дел Богдану Кобулову, говорится: «Торговля продуктами питания в городе не организована. Хлеб (по 1 кг) отпускается из пекарен только служащим городской управы, фашистской “милиции”, лицам, работающим в промышленных предприятиях и мастерских… Общественного питания не существует. Имеется одна столовая на улице Ленина, только для немцев»[558]. К лету ситуация не поменялась: 4 июня центр получил следующее сообщение разведки: «Большинство населения Курска голодает. Многие родители, чтобы спасти детей от голодной смерти, направляют их в сёла нищенствовать»[559].
Голод как один из главных признаков оккупации отмечен в письмах жителей Курска, перлюстрированных советскими спецслужбами. Так, гражданка В.А. Медведь сообщала своему родственнику в Саранск: «…Прежде всего пережили страшный голод. Я с папашей ходила по деревням, ежедневно стаптывая десятки километров. Такие хождения продолжались до мая месяца. В мае устроилась на железную дорогу уборщицей и тогда только начала получать мизерные доли хлеба»[560]. П.Д. Соколов писал своей корреспондентке: «Настал голод. Первые месяцы мы существовали запасами, которые сделали до прихода немцев, а потом пришлось ходить в деревню и менять картошку и рожь за одежду»[561]. Ещё одна горожанка Н.М. Носова рассказывала: «…Мы несли голод, холод; [оккупант] вешал людей, убивал по дорогам, издевался так, как ему нравилось; пахали на себе, отнимал всё, оставлял хлеба на день 100 граммов, картошки 500 граммов. Пуд муки стоил 1800 руб., кило хлеба 200 руб., картошки мешок 1000 руб., 1 кг картошки 50–100 руб., кувшин доходил до 200 руб., так что было очень всё дорого, много жителей Курска поумирали от голода…»[562] Этот «новый порядок» привёл к смерти от истощения по меньшей мере десяти тысяч жителей, среди которых был известный деятель курского образования и просвещения С.Ф. Ковалёв.
Ровно такая же ситуация сложилась в Брянске. Заведующий отделом здравоохранения коллаборационистской администрации сообщал бургомистру 5 марта 1942 года: «В связи с отсутствием хлеба у населения наблюдаются массовые случаи безбелковых отёков (голодных отёков). На 1 марта зарегистрировано 70 взрослых и 16 детей среди амбулаторных больных. Среди же населения города с посёлками таких случаев значительно больше»[563]. После освобождения Смоленска директор 2-й больницы Смоленска П.И. Кесарев написал генерал-лейтенанту медицинской службы Н.И. Бурденко: «Питание населения, особенно осенью 1941 года и зиму 1941–42 было плохое и главным образом через базары, на которых были бешеные цены… Старики, инвалиды и беднейшее население голодали. Безбелковые отёки были в большом количестве»[564]. Тяжёлое положение было и в Новгороде. Согласно сообщению секретаря Новгородской райкома ВКП (б) П.И. Соколова, «население в городе никаких пайков не получает, столовая была одна, варили, пока были овощи, а потом прекратили. Большая смертность была от голоду. С голоду умерли учительница Райя Флегонтова, священник Орнатский и др. В домах и на улицах валялись неубранные трупы. Люди ели собак. То же самое и в деревне: населению ничего не выдают, торговли нет никакой, только что меняют на вещи»[565].
В то же время голод накрыл оккупированный Орёл. Британский журналист Александр Верт, побывавший там сразу после освобождения, сообщал: «Старик (его фамилия Фомин) рассказал о страшном голоде в Орле. Длительное время населению вообще не выдавали никакого продовольствия, даже мизерного хлебного пайка. Проходя по улицам зимой 1941/42 г., люди спотыкались о тела упавших и тут же умерших. В ту зиму он с женой с большим трудом меняли свои пожитки на картофель и свёклу. Позже людям помогали выжить их огороды»[566]. Жертвами плана Бакке здесь стали тысячи людей. В числе других от голода в Орле скончался яркий герой сопротивления — врач-патологоанатом Владимир Фарафонов, один из организаторов подпольного госпиталя для советских военнопленных[567]. Он попал под подозрение полиции: во время обыска у доктора забрали все скромные запасы крупы и сухарей. «Зная, как трудно было с продовольствием, он на работе ни словом не обмолвился об этом, потом стал шататься, говорил о временной слабости, а однажды не пришёл на работу. Лишь через неделю пришли к нему домой, а он оказался мёртв от истощения и голода!»[568] Двое соратников Фарафонова по подпольной борьбе — врачи Баяндин и Бондаренко — умерли от тифа. Эта страшная болезнь, часто сопутствующая голоду, также унесла множество жизней в годы войны.
Сыпной тиф был отличительной чертой именно оккупированных территорий: в советском тылу эпидемиологическая ситуация была в разы благоприятней, а вот на занятых нацистами землях переболело 70 % населения[569]. Советская разведка в начале 1942 года сообщала об эпидемии сыпного тифа в Смоленске: «Городская управа издала постановление об обязательной госпитализации заразных больных, но родные укрывают заболевших, так как в госпитале совершенно отсутствует уход за больными, в связи с чем чрезвычайно велика смертность»[570]. Майор госбезопасности Н.А. Шведчиков докладывал начальству, что жителей города Чудово под Новгородом немецкое командование лишило «всякого продснабжения» и это привело к большой смертности, а весной 1942 года «распространился сыпной тиф, от которого население… вымирало полными семьями. Нужно сказать, что немецкая администрация г. Чудово противотифозных мероприятий среди гражданского населения не проводила и никакой медицинской помощи больным тифом не оказывала, только лишь ограничивалась тем, что больных вывозили в третий район г. Чудово, откуда так же распространялась эпидемия на здоровое население»[571].
В этот же период произошла вспышка болезни в оккупированном Пскове. Немцы пытались лечить заболевание в городе, но в сельской местности просто оцепляли деревни, где были случаи заражения, и бросали их на произвол судьбы. Когда тифом заболели несколько ребят из детского трудового лагеря, созданного оккупантами в Вырице (Ленинградская область), комендант объявил: если заболеет хоть один немец, то лагерь просто сожгут со всеми его обитателями[572]. Это была не угроза, сказанная в сердцах: по отношению к тифозным советским военнопленным или депортированным крестьянам массовое сожжение бараков с больными, но ещё живыми людьми практиковалось повсеместно[573]. Так, по свидетельству псковской учительницы Анны Романовской, во время нацистского отступления «деревни, расположенные вблизи лесов, куда заходили партизаны, выжигались, население направлялось в лагерь, где большинство умирало от голода. В некоторых бараках начиналась эпидемия сыпного тифа. Для того чтобы эпидемия не распространилась на немецкую армию, бараки вместе с людьми обливались керосином и поджигались»[574]. К счастью, эпидемию в Вырице удалось остановить.
Зимой 1941/42 года эпидемия голодного тифа охватила Донбасс, Днепропетровск и Кривой Рог. Между тем доступ к медицинскому обслуживанию по указу рейхскомиссара Коха от 1 марта 1942 года имели только лица, работавшие на рейх, причём зачастую оно было платным: так, цена обычной перевязки доходила до 40 карбованцев. Ситуацию усугубляли и карательные действия ведомств Гиммлера по отношению к заболевшим. СД уничтожала больных прямо в больницах, а те, кто успевал скрыться, только способствовали распространению инфекционных заболеваний[575].
Особое место в гитлеровских планах уничтожения занимал Киев. 19 августа 1941 года Йозеф Геббельс записал в дневнике, что фюрер «собирается даже не брать Петербург и Киев силой оружия, а заморить голодом»[576]. Упоминание «матери городов русских» в одном ряду с Ленинградом, как выше мы видели у Геринга, симптоматично: двум мегаполисам, как и Москве, готовилась одинаковая судьба. Это подтверждает запись Франца Гальдера, который зафиксировал намерения нацистского диктатора за день до Геббельса: «Киев будет превращён в пепел и развалины (указание Гитлера)»[577]. Впоследствии нацистский министр пропаганды объяснял ход мыслей своего вождя: «Фюрер всегда придерживался той точки зрения, что не следует брать крупные советские города. От этого никаких практических преимуществ, только вешать на себя скопление женщин и детей, за чьё пропитание и обеспечение приходится брать ответственность. Той же точки зрения он придерживался в отношении Ленинграда и Москвы, а также Киева; к сожалению, войска всё-таки взяли город, в основном потому что штабы хотели получить места для расквартирования»[578].
Эта логика ярко высвечивает специфику войны против СССР: Гитлер не боялся повесить на себя «скопления женщин и детей» в Париже или Брюгге, однако на Востоке применялся совсем иной подход. С точки зрения верхушки нацистов, здесь были
Впрочем, ненависть нацистов именно к этим трём советским центрам была вызвана не только их многочисленным населением, которое не хотели кормить. Киев, Москва и Ленинград — города, сыгравшие огромную роль в русской истории — были национальными символами, которые пробуждали в коренном населении память о славном прошлом и гордость за предков. А это как ныне, так и в будущем могло ставить под сомнение немецкое право на господство, поэтому уничтожение трёх столиц было важно также по политическим и идеологическим причинам.
Тем не менее в случае с Киевом Гитлер пошёл на компромисс, и оккупационные войска столкнулись с 500-тысячным населением, судьба которого была решена на совещании штаба «Ост» в духе предшествующих директив. 16 сентября Геринг, Бакке и другие чиновники согласились с тем, что на «оккупированных землях следует руководствоваться принципом, согласно которому надлежащее питание будут получать только те, кто работает на нас»[579]. Учитывая, что многие учреждения, например магазины, библиотеки, значительное число больниц, институтов и училищ, были закрыты, сотни тысяч людей оказались брошены на произвол судьбы. Устроиться на работу к немцам (даже при большом желании) могла только часть из них, да и то, как правило, в качестве прислуги — сторожем, посудомойкой, кухаркой. Для таких работников рекомендовался недельный паёк в 1500 граммов хлеба, 2000 граммов картофеля и 35 граммов сала. Однако это были не обязательные показатели, а — как отмечает историк Карел Беркгоф — «программа-максимум», с которой при определённых оговорках немцы могли согласиться в некоем будущем[580].
В проведении этой политики Гитлер и Геринг нашли горячую поддержку командующего группой армий «Юг» Герда фон Рундштедта, который полностью одобрил план голода. «Мы должны будем уничтожить по меньшей мере одну треть населения присоединённых территорий. Самый лучший способ для достижения этой цели — недоедание»[581], — утверждал он. Группенфюрер СС Фриц Заукель, посетивший оккупированный Киев осенью 1941 года, повсюду слышал разговоры соотечественников, что десять, а может, и двадцать миллионов местных мирных жителей должны умереть от голода[582]. И это неслучайно: хотя директивы Бакке и говорили о продовольственной блокаде потребляющих областей, но изымались-то эти ресурсы из черноземья, и пробуксовка «Барбароссы» требовала всё большего и большего грабежа — конечно, без учёта нужд местного населения.