Через несколько дней, выступая перед командирами кригсмарине, Гиммлер продолжил красноречивые признания:
«Каждый раз, когда я был вынужден действовать против партизан и еврейских комиссаров в деревне — я говорю об этом здесь, в нашем кругу, ибо это и предназначено для нашего круга, — я принципиально отдавал приказ убивать также женщин и детей этих партизан и комиссаров. Я стал бы трусом, я стал бы преступником перед нашими потомками и перед их потомками, если бы позволил повзрослеть исполненным ненависти к нам сыновьям унтерменшей, которых мы уничтожили в борьбе человека и недочеловека. Поверьте мне: это не всегда легко. Отдать и выполнить [подобный] приказ ни в коем случае не так же легко, как последовательно обдумать и упомянуть его, произнося речь в каком-нибудь зале. […] Но, я думаю, мы должны отчётливо понимать, насколько примитивна, первобытна, естественна та расовая борьба, которую мы ведём. Я думаю, мы должны быть [достаточно] смелыми перед самими собой и нашими потомками, чтобы учитывать законы этого изначального естественного отбора и жить по ним»[498].
Эти слова как нельзя лучше поясняют ответ Бах-Зелевского на вопрос, почему Гиммлер отказывался смягчить политику, несмотря на просьбы «с мест»: «Очевидно, потому что эти изменения были нежелательны»[499].
Сомнительно, что желал их и сам Бах-Зелевский, поскольку его раскаяние в Нюрнберге и готовность максимально сотрудничать со следствием были тесно связаны с желанием выжить. Геринг, слушая показания Баха, истерично выкрикивал в его адрес оскорбления, называя «грязной, вероломной свиньёй, самым кровавым убийцей, продавшим свою душу, чтобы спасти свою вонючую шею»[500].
Бах мало рассказал о логике Гиммлера, предлагавшего вербовать в каратели преступников. Вполне возможно, что рейхсфюрер уже тогда думал, как поберечь психику кадровых офицеров и солдат; во всяком случае позже эта проблема будет его серьёзно волновать. И хотя особенно широкого применения, за исключением соединения Дирлевангера, «преступные отряды» на Востоке не получат, развитием этой идеи можно считать придачу карательных функций другим контингентам, психика которых Берлин просто не волновала; речь о коллаборационистах, выполнявших значительную часть истребительных акций.
Заметная доля нацистских рейдов заканчивалась так, что запугивать после них было уже некого. В одной только советской Белоруссии было уничтожено 5295 деревень со всеми жителями или их частью[501]. Деревни вместе с населением стирались с лица земли также в России, Украине и Латвии. Это могло произойти даже тогда, когда действия партизан где-то неподалёку заканчивались неудачей. Так, в ноябре 1943 года на мине подорвалась машина с начальником оперативного отдела штаба 18-й армии вермахта Фридрихом Альбертом Фёрчем[502] — он был лишь легко ранен. В ответ гитлеровцы уничтожили всё население — 280 человек — деревни Красуха близ старинного русского города Порхова[503].
В период отступления вермахта немцы приступили к реализации политики выжженной земли. Они сжигали все деревни, которые германская армия оставляла по пути на Запад, а советское население угоняли в тыл для принудительных работ, осуществляя масштабнейшее похищение человеческого ресурса. Тех, кто демонстрировал малейшее неповиновение, убивали на месте. Такая же участь ждала людей, ослабевших от многокилометровых пеших маршей, голода и болезней. Нездоровых и престарелых просто сжигали в деревенских домах. Таким образом, преступления нацистов по-прежнему сохраняли явные черты геноцида.
Этнический мотив уничтожения часто озвучивался публично. Служащий подчинённых Гиммлеру ведомств — старший ефрейтор вспомогательной нацистской полиции Рейнгард Рецлав — свидетельствовал, что прослушал «несколько лекций руководящих чиновников германской тайной полевой полиции, которые прямо утверждали о том, что народы Советского Союза, и в особенности русской национальности, являются неполноценными и должны быть в подавляющем большинстве уничтожены, а в значительной своей части использованы немецкими помещиками в качестве рабов»[504]. Рецлав усвоил материал и лично заталкивал заключённых харьковской тюрьмы в машины-душегубки.
Бывший командир 26-го полицейского полка Георг Вайсиг вспоминал, что однажды Фридрих Еккельн спросил его, сколько русских он убил своими руками. А услышав, что ни одного, заявил: «Плохой из тебя национал-социалист, если ты не убил ни одного русского»[505].
Офицер тыла РОА В. Балтиньш сообщал в Ригу полковнику В. Позднякову: «В 1944 году я приехал в деревню Морочково. Вся она была сожжена. В погребах хат расположились латышские эсэсовцы…. Я спросил у одного из них — почему вокруг деревни лежат непогребённые трупы женщин, стариков и детей — сотни трупов, а также убитые лошади. Сильный трупный запах носился в воздухе. Ответ был таков: “Мы их убили, чтобы уничтожить как можно больше русских”»[506].
Итак, совещание в Вевельсбурге запустило машину колониального уничтожения со стороны СС, и в действиях Гиммлера, несмотря на узость документальной базы, проступает взаимосвязь с планом Бакке. Аналитика статс-секретаря привносила в картину мира Гиммлера два новых элемента. Во-первых, она описывала простой способ убийства десятков миллионов, с которым вся верхушка рейха уже согласилась. Принятие плана голода и его грандиозных чудовищных последствий снимало все психологические барьеры перед любыми акциями уничтожения меньшего масштаба. Во-вторых, она чётко описывала «восточные народы» в качестве конкурентов немца по потреблению в ситуации назревающего продовольственного кризиса. В этих условиях идея ускорить истребление некоторых групп туземного населения, особо опасных или заведомо бесполезных, была вполне естественна. Таким образом, на наш взгляд, программа Бакке сыграла роль триггера, который окончательно развязал нацистам руки в осуществлении самых бесчеловечных мер — и в том числе в отношении евреев.
Как известно, поражение немецкого еврейства в правах закрепили нацистские Нюрнбергские законы о крови и расе, принятые в 1935 году. В самой Германии и по всем оккупированным территориям евреев жестоко унижали, грабили и подвергали дискриминации. Однако до вторжения в СССР их не истребляли. Холокост как целенаправленное уничтожение начался именно на советских землях.
При этом у историков нет ни одного документа, указывающего на готовое решение о судьбе советского еврейства в первые пять месяцев 1941 года или ранее. Только 6 июня начальник штаба ОКВ фельдмаршал Кейтель издал военный «приказ о комиссарах», который учитывал евреев в качестве отдельной категории уничтожения, но он касался только военнопленных[507].
Первые сведения о приказе, предписывающем поголовное уничтожение евреев на Востоке, дал в Нюрнберге командир айнзацгруппы D Отто Олендорф. По его свидетельству, за несколько дней до нападения на СССР в город Претцш, где происходило формирование айнзацгрупп, прибыл руководитель кадрового (Первого) управления РСХА генерал-лейтенант Бруно Штрекенбах. Он в устной форме сообщил личному составу директиву, исходившую от Гейдриха и Гиммлера[508]. Сам Штрекенбах якобы получил этот приказ от руководителя имперской безопасности в Берлине на специальном совещании. Показания Олендорфа подтвердили пятеро офицеров айнзацгрупп, присутствовавших на процессе: Пауль Блобель, Мартин Сандбергер, Вальтер Блюме, Густав Адольф Носске и Вальтер Клингельхёфер. Однако двое, Отто Раш и Эрвин Шульц, отнесли приказ только к середине августа[509].
Во время процесса в Нюрнберге считалось, что Штрекенбах погиб, однако на самом деле он попал в советский плен. Следствие по его делу в СССР длилось семь лет, он был признан виновным в военных преступлениях и приговорен к 25 годам тюрьмы. В 1955 году его освободили по амнистии, и вернувшийся в ФРГ Штрекенбах стал отрицать, что передавал кому-либо приказ о холокосте накануне вторжения в СССР. Между тем ему грозило судебное разбирательство уже в Германии.
Олендорфа и Блобеля к этому моменту казнили. Клингельхёфер продолжал указывать на Штрекенбаха как на передатчика приказа. Однако другие свидетели, ранее поддержавшие командира айнзацгруппы D, изменили свои показания. Двое, Сандбергер и Блюме, продолжали утверждать, что заблаговременный приказ был, но он исходил лично от Гейдриха, а не от Штрекенбаха. В свою очередь Носске присоединился к позиции Шульца, согласно которой он принял директиву о поголовном уничтожении евреев только в августе.
В конце 1950-х — 1960-х появилась возможность допросить ещё несколько ключевых свидетелей. В Германии были опознаны и арестованы сразу несколько офицеров айнзацгрупп, которые скрывались под чужими именами. Рудольф Батц, Карл Егер, Альфред Фильберт и Пауль Цапп подтвердили получение заблаговременного приказа от Гейдриха (на Штрекенбаха больше никто не указал). Двое новых свидетелей придерживались августовской версии; наконец, ещё двое вообще отрицали существование директивы о поголовном уничтожении еврейства[510].
Подобная разноречивость породила в среде историков спор о том, отдавался ли приказ о холокосте накануне вторжения в СССР или нет. Известный германский исследователь Адольф Штрайм[511] ответил на этот вопрос отрицательно. По мнению Штрайма, в Нюрнберге Олендорф лукавил сам и вовлёк в заговор тех офицеров, которые подтвердили его показания. Якобы это было нужно, чтобы объяснить первые убийства евреев, произошедшие уже в июне-июле 1941-го, конкретным обязывающим приказом и тем самым перенести ответственность на тех, кто его отдал и передал, в первую очередь на Штрекенбаха. «Они, — пишет Штрайм, — хотели доказать, что общий приказ об уничтожении существовал с самого начала русской кампании…. В соответствии с уголовным кодексом Германии это означало осуждение как соучастника (gehilfe), а не как преступника (tater) и, таким образом, приговор не более чем к 15 годам тюрьмы вместо пожизненного заключения»[512].
У этой трактовки, однако, есть слабые места. Во время Нюрнбергского процесса Батц, Егер, Фильберт и Цапп скрывались и с ними Олендорф договориться никак не мог. Свои показания они давали в тот момент, когда ссылка на приказ уже никак не могла считаться перспективной стратегией защиты; всем было очевидно, что ни Олендорфа, ни Блобеля она от виселицы не спасла. Тем не менее, более половины свидетелей продолжали подтверждать заблаговременный приказ, возводя его к Гейдриху. Как это объяснить?
Согласно показаниям Эрвина Шульца, 17 июня глава РСХА собрал у себя в Берлине офицеров айнзацгрупп. В своей речи он обрушился на евреев, сказав, что в СССР они особо опасны, так как там установлено их полное неограниченное господство. Поэтому в предстоящей войне еврейское сопротивление будет особенно жестоким и, чтобы его сломить, потребуются чрезвычайные меры. Нужно будет поступать предельно сурово не только с явными, но и с потенциальными врагами; эти последние также должны быть целью. При этом следует применить в том числе и такие «самые суровые меры», за которые Германия не хотела бы брать ответственность официально. В связи с этим айнзацгруппы должны возбудить радикальные антисемитские и националистические круги с восточных территорий, которые следует направить к «самоочищению»[513]. Впоследствии Гейдрих посетил также и Претцш, где дал последнее напутствие личному составу с теми же инвективами. Не исключено, что нечто подобное повторил и Штрекенбах, присутствовавший на той же встрече. Речи руководителей РСХА не фиксировались, и что было сказано в точности — установить мы не можем. По всей видимости, часть офицеров восприняла слова Гейдриха как приказ организовать поголовное истребление, а часть предпочла трактовать их иначе. Возможно, в словах шефа имперской безопасности звучал намёк на то, что «самоочищение» лишь первый шаг на пути к радикальным мерам. Но в любом случае берлинское совещание 17 июня явно нацелило исполнителей на резкое расширение рамок уничтожения, и его следует считать важнейшим шагом к «окончательному решению».