На втором курсе мы попали в маленькую деревню, где председателем был единственный вернувшийся с войны мужчина средних лет на деревянном протезе, а в помощь ему трудился его семилетний сын. Утром малыш требовал:
– Мамка! Обуй! – мать помогала ему надеть маленькие лапти, обертывала онучи (операция весьма непростая), он садился на телегу рядом с отцом и отправлялся на весь рабочий день. Возвратившись домой, он заявлял:
– Мамка! Отощал! И разуй! – и мать раздевала и кормила его, работника, наравне со старшим.
Кстати, о пользе лаптей. Мой одногруппник, Иван Константинович Клепче, рассказывал уже в солидном возрасте о работе до института:
– Мы на сплаве весь сезон работали в лаптях (первые послевоенные годы). В сапоги наливается вода, и ты мокрый целый день. А в лапти вода как нальется, так и выльется. Они нас от ревматизма спасли.
На следующий год мы поселились в пустой избе всей группой. Хозяйка только попросила не трогать сушившийся на печке «трахмал». Другого жилья найти не смогли. В избах, главным образом одиночек, была такая ужасающая грязь и такое количество живности шевелилось и падало с потолка, что даже представить эти апартаменты в виде человеческого жилища было невозможно. И в то же время, на другом конце села жили кержаки. Мы поражались, как можно было построить и содержать в чистоте и красоте свой дом в то время. К чужим староверы относились недоверчиво, к себе не пускали, из своей посуды пить не разрешали. Для «щепотников» на крыльце стояла кружка. Контактов с чужими они, кроме необходимых по работе, не поддерживали. Мы были для них «перемски пОкости».
Работа наша обеспечивала колхозный план по овощам, однако, не всегда она использовалась на благо людям. В одном из институтов ребята ударно потрудились в очень плохую погоду, убрали всю площадь под картофелем, а когда уезжали, увидели, как собранную ими картошку закапывают бульдозером в большую яму. Разразился скандал. А закончилось дело исключением из института старосты студенческой бригады. И так мы трудились четыре года, латая дыры, нанесенные войной, а больше головотяпством организаторов и полным наплевательством остатков крестьянства на собственную судьбу.
Из учебной программы, однако, ничего не сокращали. Приходилось наверстывать. Надо признать, что помимо заработанной картошки, а при хорошем старосте – и муки, что было немалым подспорьем, у колхозных повинностей обнаружились и другие положительные результаты. С нами вместе поступала Люция Шелленберг. Что означала такая фамилия сразу после войны, может представить себе только наш ровесник, в особенности из «репрессированных». Таких оказалось у нас полкурса, но знали об этом они сами, а мы догадались на встречах лет через 30, когда ребята рассказали, как ходили отмечаться в НКВД, и признали в качестве положительного факта, что теперь этого делать уже не надо.
Нынешние поколения не знают терминов «лишенец», «раскулаченный», сын «врага народа», ЧСИР (член семьи изменника родины), «спецпереселенец». Их не лишают стипендии или общежития по этим признакам. А дети без вести пропавших на фронте тоже были лишенцами, п.ч. их отцы, может быть до сих пор не похороненные где-нибудь в лесах или болотах, считались тоже изменниками. Так вот Люська, которая рада была бы поменять не только фамилию, но и имя, да некуда было их вписать – паспорта у нее не было, сдала на пятерки все экзамены и, естественно, принята не была. Тогда она поехала с нами в колхоз. Там отличилась ударной работой и присутствовала в списках группы. Когда курс вернулся к занятиям, она первой поднимала руку и отвечала на 5, а когда преподаватель искал и не находил ее в журнале, говорила, что, очевидно, ее просто пропустили. Препод, конечно сразу фиксировал такую хорошую студентку в конце списка, благо, фамилия была на «Ш». К концу года она отлично завершила семестр, и как тут всегда и была. Кстати сказать, этот способ проникновения в институт подхватили деловые родственники незадачливых абитуриентов, особенно с глубокой периферии и из Кировской области, и он использовался с неизменным успехом еще долгие годы.
Сходная судьба была и у Лёвы ( Льва Александровича) Гуввы, отец которого тоже имел случай родиться в России, но в немецкой семье. После известного указа в июле 1941 года его немедленно уволили из армии. Он сумел поступить в пединститут, а Лёву приняли к нам на санфак. Он учился отлично и не отказывался ни от какой работы. В конце первого курса нам дали квоту на именные стипендии – Сталинскую и Молотовскую, которые представляли очень существенную сумму (740 и 540 рублей, 40 – хлебная надбавка). Представляли студентов профком и комсомольское бюро курса. Утверждали партбюро факультета, а потом деканат и ректорат. Ребята на курсе и в общаге знали Лёву как отличного парня и серьезного студента. Его в числе первых и подали в списках. Если общественные организации курса могли не взять во внимание или просто не знать о «несмываемом пятне» на Лёвиной репутации, то деканат о беспаспортном спецпереселенце знал все. И тут надо вспомнить о человеческой порядочности, которая еще наблюдалась в те времена. Декан санфака профессор С.И. Гусев взял на себя ответственность и назначил Лёве Молотовскую стипендию, рискуя своей репутацией и карьерой. Не было потом «Встречи-53», когда бы Гувва, прилетев из Туркмении, где он всю жизнь простоял на защите родины от чумы, не посетил бы Сергея Ивановича, уже больного и немощного. А в аспирантуре Лёву все же не оставили. Он написал интересные воспоминания. Он успел переслать их мне и умер от инфаркта, не дождавшись очередной встречи, на которую собирался, как всегда.
Первый семестр прошел быстро. Первые экзамены достались трудно. Надо было привыкать к тому, что ты не в школе. Там мы были дома, каждый на своем месте, а здесь на потоке еще 180 таких же, как ты. И когда офицеры шли в атаку, мы прятали голову в плечи. По недостатку опыта в приобретении высшего образования я решила выучить все, да еще и в таком разлюбленном мной предмете, как неорганическая химия. До сих пор убеждена, что она в институте не нужна, а теперь и руководство пришло к тому же выводу, и курс общей химии и физики сократили до минимума. Фундамент должен быть заложен в школе заранее. У нас этого не случилось.
Первый и единственный раз в жизни я учила ночью. Результатом была четверка у С.И.Гусева. Он о ней помнил всю жизнь, хотя я считала ее справедливой, и мне она погоды не испортила. А вот на «военке» фронтовики мне дорогу перешли. Затвор у винтовки Мосина (1890/30 года) я разбирала прилично (это уже после войны такие навыки мы приобретали), а с пистолетом управлялась плохо – не могла удержать пружину. В билете мне попала винтовка. Я ее разобрала и ждала очереди. Этой очередью пренебрег мой одногруппник – лейтенант Любимов, отодвинул меня плечом и предъявил свой затвор. После этого меня по билету решили не спрашивать и протянули пистолет. Я и запулила пружину в 5ти метровой высоты потолок. Беда одна не приходит. На вопрос о том, кто может арестовать майора, я ответила – «сержант», чем чуть было не вызвала апоплексии у вояки. Это было еще одно бесславное мое деяние на учебном поприще. Кстати, об этом позорище я вспомнила много лет спустя, когда ехала в Свердловск на защиту кандидатской диссертации одна одинешенька, а рядом в купе буйствовал в хлам пьяный майор, собиравшийся сдавать кандидатский экзамен по истории ВКПб. Провожающие хорошо приняли на дорожку. У майора был самый настоящий алкогольный психоз. Он носился по вагону и орал всю ночь. На каждой станции проводница вызывала патруль, и каждый раз старшим был лейтенант. Так и не сомкнули глаз бедные пассажиры в полном соответствии с Уставом.
На экзаменах были и просто смешные моменты. Миля Коровина робко вошла, поздоровалась и села, а С.И. Гусев протянул руку. Она вскочила и протянула свою для рукопожатия, он сердито глянул и рявкнул: «матрикул». Она с перепугу не сразу сообразила, что он требует зачетку. Пришлось ему перевести термин на русский язык, только тогда недоразумение разрешилось. Потом весь курс потешался.
Вообще, не у всех адаптация проходила гладко – очень разной была подготовка. А учиться кое-как у нас было не престижно. Ребятам из села и фельдшерам на младших курсах теоретические предметы давались трудно. В воспоминаниях однокурсников остался вопрос Ильи Кислицына:
– А раздрешите вопросик! Ноль – это сыфра, или што?
Я вспоминаю, как на физхимии одна единственная задача была с логарифмами. Наш Нурислам Хафизов, который закончил 7 классов и затем фельдшерское училище, где общая подготовка в то время была очень сокращенной, о логарифмах ничего не знал. Он попросил меня объяснить ему эту задачу. Я встала в тупик. Решили мы с ним так: он просто выучивает решение и сдает, потому что больше логарифмов нигде не будет. Нурисламу задача не попалась, а институт он закончил с отличием.
Мне привыкать было непросто, хотя фундамент, заложенный в школе, оказался очень основательным. Однако мой одногруппник Ким Гейхман, из старших и будущий Ленинский стипендиат, обнаружил информационный дефект весьма быстро и сразу указал мне на него.
– Фейербах! («Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», поддразнивали они меня). Ты конспекты пишешь подробно, но пользоваться им неудобно. Чтобы найти что-то, тебе надо просматривать весь текст (показывает, как близорукая личность чертит носом по тетрадке). Смотри, как надо! – И Ким протягивает мне свою запись, где текст разделен на абзацы, подчеркнуты и выделены крупными буквами заголовки и главные положения, дополнения вынесены вбок. Вот это конспект!
И до сих пор, когда я объясняю нашим диссертантам, что такое техническое редактирование, вспоминаю с благодарностью Кима Гейхмана.
Наши фронтовики хорошо определили правильную линию поведения на занятиях. Человек занятой должен беречь время. Чтобы хорошо сдать экзамен, чаще всего следует выдать знания соответственно лекциям. С этой целью наши активисты садились на первый ряд и писали все подряд. Лицо при этом выражало высшую степень интереса. Лектор, видя постоянно на одном месте внимательного слушателя, естественно запоминал его, а дальше зачет был делом техники. А книги можно было уже не читать.