А Толя Фридман в коридоре в перерыв доверительно мне шепнул: «Я вчера в баню ходил и мылся туалетным мылом ВЕСЬ»! Это было круто, как сказали бы теперь. Туалетное мыло было по карточкам, и всю войну им можно было только умыться. Стало меньше на одну очередь в крохотном здании гипсового склада во дворе главного корпуса, приспособленного под ректорат на втором этаже, и бухгалтерию, деканат и кассу на первом. До этого очередей было три: в кассу за стипендией в сумме 210 р. (после реформы 1947г – 21р.), за карточками и платить за обучение.

Учеба нашему поколению стоила по 300 р. в год три последних класса в школе и три первых курса в институте. Кроме того, в добровольно-принудительном порядке мы обязаны были подписываться на облигации государственного займа – на одну стипендию. Те из нас, которые жили дома, как-то сводили концы с концами. Каково же было ребятам в общежитии! Им не только не могли помочь родные, некоторые еще умудрялись что-то домой послать. Перед стипендией на всем этаже не найти было рубля. Традиционной закуской считалась тюлька. Эта обитательница водоемов (рука не поднимается назвать ее рыбкой) вдвое меньше кильки. Наиболее частой болезнью были пищевые отравления, главным образом винегретом в столовой. Этот деликатес был наиболее доступен нашим ребятам, а способ его приготовления с использованием вчерашних остатков, кажется, не изменился с тех пор – и теперь салаты в гипермаркетах, упакованные в красивые коробочки, тоже небезопасны для жизни.

Комнаты быстро организовались в коммуны. Готовили из чего бог и родители из деревни пошлют. Трудились, где могли. Интересно, что до окончания института очень редко наши студенты шли работать в больницы. Там дежурили только уже имевшие среднее медицинское образование. Возможно, это было правильно. Из нас изначально искореняли «фельдшеризм», т.е. механистический подход к лечению, который теперь в виде МЭСов становится основой «модернизации» и прикончит классическую медицину. Думающие врачи это понимают. В городе даже была попытка создать институт «холинистов» (от слова «хоул» – общий). Это акушеры-гинекологи догадались, что в организме кроме матки еще кое-что есть. Я даже им лекцию по печенке прочла. Однако не вписались в формат товарищи, и их незаметно ликвидировали.

Общежитие – это отдельный разговор. Младшие курсы тогда селились в Студгородке. За 1й инфекционной больницей располагались бараки засыпного типа (доски, между ними шлак). За ними был частный сектор. В бараках был длинный коридор, а по бокам комнаты на 10 койко-мест. Профессор Соринсон назвал подобные сооружения стилем «баракко». Когда наших абитуриентов (слово появилось много позднее) поселили в студгородок, то при знакомстве выяснилось, что в комнате из 10ти парней 8 Викторов. Естественно, появились клички, которые остались насовсем: один Шахтер, другой Майор, что, впрочем, соответствовало действительности. Зимой стены промерзали. У наших ребят карта мира заиндевела прямо по экватору, к которому прислонил по неосторожности пятку Ваня Клепче. А по ночам бегали крысы, которых в стенгазете замечательно изобразил Миша Левашов, отличный художник.

Особенно ему удавались звери. По поздним воспоминаниям, у одной девочки под подушкой мышь вывела мышат, у другой после мытья волосы примерзли к кровати. На весь барак в средине – титан с горячей водой и жестяной кружкой на цепочке. И плита, отапливаемая дровами. Сейчас трудно себе представить, как можно учиться, проживая в комнате вдесятером. Но учились, и хорошо. Главным словом нашего поколения было «надо»! Только после второго курса переселяли в 1е и 2е общежития, рядом с главным корпусом на Коммунистической 26 и на ул. Луначарского (в наши дни – «хирстом», который полностью снесли и теперь уже поставили новый). Там комнаты были на 4 – 6 чел, и студенты начинали ощущать близость коммунизма. О переселении вспоминают тоже, как о счастливых днях. Вот уж анекдот про бедняка с козой и щенками. И при всех бытовых и финансовых трудностях была необыкновенная тяга к образованию и просвещению. Студенты были самыми массовыми слушателями в опере и драме, на галерке, естественно.

Перебирая письма моих однокурсников, я вспомнила телепередачу с какой-то очередной игрой, которую случайно включила на средине. Участница, студентка второго курса какого-то гуманитарного московского института, никак не могла отгадать, что за произведение у Чайковского под названием «Иоланта». Склонялась к балету, но не точно. Попросила помощи друзей, позвонила отличнику-одногруппнику. Тот был тоже не в курсе. Интересно, эти гуманитарии хоть раз афиши большого театра на заборе видели? Там, ведь, написано: опера. Наши бы гадать не стали – «Иоланта» в нашем театре шла долго.

Надо сказать, что общественные организации имели у нас большое влияние, в том числе и студсоветы. Несмотря на непредставимые для сегодняшнего студенчества материальные и бытовые условия, жизнь кипела ключом. Кружки, ансамбли, курсовой драматический коллектив, вечера с интереснейшей тематикой, творчество в самых разных областях. Выставки вышивок наших девочек поражали. И сейчас малая толика из сохранившихся экземпляров просятся в музей.

Большое место занимал спорт, причем не только традиционные для Урала виды, как коньки и лыжи, а и тяжелая атлетика, гимнастика, бег, прыжки с шестом. Спортивный зал располагался в главном корпусе на Коммунистической, где теперь зал ученого совета. Это на месте гимназической церкви. Там были все гимнастические снаряды: брусья, конь, кольца, штанги, шест для прыжков. Все это использовалось на занятиях. Среди ребят появилось много разрядников. Во дворе был склад спортивного инвентаря с лыжами, костюмами и прочим скарбом. Кладовщик частенько вопрошал:

– Николай! Я тебе трики давал? Давал! И где они?

Лыжами мы занимались тоже весьма серьезно. Наш курс нигде не отставал. Ким Гейхман стал чемпионом города по гимнастике, Ваня Клепче отличился на лыжах и на легкоатлетических соревнованиях, Витя Каплин – в шахматах.

Особое место занимала самодеятельность. Оказалось, что на курсе много талантов: актеры, художники, чтецы, музыканты. С каким удовольствием слушала моя мама репетиции с нашими санфаковскими соловушками (Тамара Корицкая, Дина Забоева), которые у меня дома, не имея понятия о нотах, учили свои партии с голоса и распевали популярную классику не хуже настоящих артистов. Ежегодные фестивали самодеятельности подвергались самому серьезному обсуждению, в том числе и в газете «Медик Урала». Бывали и последствия. На одном из вечеров пародировали американскую культуру и образ жизни (не имея никакого представления ни о том, ни о другом). Особенно здорово это получилось у первокурсников Толи Хорошавина (моего одноклассника по музыкальной школе, сына проф. Н.Г.Хорошавина, нашего будущего преподавателя терапии, и учителя музыки из нашей музыкальной школы Е.М.Хорошавиной) и Толи Ваврешука (сына доцента нашей кафедры и нашего будущего куратора в субординатуре З.С Ваврешука). Они лихо и очень талантливо исполнили небольшой мюзикл в виде пародии на американскую рекламу. Обоих выгнали из института за «преклонение перед иностранщиной». Это был 1948 год – начало новой волны наведения порядка. Очевидно, и наши преподаватели тоже не знали, что кока-кола, о которой на ритм буги-вуги пели ребята («не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу») – это просто лимонад. Примечательно, что сына Толи Хорошавина, тоже Толю Хорошавина, через много лет исключили опять с первого курса нашего института за попытку принять участие в общественном движении (эти решили устроить демонстрацию с лозунгом «Свободу Луису Корвалану»). И если старший закончил биофак классического университета и стал кандидатом наук, то у младшего все получилось значительно сложнее. Поистине, ничто так не угрожает жизни, как активная жизненная позиция.

Для молодежи, конечно, главную роль играл комсомол. На общеинститутской комсомольской конференции мы, первокурсники, по докладу мандатной комиссии (куда меня избрали, и где я встретила одноклассника по музыкальной школе будущего профессора-окулиста Ю.Е. Горячева) обнаружили, что в нашем вузе учатся представители 44х национальностей. Был даже один голландец, но так и не знаем, кто. Помимо немцев, были высланы в наши «места не столь отдаленные» армяне, турки-месхетинцы и греки из Крыма, ингуши с Кавказа и многие другие, а еще раньше – раскулаченные со всех концов необъятного Союза.

В нашей группе из 25 человек было не менее 6ти национальностей. Это, впрочем, никого не волновало. Тогда умели ценить человека по делам его, а в общаге народ до того сживался, что более походил на родственников, каковыми и оставался на все времена. На наших встречах бывшие обитатели общежитских комнат гуртом поселялись у оставшихся в Перми, по старой памяти пекли «постряпушки» и угощали нас. При разных неприятностях группа вставала стеной за потерпевшего. И тут снова вступал в права комсомол. Мы все были свято уверены в незыблемости идей, которые в нас вбили с раннего детства. И если принять во внимание, что от природы наши сверстники были людьми порядочными, то чувство локтя тогда очень помогало и осталось на всю жизнь. Этим обусловлено лицейское братство нашего курса. В анкетах красной чертой проходит воспоминание о безупречной честности и порядочности. Это прежде всего относилось к преподавателям. Должна заметить, что такое воспитание очень осложняет дальнейшую жизнь, когда из тепличных моральных условий человек попадает в реальную обстановку. Знаю по собственному достаточно горькому опыту. Да и однокурсники пишут о том же. Кто бы теперь поверил рассказам моих однокашников? На вопрос анкеты: «какие имеешь награды?», ответы нескольких дам:

– Мой муж был главным врачом и вычеркивал мое имя из списков не только на представление к орденам и медалям, но и на денежные премии к праздникам. – Научили, называется!

Конечно, в семье не без урода, были и среди преподавателей люди, мягко сказать, неподходящие, а иногда и просто малообразованные.

Доцент на лекции заявлял: «Товаришши! Сейчас мы с вами разберем ушшемленную рецидивируюшшую грыжу, которая наичашше встречается у мушшин, чем у женшшин», или в другом исполнении: «Лещили мы его лещили, и в нашем лекщиконе не осталошь медикаментожных средств». Мог научный сотрудник и похвалиться: «Во время войны партия и правительство поручили мне все, что от пупка и ниже».

И еще один оригинал принимал зачет по коллоидной химии. Доцент просил каждого ответить на каком-нибудь нерусском языке. Причуда эта нам до сих пор непонятна, если вспомнить количество национальностей на курсе. Не мог же он знать их все! Кто-то худо-бедно мог пробормотать несколько фраз на немецком из школьных запасов, тогда он немедленно получал 5 и уходил с триумфом. Зачет начинался с вопроса, где студент учился в школе. Наш Боря Веретенников ответил, что в Удмуртии.

– А по-ихнему Вы можете?

– Дак я сам – он!

– Ну, ответьте по-удмуртски!