Курс был разделен на два потока: санфак и первые 8 групп лечфака составили первый поток, а во второй объединили остальные лечфаковские группы. С тех пор мы и не делились между собой по факультетам и собирались всегда вместе. Первые три курса программа была общей, разниться она стала на четвертом курсе. Расписание у нас было весьма непростым. Здания института были разбросаны по всему городу. Отзанимавшись в главном корпусе на Коммунистической, мы катили на анатомию на заимку, около Перми-2. А обратно – в Санфак на улице Куйбышева.

Трамвай ходил редко. Часто был только один вагон. Надо представить себе, что в него врывался целый поток из сотни студиозов. В то время было правило: входить только с задней площадки, а выходить – с передней. А ведь народ шел и с вокзала! Давка была невообразимая. Двери в вагоне оставались открытыми. На поручнях висели, на подножках стояли пассажиры, кое-кто висел сзади «на колбасе». На крутом повороте можно было вылететь на полном ходу, что и случилось однажды в Витей Каплиным, который имел неосторожность встать спиной к открытой двери. Доехав до улицы Куйбышева, надо было еще умудриться выйти из битком набитого вагона, и только с передней площадки. Около остановки дежурил милиционер и наблюдал за порядком.

      А теперь представьте такую сцену. Наш Шахтер (Виктор Косивцов) и Боря Веретенников спрыгнули из задних дверей. Оба одеты в видавшие лучшие времена ватники, подшитые валенки и ушанки, в которых недавно цыплят высиживали. Милиционер тут как тут: «Почему нарушаете?» Парни наши сориентировались сходу. На физиономиях искреннее изумление:

– А чё, Виктор! Этта мы с тобой неладно ли чё ли вылезли-ту?

– А нать-то и вправду неладно! Вишь, надо-то тамо, а мы-то с тобой этта!

– Ак чё! Я ведь тебе баил, давай тамо, а ты мне – этта!

Блюститель плюнул, обозвал их деревенщиной, велел в следующий раз «лезти» по правилам и отпустил. Группа ждала, чтобы в случае чего придти на помощь, а потом ржала всю дорогу до Санфака, всеми нами любимого корпуса. И так было почти каждый день на младших курсах.

Второй семестр для нашей группы ознаменовался тем, что анатомию нам стал преподавать Абрам Исаевич Крылов. Этот наиболее трудный предмет мы учили на совесть. Если кости зубрили дома по атласу, а в студгородок братва сперла целый скелет и привезла его в трамвае к ужасу пассажиров под шинелью одного из бывших фронтовиков (не иначе, был на войне разведчиком), то дальше стало сложнее. По вечерам вся группа ехала на заимку в анатомический театр, здание которого было построено университетом специально для этой цели с замечательными секционными залами, мраморными столами, ванницами в цокольном этаже. До сих пор не могу простить классическому университету, отобравшему у нас это здание. В нем теперь помещается филфак. Это все равно, что выдать микроскопы для забивания гвоздей.

Каждой группе был выделен труп, и каждый студент своими руками отрабатывал все ткани и органы. Плешков временами отрывался от работы и спрашивал нас по очереди. Чаще всего следовал приказ: «повтори». Плешков был старостой большой группы. Его указания никто бы и не подумал игнорировать.

Абрам Исаевич был преподавателем от Бога. Мы все ему обязаны не только знаниями, но и рано воспитанной ответственностью по отношению к любому делу. Так и видится, как он подходит к танцующим, чтобы согреться в перерыв, ребятам и негромко говорит:

– Во-первых – не время, во-вторых – не место, а в третьих – ступайте за трупом.

Он добивался максимальной отдачи от каждого, причем делал это весьма дифференцированно, не требуя идеала от того, кто на это не был способен.       Зато из имеющих потенциал он выжимал все. Анатомию нам преподавали 2 года, полтора из них А.И. был с нами и сам трудился в полную силу. Он первый в нашем учебном плане ввел рефераты, расширяя наш кругозор. В те времена труды академика Северцева не приветствовались. Его обвиняли в расистских настроениях и приверженности к евгенике. А.И. поставил доклад о его теориях на занятиях, и мы получили представление о предпосылках к сравнительной анатомии и о влиянии среды обитания на морфологию организмов. Доклад был поручен мне. Вот где пригодился опыт работы с источниками, воспитанный Идой Геннадьевной в школе. А.И. все время что-то записывал. Я очень волновалось, думала, что он фиксирует мои огрехи, а оказалось, что он конспектировал для себя.

Кафедрой анатомии заведовал ученый с союзным именем – профессор Борис Михайлович Соколов, специалист по лимфатической системе, который группы видел только на экзаменах. Боялись мы его, как огня. Строг был необычайно, мог половине группы поставить пары. За глаза его звали «мандибулей» из-за большой нижней челюсти и привычки трясти ею в гневе. На кружок по анатомии мы идти не хотели. Он просто вызвал нас в кабинет и грозно спросил, будем ли мы работать. Ничего не оставалось делать, как быстро согласиться. Вот почему, помимо изучения препаратов, мы еще и пилили вечерами замороженные трупы, изготовляя «пироговские» поперечные срезы, которые долго потом стояли в музее, кстати сказать, великолепном. Мы делали доклад на институтской научной студенческой конференции. Это была первая печатная работа. Нам и в голову не могло прийти, что принцип Пирогова еще раз на нашем веку сработает и даст основы компьютерной томографии, без которой теперь не представляют диагностики в самых разных областях медицины.

До кафедры анатомии на заимку добирались на трамвае. Только у одного студента Володи Карпова появился на первом курсе «Москвич». Никакой зависти у ребят он не вызывал – это была чистая экзотика. И не удержалась братва от розыгрыша. Машинка была маленькая и легкая, стоили она по цене пианино – 5000 рублей. Вскоре появилась «Победа» (6000), а позже «Волга» уже за 9000. Как-то, выйдя из анатомического театра, мы остановились подышать весной. Володя сел за руль, завел мотор. В это время Шахтер (Витя Косивцов) мигнул нам, подошел сзади и придержал бампер. Колеса покрутились, а машина стоит. Карпов выскочил, обежал кругом, ничего не обнаружил, сел обратно, и ситуация повторилась. Когда владелец увидел помирающий со смеха народ, погрозил кулаком, забрался в свой Москвич и уехал. Тревогу его можно было понять. Народ тогда острил, что в психушке вынуждены были выделить палату для владельцев «Москвичей», которые сутками лежали под кроватью и крутили железки в панцирных сетках. Впрочем, профессор Лебедевский нам с гордостью рассказывал, как хорошо к его «Победе» подходят гайки от нового мебельного рижского гарнитура.

В медицинском институте учиться трудно. Очень много зубрежки, много фактического материала. И начинается обучение с таких предметов, как общая и органическая химия, биология, физика. С последней студенткам из бывшего нашего класса повезло, благодаря нашему преподавателю в школе, поэтому по физике у нас было все в полном порядке. Заведующий кафедрой Владимир Иванович Кормилин сумел так привязать преподавание к медицине, что мы немедля добровольно отправились к нему в кружок, где с большим удовольствием занимались, в частности, физиотерапевтическими проблемами.

Органическую химию нашей группе преподавала Анна Семеновна Вигура-Песис. Она была знатоком своего предмета, отличным педагогом и очень добрым человеком. Знаний она добивалась не нажимом, а убеждением. Когда я встретилась с ней в Москве лет через 10 после окончания института, то была поражена: она помнила всех нас из группы по именам и успехам и расспросила о каждом с таким участием и интересом, как будто мы были очень близкими ей людьми. Качество, особенно по теперешним временам, редчайшее.

С биологией оказалось все значительно сложнее. Кафедрой заведовал профессор Михаил Михайлович Левашов. Это был великий энтузиаст, человек в высшей степени интеллигентный. С нами учился его сын, тоже Михаил Михайлович Левашов, который успел повоевать. Он был старше нас. На курсе его любили за многие таланты и доброжелательность. Профессор прочел нам курс классической генетики, паразитологию, прикладные проблемы. Мы сдали экзамены и простились с биологией, ан не тут-то было. В августе 1948 года грянула печально известная Сессия ВАСХНИЛ, которая на многие годы отодвинула вспять нашу генетику, где советские ученые всегда были пионерами, и положила начало таким же разрушительным кампаниям под руководством коммунистической партии, систематически уничтожавшим все, что было лучшего в науке и практике. И все эти катаклизмы непосредственно отражались на наших спинах. Вдохновителем этой кампании был Т.Д Лысенко, малограмотный, но амбициозный и не отягощенный моральными принципами «выдвиженец», на совести которого физическое уничтожение крупнейших ученых, главным образом его благодетеля академика Н.И.Вавилова, а также уродливое искривление пути не только биологии, но и других наук. Теперь у меня складывается впечатление, что ему, не имеющему никакого творческого потенциала, было еще и не по зубам просто выучить классическую генетику, и он успешно у нас ее уничтожил.

Нам эта сессия аукнулась тем, что курсу прибавили полгода на «новую» биологию, т.е. «мичуринское учение». И тот же М.М. был вынужден прочесть нам вывернутый курс с полным отрицанием генетики, чтобы мы могли сдать экзамен заново. Мы с изумлением слушали его на втором курсе, когда он говорил: «Посмотрите, как пытались вместить все разнообразие природы в эту менделевскую схему с горохами!» и вспоминали, как он читал нам лекцию в прошлом году: «Вы видите, как эта гениальная схема Менделя отражает все разнообразие природы!». Какое глумление над своей личностью должен был терпеть настоящий ученый.

Невзирая на незрелый возраст, мы осознали, что М.М. понимал весь абсурд происходящего, но если бы он не подчинился, попал бы в категорию «врагов народа». Последствия были вполне предсказуемыми как для него, так и для его семьи. Его жену звали Ирма Генриховна, что по тем временам было уголовным преступлением. На последней лекции по «новой биологии» курс подарил профессору трехтомник А.Н.Толстого «Хождение по мукам». Недавно наш заведующий кафедрой, Владимир Аристархович Черкасов, рассказал, как им, позже нас на 9 лет, читал биологию М.М. Он подробно разбирал все положения научной генетики, после чего заявлял, как он в свое время заблуждался. Ребята довольно быстро разобрались в тонкостях этой методики.

Первый курс закончился благополучно. За год завершилась адаптация, кроме того, в декабре 1947 г. провели денежную реформу и отменили продовольственные карточки. В ответах на анкеты мои однокурсники отмечают среди самых счастливых событий в жизни эту отмену: «Пошла в магазин, купила хлеба, сколько хотела, и, наконец, наелась»!