Ему было невдомек, что галоши в самом деле не снимались, под ними были опорки или чулки в сборном варианте. Одежда в наше время – предмет особого исследования. Читал Антоний Константинович фармакологию. Он одной линией изображал на доске лягушачьи лапы. Произносил научное положение, а дальше речь его переходила на текущий момент: «Да! И не надо улыбаться, товарищ Коза (отец Наташи, профессор-патологоанатом, держался противоположного мнения и нам его сообщил)! А вы, молодой человек, держите свои эмоции при себе! Я понимаю рыцарство, но не в этой форме! Лучше сели бы на задний ряд, вон как Косивцов! И он поспал, и мне спокойно!» И в таком же роде дальше. Конспекты получались только за его ассистентами.

И тем не менее, слово «взятка» отсутствовало в медицинском сообществе абсолютно, как в обучении, так и в лечебном процессе на всех уровнях. Зато было слово «честь». В основном, подавляющее большинство наших наставников были высококлассными специалистами и превосходными педагогами. Их в первую очередь вспоминали мы на наших встречах: профессоров В.И. Кормилина, Б.М. Соколова, А.П. Соколова, С.И. Гусева (двое последних – наши деканы), М.М. Левашова, М.А.Коза, С.Ю.Минкина, Н.М.Степанова, доцентов А.И. Крылова, М.Б.Крылову, Л.Б.Красика и многих других.

Ни карьерой, ни благополучием выделяться было неприлично. Я со студенческих лет дружила с четой Лумельских. Ребята учились в классическом университете на мехмате. Потом их младшая дочка училась в одном классе с моим сыном все 10 лет. Лиля (Людмила Михайловна) оставила свою фамилию (Цырульникова). Михаил Юрьевич Цырульников, ее отец, был одним из выдающихся ученых, научным руководителем важнейшего направления оборонной промышленности, а я не догадывалась, чья это дочка. Мне никогда не давали понять, в каком обществе я нахожусь. Я оперировала ее маму, и из этого не делали события. Это было нормально.

Один из наших однокурсников на первой после окончания института встрече начал объяснять, кого он посадит в свою машину с учетом достигнутых успехов в жизни, за что был бит Борей Климовым не без помощи подручного зонтика и более на встречах не появлялся. Курс акт справедливости единогласно одобрил, поскольку и во время учебы за побитым подобное водилось. Пожалели только, что поздно – раньше надо было.

Поддержку сокурсников я ощутила и на себе. Бессменным комсоргом курса все 6 лет была у нас Зоя Волкова, милая и скромная девушка, которую ни за что не отпустили бы с ее поста. В конце второго курса она сказала, что меня подали в списке именных стипендиатов. Я замахала руками – не дадут, у меня четверка по химии. На что получила в ответ: «А мы на что?». На следующий год выяснилось, на что они именно. Стипендию мне дали, и я стала кормильцем наравне с отцом. Право на стипендию надо было подтверждать. Главным была, конечно, успеваемость. На втором курсе мы сдавали первые государственные экзамены по анатомии, нормальной физиологии, биохимии и гистологии. А на следующих курсах началась патология. Надо сказать, что учебный план по тем временам был идеально логичным.

Во все время учебы нас преследовали очередные кампании. После второго курса мы мечтали об окончании изучения истории ВКП(б), как это было у всех предыдущих. Заведовал кафедрой истории партии доц. Смолин, слепой после ранения. Как и многие специалисты этого профиля, он помнил наизусть почти все полное собрание сочинений Ленина с томами и страницами. Это было большим препятствием для получения зачетов. Меня на сдаче уже кандидатского экзамена чуть не уморили «Критикой Готтской программы» (до сих пор не знаю, что это такое). Наши надежды не оправдались. Каждый год прибавлялись все новые аспекты коммунистической теории вплоть до научного атеизма на 6м курсе. Во всех учебных пособиях были одни и те же мысли с небольшими вариантами их выражения.

А в науке было и того хуже. О событиях в биологии на первых курсах я уже писала. На 3м курсе схлестнулись нервисты с гуморалистами. Сути полемики мы не поняли, но тут нам несказанно повезло: в Пермь был вытеснен проф. Георгий Владимирович Пешковский, который заведовал кафедрой патофизиологии. Не помню, за что он ратовал. Скорее всего, подход его был объективным. Это был блестящий лектор. Предмет свой он знал досконально, а изложение каждой темы начинал с развития ее в историческом плане, а затем объяснял ее суть. Так что от всей полемики выиграл наш курс и несколько последующих. На кафедру психиатрии из Москвы был прислан крупнейший научный авторитет проф. Жислин, этот, скорее всего, как «инвалид пятого пункта» (национальность в паспорте).

На четвертом курсе мы ждали обучения на кафедре факультетской хирургии у проф. Б.В.Парина. Наряду с чтением прекрасных лекций и новациями в хирургии (кожная пластика) он занимался студенческим научным обществом. При нем на отчетных студенческих конференциях стояли в проходах. Но разразилась кампания против космополитизма (Россия – родина слонов). Был арестован его брат В.В. Парин, физиолог, в последующем основоположник космической медицины. Ему инкриминировалась ни мало, ни много – продажа каких-то идей заграницу. Появились статьи, пьесы, кинофильмы на эту тему. Б.В. как брат врага народа был немедленно снят со всех должностей. Кроме того, ему вменили в преступные действия помощь детям брата. Борису Васильевичу пришлось покинуть Пермь. А вскоре умер основатель династии, снова заведовавший тогда нашей кафедрой, В.Н.Парин. Трагедия семьи Париных подробно изложена в прекрасной книге О. Лейбовича «Город М». Мы узнали эту историю по рассказам наших докторов, которые тогда работали на кафедре.

Не успели мы ощутить всю глубину потери, как грянула еще одна напасть. Резко активизировался ученик И.П.Павлова, К. М. Быков. Этот воспользовался моментом и выступил с «павловским учением» о роли высших отделов центральной нервной системы в соматической патологии. Главным, по его «учению», оказался очаг застойного возбуждения в коре головного мозга. Появилась «кортико-висцеральная теория» патогенеза язвенной болезни, бронхиальной астмы, облитерирующего эндартериита и др. А тут уже и медицинская общественность подсуетилась с «как бы чего не вышло» и, соответственно, «чего изволите». И пришлось нам отвечать на экзамене про брюшной тиф с точки зрения кортико-висцеральной теории. Очень старенький профессор-инфекционист И.А. Леонтьев, который уже устал бояться, услышав этот бред, махнул рукой и сказал моей однокурснице:

–– Это, милая, не надо! Лучше скажите, какой микроб тиф-то вызывает? – и ответ вошел в нормальную колею. И все это происходило на фоне «мичуринского учения» и «приоритета русской науки». Последняя беда закончилась только недавно. А на втором курсе я отвечала на госэкзамене на вопрос: « Ломоносов – основоположник гистологии». Ей богу, не придумала! На консультации все ответы на подобные вопросы нам продиктовали, иначе как было догадаться.

Нашей науке есть чем гордиться. Мы много где были первыми. Но беда в том, что нам самим как раз ничего не надо. Все достижения наших ученых получили реализацию там, у них. А у нас генетика – «продажная девка империализма», кибернетика – лженаука (храню краткий философский словарь с этим определением), посчитайте, сколько нобелевских лауреатов только в медицине «русского происхождения». И почему именно у нас бредовые идеи так быстро получают распространение? На последних курсах мы ходили на цыпочках около «палат охранительного торможения». Затемняли комнату. Укладывали туда язвенников. Поили их снотворными (мединал и веронал) – ликвидировали «очаг застойного возбуждения». Все заканчивалось желудочными кровотечениями. Через два года новшество отменили.

К старшим курсам на нас свалилось еще одно «открытие». Материализовалась О. Лепешинская, член партии с начала ХХ века. Она обнаружила ни мало, ни много – переход неживой материи в живую. Очевидно, появилась необходимость в очередной научной сенсации в погоне за Америкой, а главное – она живого Ленина видела. Ее быстро подняли на щит по партийной линии, издали монографию. Энтузиасты начали принимать содовые ванны и поливать содой цветы по Лепешинской.

Собрали несколько научных съездов и отправили бабушку по Советскому союзу с пропагандой сенсации. Перед этим вояжем профессор, бывшая чемпионка по плаванию, в свои 80 лет сломала шейку бедра, поэтому к нам в институт ее привели под руки, «как архиерея», по ее собственному выражению. Она заученно оттарабанила идею вперемешку с воспоминаниями о муже-большевике и посещениях его в царской тюрьме в качестве невесты: «но я перевыполнила план и стала настоящей» (аплодисменты). Поскольку методики ее исследований основывались на электронной микроскопии, только что появившейся, скорее всего она увидела артефакты из-за несовершенства аппаратуры. Заблуждения ее, вероятно, были непреднамеренными. А вот т.Бошьян, который украл у нее эту дубинку, впоследствии назван был плагиатором. Его бриллианты оказались чужими и вдобавок фальшивыми. Эта кампания закончилась относительно быстро, но нам пришлось и ее отвечать на экзаменах. Профессор М.А.Коза прошелся как-то боком по «открытию» у нас на лекции, очевидно считая его бредом, и не стал комментировать.