Предвечный замолк… Строгие, величавые жрецы-пророки, прияв в опаленные божественными громами души священные глаголы, тихо, благоговейно склонились перед сияющим в безднах вселенной престолом Предвечного и, прижав со страхом и благоговением к груди скрижали вечного завета, торжественно пошли – в жизнь…
Какой-то весь сжавшийся от холода оборванец тихонько подошел к Пушкину, стоявшему с закинутым к освещенному окну лицом. Он хотел попросить у господина на ночлег. Но, заглянув в это освещенное луной и исковерканное восторгом и точно ужасом лицо, он чуть вскрикнул и бросился в сырую темноту. Он сразу признал, что это великий Пушкин, но он думал, что поэт – потерял рассудок… И Пушкину показалось лицо его знакомым, но он сейчас же забыл о нем.
Все затихло, и свет в окне потух…
Пушкин холодной рукой провел по горячему лбу. Не сразу пришел он в себя. Первым движением его было броситься к музыканту и взять у него своего потерянного «Пророка». Но глухая ночь не позволяла сделать этого. Он огляделся, чтобы запомнить место: он завтра же придет сюда и возьмет свое и раба-победителя творение, и оно будет отныне его путеводной звездой – хотя бы и на Голгофу…
И, весь насквозь промерзший, с мокрым от слез лицом, с грудью полной огня, легкий, он, потеряв где-то шляпу, бурным вихрем понесся к дому…
XLVIII. Освобождение
Старый полковник Брянцев потерял в Москве своего дружка, бродяжку, и никак не мог его разыскать. Он подумал, что тот свое «Расходись, ребята, врозь!» пожелал провести до конца и спрятался нарочно. Делать было нечего, полковник ушел из Москвы один и в скитаниях по владимирским русской жизни опять прибило его к Уралу, в эти прекрасные и пустынные места, которые в те времена человек огадил еще сравнительно мало… Сами по себе Заволжье и Прикамье были места богатейшие, но крестьянству не было ни малейшей сносности человеческой и нищета его и убожество сотрясали…
Жалкие избенки топились почти все по-черному. Стены и потолок были густо покрыты сажей, пол был весь в щелях, откуда несло холодищем, и на вершок было на полу грязи. Окна местами были затянуты пузырем, а местами просто заткнуты грязными тряпками. Посуда вся состояла из двух-трех горшков, деревянных чашек и деревянных же тарелок. Стол срублен топором. Тут же в углу зловонное корыто для свиней и телят. Мужики спят вместе с ними и дышат воздухом, в котором горящая свеча кажется как бы в тумане. Кадка стоит, покрытая плесенью, а в ней прокислый квас. Во дворе баня – когда не топится, в ней спит скотина. На теле посконная рубаха, обувь та, которую сама природа дала, а для парадных выходов имеются лапти с онучами… А облик духовный: пьянство, матерщина, грубое суеверие, именуемое православием, и тупая покорность всему. И все то, во что верилось в другой обстановке, – высокие религии, главный удел человека, прекрасные задачи, перед ним стоящие, одна работа над осуществлением которых уже радость, – здесь все это сразу потухало и душу, как осенний туман, заполняло уныние…
И, от деревни к деревне, он прибился к Красноуфимску, полумертвому городку Пермской губернии. Тут познакомился он случайно с одним местным помещиком, который его до того полюбил, что никак его от себя отпускать не хотел. Но старик точно уж одичал немного и не мог жить без свежего воздуха пустынных дорог, а в особенности без той пищи, которую он привык находить по запутанным владимиркам жизни…
– Ну, так хоть лошадь тогда у меня возьми!.. – говорил хозяин. – Куда ты старыми ногами своими потащишься?.. Ну, сделай милость, уважь…
– Да куда же я с ней денусь?! – отбивался старик. – Что ты? Лошадь кормить надо…
– Не прокормишь, отдашь кому… Ну уважь меня…
И как ни бился полковник, новый друг заставил его взять и одежду потеплее, и денег немного, и коня. И как только очутился он снова на пустынной дороге, он сразу почувствовал, что он лишился той свободы, которой научил его бродяжка и без которой он не мог теперь уже жить. И лошадь, и тулупчик, и деньги, все это стесняло его чрезвычайно, и он не знал, как со всем этим поскорее развязаться так, чтобы не знал и не обиделся его новый друг…
Шажком въехал он в околицу какого-то небольшого села и подвернул к кузнице, в черной глубине которой багрово сиял огонь и слышался мерный, оглушительный лязг железа. Не успел полковник и здравствуй сказать, как его окружили ребята, а потом и взрослые: чудной всадник с длинной белой бородой был зрелищем невиданным.
– Да ты откуда, дедушка, будешь?.. А?.. Чей ты?
А он, опустив белую голову, думал…
– Кто я? – улыбнулся он. – Человек. Откуда? От Бога. Куда? Куда Бог приведет…
Толпа смутилась. Бродяг в Приуралье всегда много было, но этот что-то чуден уж больно и словно не из мужиков…
– А документ есть? – важно спросил староста, мужик с сердитыми глазами на выкате и бородой веером.
– Нет, нету…