В «Беседе» был еще характерный признак. Чтобы быть членом «Беседы», надо было не только стоять за самоуправление в теории, нужно было служить ему своей практической деятельностью в городском или земском самоуправлении. В этом отношении «Беседа» была старомодна; она не пускала к себе ни исключительных теоретиков, «интеллигентов» в чистом их виде, ни даже третий элемент земства. Интеллигенты, писатели и журналисты могли писать те статьи и книги, которые издавали члены «Беседы», но в составе «Беседы» их не было. Это проводилось умышленно. «Беседа» хотела стоять на почве практической деятельности и опыта, не хотела засилья интеллигентского доктринерства; она не включала в свою среду и третьего элемента земских служащих, считая их органами земского управления, а не самоуправления. В «Беседе» были исключительно выборные лица — предводители [дворянства], председатели и члены земских управ или просто видные земцы; они практически выражали в России идею самоуправления. Это условие придавало «Беседе» определенный характер: она была составлена из лиц сравнительно обеспеченных, по позднейшей терминологии была собранием цензовиков, носила «буржуазный» характер.

В эту «Беседу» мне суждено было войти в качестве ее секретаря. Для меня, как я узнал после, было сделано исключение. Я не был ни городским, ни земским работником, был исключительно адвокатом, т. е. только интеллигентом. Но в свое время приглашение меня не удивило; я был лично дружен и близок с большинством ее тогдашних участников. Эти ли личные отношения, или то, что незадолго до этого мне, того не подозревая, пришлось поработать в Сельскохозяйственном комитете вместе с некоторыми членами «Беседы», или то, что за отъездом одного из ее членов на Дальний Восток «Беседе» нужен был секретарь и я был приглашен как бы в качестве «третьего элемента», но только я был принят в число ее членов[537].

«Беседа» оставила во мне самые лучшие воспоминания. Не потому только, что с ней связаны впечатления моей личной политической молодости; была молода она сама, хотя в ней были люди и старого поколения. Она до самого конца олицетворяла молодость русской либеральной общественности. В ней были еще живы и сильны те иллюзии на безболезненное и мирное обновление России, которые позднее ослабли. Она не потеряла еще веры во власть и была полна веры в русское общество. По самому составу она принадлежала к среде избранных лиц, к тем, кого сейчас называют «элитой». Своей «избранностью» она дорожила и не стремилась «демократизироваться». Даже поскольку она претендовала направлять общественное мнение, она обращалась только к людям культурным и зрелым и распространяла только серьезную, не всем доступную литературу. В народных массах она не имела ни малейшей опоры; в этом была ее слабость, но и одна из причин ее своеобразного обаяния. Она в известной степени была отгорожена от увлечений широкого общества, оставалась вполне независимой; в ней не было ни следа демагогии или искания популярности. В ней думали и говорили о «пользе» народа, а не о «воле народа». В ней были серьезность, терпимость и уважение к несогласным; она не упрощала вопросов, не старалась бросать лозунгов, соблазнительных для «народа». В ней было мало приемов позднейшей «политики».

Исторический интерес «Беседы» в том и заключался, что она как бы зафиксировала один из этапов в развитии русской общественности, когда эта общественность еще не забыла традиций 1860-х годов, помнила о сотрудничестве «власти» и «общества» и готовилась именно к этому. Как бы отрицательно члены «Беседы» ни относились к политическому курсу современной России, они не мечтали о революции, не видели в ней способа восстановить «законность и право». Они по происхождению были сами связаны с правящим классом, не прерывали близости с представителями власти, верили в то, что без катастрофы власть может пойти по пути соглашения с обществом. По традиции на собраниях «Беседы» первый день посвящался тому, что шутливо называлось «собиранием сплетен», т. е. информированию о том, что не всем было доступно, что делалось и предполагалось за кулисами власти. «Беседа» была по составу верхушкой русского общества, но будущее России она видела не в сохранении своих выгод и привилегий и не в аристократической или капиталистической олигархии. Продолжая традиции 1860-х годов, эту будущность она видела в земстве, не предрешая формы о том, как сложится тогда русский государственный строй.

«Беседа» осталась верна этим старомодным понятиям даже тогда, когда кругом нее забушевало «освободительное движение» и выбросило свои новые «лозунги». Многие из членов «Беседы» примкнули тогда к другим, более активным и определенным организациям, к «Союзу освобождения», к Группе земцев-конституционалистов[538] и др. «Беседа» осталась для них местом встречи с теми, от кого они уже отошли, но с кем пока врагами не стали. Здесь была еще возможность спора о том, что уже считалось решенным в «освобожденческом» лагере. Я уже говорил, как одна статья в «Освобождении» «о государственном общественном мнении»[539] мне живо напомнила спор, в котором В. М. Петрово-Соловово и Р. А. Писарев возражали против более левых пораженческих настроений. «Беседа», создавшаяся в эпоху, когда либерализм был еще весь государственным, а не «военным», не могла, не распавшись, пойти за новыми настроениями. Она от событий отстала и стала собираться все реже.

Когда в самом конце «освободительного движения» дифференциация передового земского лагеря пошла еще дальше, члены «Беседы» оказались во враждебных друг другу политических партиях: кадетской, октябристской, националистской[540], — которые повели между собой борьбу, примирившись только перед крушением России, в эпоху эфемерного Прогрессивного блока; тогда «Беседа» заглохла и умерла естественной смертью. После 17 октября [1905 года] она ни разу не собиралась; архивы ее до последних дней хранились у меня, пока у меня их не взял для разработки один из старейших членов «Беседы»[541]. Исторический интерес к ней остался и, может быть, когда-нибудь еще вырастет. Но политическая роль ее была уже тогда окончена. Ей было нечего делать.

«Беседа» относилась к тому времени, когда стала пробуждаться земская среда и она вдохновляла воскресавший земский либерализм. «Беседа» давала ему элементарную идеологию и стремилась вернуть земство к той роли, которая была ему предназначена в 1860-х годах. На ней лежал отпечаток этого времени, и для ее процветания нужна была тогдашняя атмосфера. После 1905 года для нее уже не было почвы. Но при начале «освободительного движения» она была еще типична для передового русского земства.

Другой земской организацией, которой предстояла несравненно более яркая роль, чем «Беседе», было «Земское объединение». Наша власть с давних пор более всего боялась в земствах призрака объединения. Она хотела ограничить земскую деятельность «местными» интересами и в попытках обсуждать их сообща видела уже «опасное направление». Эта политика была одной из тех, осуществить которую полностью можно было бы только при большевистских приемах; до большевиков сношения между земствами все-таки происходили и оставалось их игнорировать. Впрочем, земства добились и большего: при новом царствовании некоторый зародыш фактического объединения был разрешен. Начало этого любопытно.

Во время коронации 1896 года в Москве встретились председатели губернских земских управ и решили ознаменовать событие совместным от всех земств общеполезным делом. Почин шел от Самарского земства, но роль объединителя им предоставлялась председателю Московской губернской управы. Казалось бы, что эта благонамеренная цель устраняла формальные возражения. И, однако, против этого плана восстал министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, мотивируя это правительственным недоверием к земству. Несмотря на заступничество самого великого князя Сергея [Александровича], земцам от своего плана пришлось отказаться. В этом И. Горемыкин победил, но это было так глупо, что он принужден был сделать уступку и в виде исключения разрешил председателям губернских земских управ собираться для обсуждения деловых вопросов земской жизни, при условии, чтобы это непременно происходило на частных квартирах, чтобы собрания были немногочисленны и чтобы об этом в печать ничего не попадало. То, что согласие власти игнорировать эти собрания уже считалось специальной льготой по отношению к земцам, что мог быть поставлен вопрос о праве земских людей собираться на частных квартирах для обмена взглядов на дело, что можно было запретить совместное ознаменование «коронации», характеризует атмосферу этого времени, о которой не имеют понятия, кто начал сознательно жить после 1905 года. Так создался первоначальный аппарат земского единения.

Это нехотя уступленное земствам право, очевидно, отвечало назревшей потребности. Оно не оставалось мертвой буквой; совещания стали происходить по поводу различных вопросов деловой земской жизни и привели к созданию формальной организации. Любопытно, что полулегальный характер объединения, которое только терпелось, на состав его повлиял. Те, кто боялся увидеть себя в «оппозиции», предпочитали на эти съезды не ездить, а при неофициальном характере съездов не было основания не привлекать к нему, кроме председателей губернских управ, еще и других видных земцев. Объединение председателей губернских управ само собой вырастало в объединение прогрессивной части русского земства, во влиятельную группу передовых земских единомышленников. Это его сближало с «Беседой». Но если в «Беседе» такой подбор делался умышленно, был raison d’être кружка, то «Объединение» стояло на совершенно иных основаниях: оно объединялось для практической земской работы, политическое единомыслие в нем явилось только неожиданным результатом. Земское объединение оказалось поэтому несравненно более прочным, чем «Беседа». «Беседа» кончилась с окончанием той политической идеологии, которую она представляла. «Объединение» могло изменять свой характер и направление. Но в эпоху, о которой я сейчас говорю, между этими организациями еще было единомыслие. Почти все видные деятели земства, начиная с председателя «Объединения» Д. Н. Шипова, входили в «Беседу». Обе организации были родственны. И та и другая отражали общие настроения земства в медовые месяцы его возрождения после 1880-х годов. Они верили в будущность земства, думали, что в его развитии спасение России. Они не отвергали сотрудничество с властью и не искали союзников среди Ахеронта. Какие бы ни были между земцами различия в зависимости от взглядов, возраста и темперамента, в этом они не расходились. Долгая практическая работа в рамках легальных учреждений в этих взглядах их воспитала; в них была настоящая земская линия.

Таковы были настроения земства, когда С. Ю. Витте вынудил у государя разрешение приступить к широкому обсуждению нужных преобразований в России и согласие привлечь к этому делу представителей русской общественности. Судя по настроению земских людей, сотрудничество было возможно. Конечно, под поверхностной коркой земской России, под pays legal[542], была вся страна, в которой были другие настроения, чем у земцев; там были и революционные партии, и революционные лозунги, и благоприятная для них революционная атмосфера. Но страна ими охвачена еще не была. Верхний земский слой пока с ними не шел. Революционные предприятия оказались бы обезоружены, если бы правительство сумело примирить власть с разумной общественностью. Все это хорошо понимали. Была в большой моде фраза Бисмарка, напечатанная как эпиграф к изданному в то время собранию сочинений К. Д. Кавелина[543]: «Сила революционных течений не в учении их вожаков, а в небольшой дозе умеренных требований, своевременно не удовлетворенных». Если бы эти требования были удовлетворены, какая преграда была бы ими противопоставлена мечтателям революции! Эти последние, очевидно, стали бы упрекать умеренный либерализм в измене, и это ходячее предсказание, раздававшееся постоянно, было лучшим свидетельством действительности и успешности подобной политики. На это рассчитывал Витте, и для такого расчета основания были.

И в данном случае не нетерпение незрелого общества сорвало эту попытку. Это сделало само самодержавие в лице того, кто представлял его темные стороны, В. К. Плеве. Вина за зло, которое освободительное движение потом причинило России, политически развратив ее передовую общественность, лежит поэтому прежде всего на самодержавии.