Глава IX. Витте как идеолог либерального самодержавия

Первым человеком у власти, который понимал, в какой тупик заводят самодержавие его слепые сторонники, который сделал попытку вернуть самодержавие к его историческому долгу перед Россией, но вместо успеха ускорил развязку, был С. Ю. Витте.

Витте был одной из тех самых замечательных фигур последнего времени; ее можно назвать и трагической. Даже его враги признавали его исключительные государственные дарования. О нем вспоминали всегда, когда ждали чуда; его одного считали на это способным. Никто не может отрицать и следа, который его короткое пребывание у власти оставило в жизни России. А между тем у нас, где государственных людей оказалось так мало даже среди тех, кто сам был о себе очень высокого мнения, Витте оказался всеми отвергнутым. После его падения все боялись его возвращения к власти; пустые слухи об этом заставляли тревожиться. Когда он умер в начале войны[454], кроме близких людей, никто о нем не пожалел; скорее напротив. Французский посол Палеолог сказал государю, что со смертью Витте «потух источник интриг», и государь с радостью с таким суждением согласился[455]. Сам он не нашел даже нужным сделать после его смерти общепринятый жест, прислать венок или выразить вдове сожаление. Он только приказал опечатать бумаги. Не лучше оказалось отношение к Витте и либерального общества. Это общество при жизни Витте чуждалось его. После 17 октября 1905 года[456] никто его не поддержал. Кадеты старались свалить его еще до 1-й Государственной думы, и когда, накануне созыва Думы, он был отставлен[457], с торжеством приписывали эту победу себе. После роспуска 1-й Думы я слышал, как на октябристском собрании в Москве октябристский оратор А. В. Бобрищев-Пушкин заявлял, что имя графа Витте, как «политически нечестное», навсегда вычеркнуто из истории России; и такое заявление по адресу автора [Манифеста] 17 октября поддерживалось оглушительными аплодисментами на собрании Союза 17 октября! Подобных иллюстраций можно было бы привести без конца. Витте пришелся решительно всем не ко двору; отвергнутый властью, он был отвергнут и обществом и умер, всеми покинутый.

Чем заслужил Витте такое к себе отношение? Если взять литературу о нем, нетрудно увидать главный упрек, который с разных сторон ему делали. Его укоряли за неискренность, за неправдивость, за двоедушие; его считали способным на все для карьеры; его постоянно заподозривали в коварных подвохах. Если бы это было справедливо, судьба Витте не была бы трагедией; она была бы им заслужена; ее приготовила бы ему

Но дело было совсем не так просто.

Было бы самонадеянно с моей стороны брать на себя защиту такого человека, как Витте. Его защитит та история, которая прочно забудет многих из торжествующих его порицателей. Я не претендую давать и простой его характеристики. Моих личных впечатлений для этого мало; они односторонни. Я Витте часто видал и в условиях, благоприятных для откровенной беседы, но познакомился с ним только в 1907 году, когда он был уже в опале. Я не знал его в эпоху его всемогущества. Это имеет свою хорошую сторону: он мог со мною быть вполне искренним. Ему нечего было ни меня опасаться, ни передо мною рисоваться; я не мог ему ни помочь, ни повредить. Никому из нас не могло прийти в голову, что я когда-нибудь о нем буду писать; он мог показываться мне без прикрас и говорить то, что думал. Но зато и я не мог наблюдать его поведения у власти, возможного расхождения его слова и дела.

Общение с ним не подтверждало ходячей мысли о его «двоедушии». Напротив: он был вспыльчив и резок, в спорах часто неприятен; недостаточно собою владел, чтобы скрывать свои настроения. В нем было мало придворного и даже просто светского человека. Двоедушные и умелые карьеристы бывают другими. И общепризнанный упрек в двоедушии и даже предательстве я объясняю другим; я вижу в нем поучительный результат власти над умами «шаблона». «Шаблоны» существуют для всех направлений. Для обычных наблюдателей отступления от шаблонов представляются столь неожиданными, что они их не понимают, а потому часто в искренность их и не верят. А Витте как раз не подходил под шаблон ни «консерватора», ни «либерала». Он совмещал черты, которые редко встречаются вместе, и этим приводил своих сторонников и врагов в недоумение: «Когда же он искренен, и где он хитрит?» А оригинальность его была в том, что он совсем не хитрил. Его политический облик, место, которое он мог занять в нашей истории, не укладывались в шаблонные представления. Если бы нужно было определить его какой-либо формулой, я бы назвал его последним представителем «либерального самодержавия», каких мы видели в эпоху 1860-х годов. Он олицетворял собой то, что в обреченном на гибель, разрушающем себя самодержавии еще оставалось здорового и что могло спасти ему жизнь. Кипучая деятельность Витте представляется как бы последней борьбой этого государственного организма со смертью.

Я невольно сопоставляю его со Столыпиным. Это сопоставление возмутило бы и того и другого; они ненавидели друг друга, и мало было людей, которые по характеру были так непохожи. Но в их судьбе было нечто общее. Оба были последними ставками погибающих порядков; оба были много крупнее своих самодовольных и победоносных критиков и противников; оба были побеждены ими на несчастье России. Витте мог спасти самодержавие, а Столыпин мог спасти конституционную монархию.

В 1850-х годах самодержавие дало доказательство своей жизненности. Оно не связало своей судьбы с порядком, основанным на существовании привилегированного класса — дворянства — и порабощенного им крестьянского населения; оно начало ряд глубоких реформ, превращавших постепенно Россию в современную демократию. Реакция 1880-х годов пыталась остановить этот процесс, вернуть Россию на покинутый ею путь, и этим подставила себя под удары истории. Спасти самодержавие можно было лишь тем, чтобы вернуть его к традициям Великих реформ, связать его с той новой Россией, которая на этом пути уже создавалась и крепла. Самым ярким представителем именно этого направления и оказался Витте.

Критики Витте часто указывали, что в его политике не было плана. Если бы это было верно, это было бы только лишним примером того, как гениальная интуиция у практика заменяет доктрину; такова, по Ключевскому, была реформа Петра[459]. Но поскольку я Витте знал, я не мог бы согласиться с этим суждением его критиков. Правда, Витте своего плана нигде полностью не излагал; он вообще был человеком мысли и дела, не слова; он любил говорить только о конкретных мерах, которые можно сейчас же принять. Но в принципиальном значении этих мер он отдавал себе совершенно ясный отчет. Он был сам человеком той новой России, которая возникла в результате Великих реформ. Он знал, что Россия вступила на путь европейского капитализма, успех которого требует свободной, на праве основанной, защищенной законом инициативы и деятельности личности и общества. Это воззрение определяло его политику. Он не был врагом исторического «дворянства», как справа его упрекали; напротив. Он думал, что этот класс благодаря унаследованным от прошлого связям, просвещению и богатству мог бы сделаться одним из строителей новой России; только для этого он должен был работать на новой дороге. Витте презирал тех праздных людей, которые мечтали о безвозвратном прошлом, о привилегиях, о поддержке их за государственный счет во имя прежних заслуг. Он ценил всех созидателей ценностей, всех активных «буржуев»: они были творцами новой России. В 1903 году на процессе Алчевского в Харькове[460] я слышал на суде незабытые анекдоты о том, как Витте, проезжая через города Южной России, демонстративно отделывался от официальных визитов, чтобы посвящать свое время деловым разговорам с тузами промышленности. По тогдашнему времени это производило сенсацию, казалось ново и символично.

Покровительство национальной промышленности, подъем экономической жизни, которым посвящал себя Витте, не представляли ничего неожиданного для Министерства финансов; это давно было программою ведомства. Но Витте глубоко понимал связь между всеми сторонами государственной жизни, понимал справедливость старинного изречения, что нет хороших финансов без хорошей политики и здоровой общественной атмосферы. Его финансовая деятельность поэтому развернулась в целую программу общей внутренней и даже внешней политики. Только он подходил к ней не от теоретических предпосылок либерализма, а от конкретных нужд русской действительности.

В этой программе он немедленно столкнулся с тем, что было тогда главным, недостаточно оцененным злом русской жизни, — с правовым положением нашего крестьянства. Витте рассказал в своих мемуарах[461], что раньше он, как и все, мало интересовался крестьянским вопросом[462]. Он и подошел к нему не как сторонник теоретических лозунгов равенства и равноправия, а как финансист, понимавший важность крестьянского рынка в экономическом здоровье России. Столкнувшись с этим вопросом, он быстро усвоил, что крестьянская реформа, вернее — завершение крестьянской реформы, в России стоит в центре всего. Постановка этого вопроса ребром на первый план государственных забот была главной заслугой и, удивительно сказать, главным своеобразием Витте. По мнению Витте, этот вопрос и в 1890-х годах, как и в 1860-х, в эпоху Великих реформ, должен был быть исходной точкой всего. Все остальное было второстепенно и явилось бы само собою так же неизбежно, как за реформой 1861 года последовали и другие реформы. Изучив крестьянский вопрос, Витте стал непримиримым врагом крестьянской сословности, особых крестьянских законов и прежде всего зависимости крестьян от общины. Всю важность этого вопроса в России Витте понял раньше Столыпина и глубже его. Он сознавал, что, пока крестьяне не станут «буржуями», не создастся того, что социал-демократия презрительно называла мелкобуржуазной идеологией, эра капитализма со всеми своими последствиями в России не сможет расцвесть. С крестьянского вопроса надо было начать. За невнимательность к нему он упрекал и нашу власть, и наше общество. Помню его укоры 1-й Государственной думе за то, что она хотя этот вопрос и подняла, но в погоне за большим не сумела сделать того, что в то время было совершенно возможно. Превращение крестьян из сословия в социальный класс мелких землевладельцев для Витте было предпосылкой тех политических перемен, о которых в то время мечтал свободолюбивый либерализм.

В этом пункте обнаруживались и сходство, и разница между Витте и либеральной общественностью. Витте не находил, что очередная задача момента есть замена самодержавия конституцией. По его мнению, нельзя было вводить конституционный строй в стране, где большинство населения еще стоит вне общих законов. Пусть история знала олигархические конституции, в России для них не было почвы. Говорить о конституции раньше, чем покончено с крестьянской сословностью, значило не понимать необходимых для конституционного строя условий. Начинать надо с крестьянского освобождения. Зато когда самодержавие эту свою историческую задачу исполнит и освобождение доведет до конца, тогда Россия сама собой придет и к конституции. Витте был чужд национального мистицизма, веры в российскую самобытность, которая будто бы с конституцией никогда не помирится. «Почему вы думаете, — говорил он Шипову еще в 1902 году, — что русский народ какой-то особенный? Все одинаковы, как англичане, французы, немцы, японцы, — и русские. Что хорошо для одних, почему не будет хорошо для других? Разве в государствах с представительной формой правления дело хуже идет?»[463][464]