Но развивать этого я сейчас не хочу. Я только вспоминаю о прошлом. История национального вопроса в России — иллюстрация ошибок как власти, так и ее победителей — либерального общества. Как во всем, их борьба между собой оказалась причиной нашей политической катастрофы.

У «освободительного движения» в самом разгаре его появился новый непредвиденный и сильный союзник. Японцы нам объявили войну[433]. Каждая война сугубою тяжестью ложится на власть, тем более на нашу, которая была повинна и тем, что войну сама провоцировала своей неумелостью, и тем, что готова к ней не была. Эта война, грозившая нам потерей влияния на Дальнем Востоке, выгонявшая нас из Тихого океана, была началом тех дальневосточных потерь, которые мы сейчас при большевиках наблюдаем. Сейчас наше либеральное общество к этим потерям очень чувствительно. Тогда было другое. Японцы казались нашим союзником против самодержавия, и на их нападение либеральное общество ответило почти сплошным «пораженчеством».

Я не думал, что кто-нибудь помнивший это время это бы настроение стал отрицать. Но я ошибся. Самые представительные фигуры тогдашнего либерального лагеря с этим решительно не согласны. «Пораженцами тогда были не мы», — заявляли «Последние новости» в 1928 году[434]. В январе 1934 года они же пишут: «П. Н. Милюков и его пресса с самого начала Японской войны стали на „определенно оборонительную точку зрения“»[435]. Наконец, в № 57 «Современных записок»[436] уже сам П. Милюков отрицает пораженческое настроение русского либерального общества в 1905 году и думает, что я о других судил только по себе самому[437].

Пораженческие настроения отдельных индивидуальностей, конечно, не имеют значения; я говорил об общем настроении тогдашней либеральной общественности. И продолжаю утверждать, что оно было тогда пораженческим и что сам Милюков не представлял исключения.

Конечно, надо согласиться в словах; я не предполагаю, что легальная пресса этого времени могла открыто радоваться победам японцев. Ясно, что во время войны этого не бывает; либеральная пресса, как теперь говорят «Последние новости», занимала определенно оборонческую точку зрения и даже за наши неудачи изливала патриотическое негодование на правительство. Иначе быть не могло. Дело не в том, что писалось в легальной прессе этого времени, а в позиции, которую либеральное общество занимало и которая определяла его поведение, слова и даже молчание. Надо только не скрывать того, в чем признаться не хочется.

Позднейшие события либерализм от пораженчества излечили. В эпоху Великой войны[438] либеральная оппозиция не подумала использовать внешние затруднения для борьбы с «ненавистною» властью. И сейчас, в эмиграции, внешние унижения Советской России воспринимаются большинством как несчастие, и только исключения желают победы над ней Японии, Польши или Германии. Даже предположение, что в самой России, может быть, ее разгрома желают, как единственного выхода из-под советского гнета, не превращает перспективы русского поражения в радость от удара по власти Советов. Пораженческие настроения стали настолько чужды либерализму, что он не только негодует, когда их видит в других, но стал отрицать их и в своем прошлом. Но я не понимаю, зачем это делать? Пораженческую страницу истории нашего либерального общества нельзя ни уничтожить, ни скрыть. Правильнее стараться ее объяснить.

Пораженчество, как его ни осуждать, не исключительно русское настроение и не только определенной эпохи. В разных степенях оно существовало издавна и всюду. Маленький Герцен («Былое и думы»), узнав, что бывший у его отца в гостях французский эмигрант сражался в русской армии против Наполеона, не мог скрыть удивления: «Как вы, француз, и сражались против Франции?» Эмигрант оказался достаточно находчив, чтобы похвалить мальчика за его «патриотические» чувства. После ухода гостя отец, конечно, сделал сыну разнос: «Не говори о том, чего не понимаешь». Это был единственный правильный совет. К сожалению, отец на нем не удержался и объяснил, «что из любви к Франции этот господин сражался против узурпатора Наполеона». В этом объяснении маленький Герцен, конечно, не мог понять ничего. Пораженчество требует сложной идеологии, которая доступна не всем.

Французская эмиграция при Наполеоне довела свое пораженчество до участия в войне против своего же отечества. На это способны не все. Но зато пассивное пораженчество, т. е. простая радость неудачам своей же страны, распространена больше. Она иногда бывает трагична. В 1904 году по Москве ходила фраза, будто бы сказанная Б. Н. Чичериным незадолго до смерти: «Ужас в том, что мы не смеем желать победы России». Не знаю, была ли эта фраза действительно сказана, но Чичерин в своих воспоминаниях говорит то же о Крымской войне[439]. Это и есть пораженчество. В основе его лежит предпосылка: внешние неудачи России принесут ей меньше вреда, чем продолжение режима, который в ней существует. Так ли это — простой вопрос факта. Но за самое рассуждение никто не имеет права других осуждать; все иногда так рассуждали. Те, кто сейчас, при большевизме, клеймят пораженчество, были пораженцами в 1905 году; те, которые громили его в 1905 году, стали пораженцами при большевиках. И для объяснения нашего прошлого пораженчества во время Японской войны не лишено интереса и то, что если Японская война не была предотвращена, то потому, между прочим, что ее хотел Плеве по соображениям внутренней политики, для торжества над «освободительным движением». Если временщик той эпохи видел в войне средство спасти заколебавшийся под общим напором режим, то в этом лежит оправдание тем, кто по той же причине не хотел успеха этому средству. И, наконец, является смягчающим вину обстоятельством, что интересов России в Японской войне наше политически недостаточно развитое общество не понимало и видело в них интересы совсем не России, а только режима и его паразитов.

Но какие оправдания ни находить пораженчеству, оно тогда было фактом. Конечно, были отдельные лица и среди либерального лагеря, которые искренно желали победы России, но общее настроение, которое влияет и на отдельных людей, было обратно. Пусть демонстративная радость от японских побед публично не выражалась, хотя были слухи и об этом, например о телеграмме студентов микадо[440], и что характерно — либеральное общественное мнение за эту фантастическую телеграмму не негодовало, как за измену России. Но зато либеральное общество определенно враждебно относилось к патриотическим выступлениям этого времени и находило, что нужно от них прежде всего «отмежеваться». К военным поражениям оно относилось так, как будто их терпело только правительство. Если вспомнить настроение начала Великой войны, не только в публичном заседании Думы 26 июля [1914 года][441], но и во всех левых общественных организациях, то становится непонятным, как можно при сравнении с этим наше старое пораженчество отрицать. После гибели А. М. Колюбакина в начале войны я написал в память его несколько слов в «Русских ведомостях»[442]. В них я специально подчеркивал разницу между пораженческим настроением общества во время Японской войны и тогдашним. «Русские ведомости» без всяких оговорок напечатали эту заметку, и ни от кого я тогда упрека не встретил. Напротив, многие меня именно за это одобрили. И потому теперь, через 30 лет, можно правду, хотя и печальную, не отрицать.

У нас, впрочем, есть источник более объективный, чем личные воспоминания. Это заграничный орган «Освобождение». И он вскрывает всю правду.

В первом «Листке „Освобождения“» (24 февраля 1904 года) появилась статья — «Письмо к студентам» за подписью Струве. Автор, не покидая борьбы с самодержавием, еще не рекомендуя во имя войны забыть внутренние распри и идти на помощь правительству, т. е. не предлагая позиции, которую русский либерализм открыто занял в 1914 году, все же решился высказать мнение, что патриотическое воодушевление страны, вызванное войной с внешним врагом, совместимо и с либерализмом, и даже с борьбой против самодержавия. «Не бойтесь быть патриотами, — говорил Струве, — не смущайтесь тем, что интересы России отстаиваются ненавистной для всех нас властью; не расходитесь с народом в его патриотическом воодушевлении; не предавайте армию, русских солдат, которые вызваны силой вещей проливать кровь и гибнуть». И Струве рекомендует в качестве лозунгов военного времени кричать: «Да здравствует Россия! Да здравствует армия! Да здравствует свободная Россия!»[443]

Это письмо, конечно, показывает, что сам Струве пораженцем не был; но потому он и был исключением. Характерен отклик, который вызвало это его выступление. Его выразителем был как раз П. Н. Милюков. В письме к редактору (7 марта 1904 года) он высказал недоумение перед советами Струве[444]. В «Освобождении» был оглашен характерный случай. На Московском земском собрании при чтении «патриотического адреса» находившийся в публике студент остался сидеть. Профессор Московского университета Зограф усмотрел в этом враждебную демонстрацию и набросился на него с упреками, крича: «Вы русский или не русский!» Этот банальный пример шовинистической нетерпимости дал повод П. Н. Милюкову развить свою аргументацию. «Пока Зографы, т. е. патриоты в кавычках, — объясняет он, — кричат: „Да здравствует Россия и да здравствует армия“, мы кричать этого не можем. Мы решительно не хотим, чтобы здравствовала та Россия, в которой Зографы „тащут и не пущают“. Мы ничего не имеем против армии[445], но пока она будет „кулацким символом русского нахальства“ и безответственной жертвой Зографов русской внешней политики, мы не станем кричать „Да здравствует русская армия“». И как вывод С. С., т. е. П. Н. Милюков, советует и во время войны повторять испытанный лозунг — «Долой самодержавие».

Все элементы пораженчества находятся в этой статье. В момент серьезной войны с внешним врагом, когда на карту были поставлены национальные интересы России и когда за них на фронте проливали не чернила, а кровь, когда для успеха войны патриотический подъем страны был необходим, в этот момент руководители либеральной общественности порицали возгласы в честь армии и даже России, а рекомендовали кричать только: «Долой самодержавие»! Это позиция, которую в 1916 и 1917 годах из тех же побуждений и тоже для пользы России рекомендовали те, которые в тылу войны стремились создать «широкое политическое движение» и упрекали кадетов Прогрессивного блока[446] за то, что они от правительства не «отмежевываются» и дают повод себя с ним смешать.

Так в 1904 году на страницах «Освобождения» столкнулись два противоположных направления одного и того же либерального лагеря, оборонческое и пораженческое. И надо признать, что формальная логика была на стороне П. Н. Милюкова, не Струве. Сам Струве не решился договорить свою мысль до конца и во имя войны с японцами рекомендовать прекращение войны с самодержавием. Он писал в том же номере, что «Плеве для России опасней, чем японцы». Если принять это утверждение не за полемическое преувеличение, а за справедливую оценку момента, т. е. если продолжать считать войну с самодержавием главным фронтом, победа на котором важнее победы на второстепенных фронтах, то равнодушие к временным неудачам на второстепенном, Японском фронте было последовательно. Потому сам Струве мог противопоставить логике Милюкова только ссылку на «потребность национальной солидарности», на свое «настроение», на «инстинкт». И в этом вопросе общество пошло за П. Н. Милюковым, а не за Струве. В № 43 Струве признал, что его письмо к студентам вызвало «резкие возражения»[447], а в № 45, после нового письма Милюкова[448], он заявил, что «с точки зрения холодного политического расчета его позицию нельзя оправдать», и только ссылался, что «санкция расчета не представляется ему в политике ни достаточной, ни верховной, и что он искал опоры для политического расчета в моральном чувстве»[449]. Так Струве принужден был капитулировать перед общественным настроением. Я помню это настроение и потому капитуляции не удивляюсь. В том-то и дело, что передовая Россия, что бы ни говорили сейчас, была почти сплошь пораженческой, и Струве с этим приходилось считаться.

А между тем к первоначальному заявлению Струве можно было бы применить слова Талейрана: «Méfiez-vous du premier mouvement, c’est le bon»[450]. Вопрос был глубже, чем он казался для тех, кто свою стычку с самодержавной властью считал главным фронтом этого времени. Как и во всех подобных же случаях, следовало думать не об этой стычке или, вернее, не только о ней. Следовало подумать если и не о вечных интересах России, [то] о задачах той власти, которой придется стать на место самодержавия и ведать дело России. Пораженческие настроения такой народной власти создать не могли.

Пораженческие настроения могут быть объяснимы. От поражения дурного правительства страна иногда может и выиграть. Крымская неудача привела к эпохе Великих реформ, как Японская — к конституции 1905 года[451]. Б. Н. Чичерин писал, что несчастные войны вообще, а в России особенно часто приводят к благу побежденную страну. Судьба правительства и судьба страны не всегда тесно связаны; это может быть правильно. Но это может быть только при непременном условии, что в военных несчастьях обнаруживалась бы негодность только правительства, а не самой страны, не народа, не культурного общества. Крымская война, которая считается образцом счастливой для побежденных войны, показала негодность старой административной машины России, но зато обнаружила и тот высокий народный дух, о котором свидетельствовали «Севастопольские рассказы» Толстого. Народ, который равнодушно и даже радостно принимал бы поражения от внешнего врага, не хотел бы из политических соображений против него защищаться, был бы деспотизма достоин; деспотизм был бы нужен и полезен ему, чтобы его от самого себя охранить.

Если поражение, полученное от Японии, привело к благу России, то потому, что пораженцем был не народ, а только большинство интеллигентского русского общества. Зато оно в своем пораженчестве шло очень далеко. У меня в памяти застряло воспоминание. Я был у М. Горького в день начала войны с Японией. Я сообщил ему весть о ночном нападении на наши суда. Он пришел в буйный восторг: война! Он радовался этой войне не потому, что ожидал нашей победы; напротив, он не сомневался, что это начало революции, полной анархии в государстве. «Вы увидите, — говорил он, — будут взрывать фабрики, железные дороги, жечь леса и помещиков и т. д.» Так смотрел на предстоящий нам военный разгром один из тогдашних властителей дум нашей радикальной общественности. Зато настоящий народ смотрел совершенно иначе. Он войны не понимал и, конечно, ее не хотел, но и нашим неудачам не радовался; он не видел в них поражения только правительства. Он с нетерпением ждал наших побед, и наши политические вожди опасались, что победы могут его развратить, примирить с нашей властью. Я помню свои встречи с крестьянами и откровенные разговоры с ними; они не понимали, зачем мы воюем за «арендованную землю»[452], но зато хорошо чувствовали, что «наших бьют», оскорблялись и огорчались нашим неудачам; злорадствующих слов при них никто произнести не решился бы. Они не оправдали предсказания Горького; не начали жечь фабрик и взрывать железные дороги. Это здоровое народное настроение и могло привести к тому, что военные неудачи 1904 года заставили провалившуюся власть уступить, т. е. заставили ее поверить народу, его благоразумию и патриотизму. Либерализм пожал свою жатву на чужом настроении.

Вот почему здравая тактика, даже продиктованная тем холодным расчетом, от которого по малодушию Струве отрекся, должна была бы побудить русскую общественность не терять в эти минуты своей солидарности с народными чувствами. Я говорю только о нашей излюбленной «тактике». Ибо если бы в это время передовая общественность и по существу была настроена иначе, и свой главный фронт видела бы не против самодержавия, а за Россию, то все события после 1905 года пошли бы иначе. Поведение либерального общества в этот решающий год оказалось бы иным и принесло бы иные последствия.

Так «освободительное движение» закончило деформацию русского либерализма. Бисмарк говаривал, что ничто так не развращает политических партий, как долговременное нахождение в оппозиции. Ведь в конституционных странах даже краткое пребывание во власти многому учит; а возможность к ней снова вернуться удерживает оппозицию от слишком односторонней критики и слишком легкомысленных обещаний. Это кладет на партии отпечаток серьезности. В России либеральное течение казалось обреченным быть вечною и безнадежною оппозицией. Либерализм стал, по существу, оппозиционною категорией. Либеральная власть с либеральной программой казалась в России «contradictio in adjecto»[453]. Даже в эпоху либеральных реформ, как в шестидесятые годы, либералы не переставали вызывать подозрение власти. В нашей истории они проскакивали временным метеором и часто в замаскированном виде.

Это издавна развращало идеологию либеральной общественности, отчуждало ее от власти, заставляло в ней видеть природного врага и, как последствие этого, приучало к систематическому осуждению всех начинаний, исходивших от власти, к предъявлению к ней требований заведомо неисполнимых. Русский либерализм давно этим страдал, как профессиональной болезнью. Но «освободительное движение» все эти свойства либерализма усилило и обострило. Борьба, направленная на свержение самодержавия какой угодно ценой в союзе с какими угодно союзниками, оказалась такой развращающей школой, что либерализм вышел из нее неузнаваемым. Либеральные деятели прежнего типа, которые еще верили в разумность и добросовестность исторической власти, готовы были сотрудничать с нею для совместного проведения либеральных реформ, стали исчезать с политической сцены. Одни отходили от всякой политики или, боясь Ахеронта, уходили в охранительный лагерь; другие по необходимости усваивали новую идеологию освобожденцев. Прежнего, знакомого типа либерального деятеля, которые бывали у власти, больше не оставалось. Освободительное течение их уничтожило и похоронило.