Это было опасной постановкой вопроса. Выступая в роли всемогущего устроителя жизни, государство брало на себя ответственность за все, чем рабочие могли быть недовольны. Оно претензии рабочих против хозяев благодаря этому окрашивало «политическим цветом»; рабочего вопроса оно не разрешило, но защиту рабочими своих интересов против хозяев превратило в борьбу против власти.

Постепенное превращение фабрик в излюбленный плацдарм политической пропаганды произошло на глазах моего поколения. Раньше этого не было. Политические агитаторы стремились в деревню, но в ней они терпели крушение; она была совершенно невосприимчива к политическим лозунгам и в самодержавии видела не врага, а защитника. Но по мере того, как росло социальное значение рабочего класса, как вырастал капитализм, открывалось новое поле для работы самоотверженных агитаторов, которые в политической работе среди этого класса видели призвание, для которого готовы были жертвовать жизнью. Их успех им дался не даром; много молодых жизней было погублено на этой работе, но ее результаты остались.

В начале 1890-х годов началось экзальтированное увлечение марксизмом; оно захватило и взрослых, и всю «действенную и жертвенную» молодежь, для которой социал-демократия сделалась «верой». Началось сближение студентов и фабрики. Помню восторги, когда первый раз на какой-то студенческой демонстрации появились «рабочие». Сам я был тогда адвокатом, но эти восторги доходили и до меня. Казалось, что интеллигенция для своих политических стремлений нашла, наконец, новую почву в рабочей среде. Знаменем этого явилось создание в 1898 году организованной Социал-демократической рабочей партии, выпустившей свой Манифест, принадлежавший перу П. Б. Струве[395]. А правительство, стараясь оградить рабочую среду от всякой политической агитации и мешая поэтому легальным влияниям, само создавало на фабриках фактическую монополию подпольной социал-демократической пропаганды.

Постепенное развитие социал-демократии в рабочей среде могло не казаться опасно. Перед ней лежал длинный путь. А по мере своих успехов социал-демократия повсюду становится менее непримиримой. Завоеванные рабочими достижения, накопляемые материальные средства, приобретаемое влияние примиряют социал-демократию с основами строя, против которого она сначала боролась. Мечта о социальном перевороте превращается в стремление к эволюции. Но для этого нужно, чтобы социал-демократия в рамках капитализма имела реальные достижения, чтобы ей было и чем в нем дорожить, и на что в нем надеяться. Но именно в России этого не было. Социал-демократия была верой, которая не знала границ. Как интеллигентский радикализм при самодержавии считал программой-минимум Учредительное собрание, четыреххвостку, парламентаризм, так русская социал-демократия в силу тех же причин начинала с демократической республики, вооруженного восстания, Временного революционного правительства и диктатуры рабочего класса.

Завоевание всего рабочего класса утопиями социал-демократии было столь же ненормально, сколь и опасно. Подобные претензии не соответствовали ни удельному весу рабочего класса в России, ни степени его зрелости, ни его опытности в управлении своими делами. Наивные люди воображали, будто успех социал-демократии среди русских рабочих был признаком их «сознательности». Это так же наивно, как заключать о зрелости нашей интеллигенции по легкости, с которой она подчинялась последним рецептам теории. И то и другое свидетельствовало лишь о легкомыслии нашего молодого общества и его беззащитности против демагогов. В Германии, где социал-демократия была организована превосходно и где для пропаганды условия были благоприятны, социал-демократы за много лет не могли завоевать всего рабочего класса. У нас же они завладели им сразу. В этом была наша слабость. Идеи, даже здоровые, когда они приняты преждевременно, могут превратиться в уродство. Так было у нас. В странах сплошной индустрии могла возникнуть теория, что классовые интересы рабочего класса совпадают с интересами всего государства, что поэтому он может быть правящим классом. У нас та же мысль о гегемонии рабочего класса по необходимости превратилась в теорию «диктатуры» рабочего меньшинства, которая могла опираться лишь на насилие. В Европе могли убедиться на опыте, что личная свобода не панацея; что может быть полезно усиление государственной власти. У нас, в стране «деспотизма», свобода была провозглашена предрассудком в то время, когда только она могла дать спасительный толчок нашей жизни. В Европе могли думать, что капитализм себя исчерпал, что он останавливает нормальный рост общества; у нас задача заключалась именно в развитии капитализма, и интересы рабочего зависели от него. В стране, которая ждала только раскрепощения личности и общества от абсолютизма, чтобы воспрянуть с чудесной скоростью, уродливо расцветала идеология стран, «пресыщенных» свободой и капитализмом. Здесь был оптический обман. Идеи, которые на самом Западе представлялись «музыкой будущего», у нас имели успех более всего потому, что для нас они являлись пережитками прошлого, с отсутствием в нем личной свободы, возможности отстаивать свое право и с преклонением перед жестокою властью. Россия с новыми демократическими предпосылками напоминала юношу, применявшего рецепты дряхлого возраста; насмешки над «парламентским кретинизмом» были у нас так же нелепы и вредны, как проповедь отобрания частных земель в стране с необъятными, лежащими втуне пространствами.

Освободительное движение могло дать иную постановку рабочего вопроса в России. Но когда оно началось, рабочий класс уже находился в руках социал-демократии. Его уже учили, что либерализм его непременно обманет, что он должен бороться своими силами один против всех.

Перед «освободительным движением» стояла задача: противопоставить свой идеал правового порядка идеалу социал-демократии. Но это значило бы столкнуться с социал-демократией, ослабить главный фронт, рисковать расколом в освободительном лагере. Это противоречило бы тому решению, которое было принято на конференции. Пока общий фронт был обращен против самодержавия, либерализм не мог спорить с революционными партиями. Рабочий класс и был отдан социал-демократии, ее программе, вожакам и идеологии. Социал-демократия смотрела на рабочих как на уступленную ей «сферу влияния» и не позволяла в свои владения вмешиваться.

Это вызывало во многих смущение. В «Освобождении» от 7 мая 1905 года, в письме к редактору под заглавием «Как не потерять себя», анонимный автор спрашивает: как нам найти доступ к народу, не превратившись в привесок социал-демократии и социал-революционной партии?[396] Этот вопрос тяготел над всеми, кто понимал необходимость либеральной партии, могущей стать властью без революции. Трудность создания ее из невоспитанных политических масс ощущалась острее рядовыми членами партии, сталкивавшимися с действительной жизнью, чем руководителями, ведущими войну только между собой. 31 мая появилась ответная статья П. Б. Струве «Как найти себя». Несмотря на длину статьи, вопрос не был исчерпан. «Но, — неожиданно заявил в конце автор, — продолжать письмо в настоящий момент я не могу; к тому же мои мысли, как человека, живущего за границей, имеют мало цены»[397].

Это замешательство характерно. В лице Струве мы имеем человека исключительной умственной честности; он не мог успокоить себя ссылкой на партийную тактику; ему было нужно сознавать себя правым. Он выставил тезис, будто «революционизм» крайних партий составляет в них не силу, а слабость, не облегчает, а затрудняет им доступ к народу; будто освобожденская программа по своей разумности и умеренности имеет на успех более шансов.

Мысль, достойная идеалиста; интеллигенты судили о всех по себе, по лучшим своим представителям. Но даже если бы это было так, то, чтобы отрезвить рабочий класс от соблазнов социал-демократии, «Союзу освобождения» надлежало вести с ней борьбу в рабочей среде, противопоставлять ей свои взгляды. Если революционерство действительно ослабляло в глазах масс крайние партии, то, чтобы использовать это преимущество, надлежало во всяком случае с ним бороться.

Но этой задачи не взяло на себя ни «освободительное движение» в России, ни его орган «Освобождение» за границей. Этому помешала война с самодержавием.

Стоит пересмотреть «Освобождение», чтобы видеть, что оно не вело борьбы с социал-демократией. Оно избегало обнаружить свое несогласие с рабочими руководителями. Если бы рабочие читали «Освобождение», они в нем не нашли бы материалов для своего вразумления. После 9 января [1905 года] «Освобождение» сочувственно отнеслось даже к демагогу Гапону, называло «замечательным» его письмо к государю[398] и хвалило программу, которую руководители вложили в руки рабочих, несмотря на такие перлы, как «отмена всех косвенных налогов и замена их прогрессивным подоходным налогом»[399].

Нежелание столкновения с рабочими руководителями было еще заметнее в самой России. Интеллигенция в то время пасовала перед демагогами, которые старались уверить рабочий класс, что у него особая миссия в государстве, что только он подготовлен к управлению им; интеллигенция пасовала перед теми, кто внушал рабочим то презрение к свободе и личному праву, которое было вскормлено самодержавием и использовано социал-демократией. Либеральное общество во имя войны этому не противилось и перед бесцеремонностью рабочих руководителей отступало. Е. Кускова вспоминает[400], как во время «банкетной кампании» на банкеты являлись представители «рабочего класса» с требованием, чтобы их на банкет допустили, как они силой занимали чужие приборы потому, что они «рабочие»[401]. Этот мелкий факт интересен как символ. Рабочий класс был вправе настаивать на равном к себе отношении. Но приходить на чужой обед без приглашения, занимать за столом чужие места, считать себя хозяевами потому, что они не хотели быть больше рабами, значило обнаруживать то неуважение к правам других, при котором полная свобода опасна. А либеральное общество отпора этому не давало и места уступало. Оно само выращивало то чванное самодовольство, с которым позднее в Советской России ссылались на свое «пролетарское происхождение» как на оправдание привилегий. Самих рабочих за это винить не приходится; в этом сказалась некрасивая черта человеческой природы, тем более заметная, чем она менее прикрыта воспитанием и которую умели использовать льстецы и демагоги, которые стали так же льстить рабочим, как прежде придворные льстили царям. Но доля вины за развращение наших рабочих лежит на тех, кто все это видел, но принимал во имя борьбы с самодержавием.

Помню последний акт «освободительного движения». В дни октябрьской забастовки 1905 года, одновременно с кадетским Учредительным съездом[402], состоялось в Московской городской думе заседание гласных с представителями разнообразных общественных групп. Это было проявлением уже не только правительственного бессилия, но и общественной паники; наступала анархия. Помню, с каким апломбом выступали там представители стачечного комитета, руководившего забастовкой; они требовали от городской думы немедленно сдать комитету всё управление и капиталы. Это требование должно было быть уроком для общества, показать ему, что его ожидает при победе революции. На гласных впечатление эти заявления произвели. Они поняли, что при всех своих грехах самодержавие им ближе, чем диктатура пролетариата. Но деятели «Освобождения» не смутились; в полемику с этими требованиями они не вступили и своей солидарности с таким рабочим движением не отклонили. Д. И. Шаховской заявлял, что в этот момент надо только еще громче кричать: «Долой самодержавие». А кадетский Учредительный съезд, уже не в атмосфере обезумевшей залы, а хладнокровно обсудив положение, рабочих приветствовал; называл их выступление «могучим и политически зрелым». Конечно, в эти минуты раскол мог спасти самодержавие. И оттого все слагалось так, что рабочий класс, политический вес которого в отсталой России был меньше, чем где-либо, счел себя общепризнанным руководителем общества и свои отдаленные идеалы подлежащими немедленному осуществлению в нашем первобытном и политически младенческом населении.

Такая тактика либерализма в то время могла быть для победы полезна. Но она развращала и ослабляла либеральную партию. Ее военные качества развивались за счет свойств, нужных для мирного времени.

Так как главный фронт был направо, а налево были союзники, то русский либерализм налево не хотел видеть врагов. И в те роковые минуты, когда для спасения конституции надо было защищать ее и против левых, в 1905–1906 годах, либерализм не мог этого делать. Спасать новый строй пришлось его вчерашним врагам.

Последним самым грозным проявлением Ахеронта были аграрные беспорядки. И опять страшны были не «беспорядки», с которыми правительству справиться было не трудно, хотя и ценой большого пролития крови. Странным было то, что стояло за беспорядками, т. е. повсеместное общее, глубокое и законное недовольство крестьян. Они — наиболее многочисленный и наиболее консервативный класс, естественная опора правительства и порядка. И такими они быть перестали. Роковой исход 1917 года зависел более всего от того, что крестьянство в России оказалось революционно настроенным. Да и позднее невиданный раньше по количеству жертв террор большевиков был вызван именно тем, что они захотели переделать Россию наперекор воле крестьян. Их жестокость, на которую до сих пор никакой другой режим не был способен, объяснялась этой непосильной задачей: сломить массу крестьянства.

В эпоху «освободительного движения», в 1900-х годах, в России был специальный «крестьянский вопрос», притом в такой форме, в какой его не знали в Европе. Правительство, начиная со злополучного царствования Александра III, делало все, чтобы этот вопрос обострить. Но и общественность понимала его односторонне и не умела его разрешить. Так на крестьянском вопросе и споткнулась Россия.

До 1860-х годов на крепостном праве держался весь наш строй. Это право упрощало задачу государственной власти. В сельской России для нее было мало заботы. Администрация, полиция, суд, воинская повинность, сбор налогов, экономическое обеспечение осуществлялись поместным дворянством; оно крестьянами управляло и за них отвечало. Наши помещики давно не были похожи на феодальных владельцев; Павел I был ближе к истине, когда называл их «даровыми полицмейстерами». Но в качестве таковых они облегчали работу государственной власти. Они были даровой «полицией», «судами», «поставщиками» солдат и «плательщиками податей» за крестьян.

Когда в 1861 году было отменено «крепостное право», была уничтожена ось, на которой держалось все старое государство. Пришлось спешно проводить другие реформы: судебную, земскую, воинской повинности, словом, все, что стало придавать России современный европейский характер.