Правительство это понимало и с новой формой беспорядков пыталось бороться; оно поочередно прибегало ко всяким мерам. При министерстве Боголепова за забастовку была проектирована высшая степень строгости: призыв на военную службу. Это вызвало общее возмущение; эта мера была неудачна не столько строгостью, ибо, в конце концов, отбывание воинской повинности не наказание, сколько несоответствием настроению общества. Общественное возмущение породило и первый по тому времени серьезный террористический акт — убийство Боголепова студентом Карповичем[382]. Тогда власть повернула круто налево и новому министру Ванновскому было рекомендовано по отношению к студентам «сердечное попечение»[383]. Но с этим уже было опоздано. На студенчестве отражалось общее давление атмосферы. Когда кругом бушевало недовольство, а «освободительное движение» это недовольство сознательно увеличивало, студенчество не могло превратиться в мирный оазис.

«Освободительное движение» этого и не хотело. Оно не хотело признать, что обязанность политической борьбы лежит на взрослых, а не на молодежи; что нельзя допустить, чтобы образование останавливалось во имя политики; что забастовка есть способ борьбы рабочих с нанимателями и что преступно перед страной применять ее к образованию. Освободительное движение жило другой идеологией. На войне все дозволено; позволяют и детям вступать в армию, бросая для этого школу, хотя война не детское дело. Руководители движения знали, что вступление молодежи в борьбу даст им оружие, которое будет бить по нервам всему русскому обществу. И оно это использовало.

7 сентября 1904 года в «Освобождении» появилась характерная статья под заглавием «Студенческое движение и задачи оппозиции»[384]. Статья отвергает право профессоров удерживать студентов от внесения ими политики в академическую жизнь. «Не говорим, — пишет автор, — об отечески наставительных советах студентам подождать вмешиваться в политику, отдаться всецело науке. Подобные советы не только политически бестактны, но и совершенно бесполезны. Они не могут быть искренни, а натяжками и доводами эгоистичного благоразумия нельзя переубедить горячее живое чувство».

Поэтому автор считает нормальным вмешательство студентов в политику. «Широкие слои учащейся молодежи, предоставленные сами себе, уже теперь логикой жизни перешли от академических требований к политическим и объединены тем же стремлением к политическому освобождению, которое одушевляет и либеральную оппозицию. Студенчество представляет из себя естественное крыло освободительного движения».

Это своеобразное понимание. В Европе студенты участвуют в политической жизни страны, но делают это как полноправные граждане. У нас же политику хотело делать «студенчество» как таковое, пользуясь приемами, которые были возможны только благодаря условиям академической жизни. Иначе как могли бы они прибегать к забастовке? Но автор статьи находит, кроме того, что либеральной оппозиции надлежит принять участие в студенческом движении как таковом. «Распространение среди молодежи политических знаний, редактирование студенческих требований, советы о наиболее целесообразных приемах борьбы с администрацией и инспекцией — таковы некоторые из необходимых форм деятельности среди студенчества. При целесообразно политически обдуманном ведении студенческого движения легко станет возможной и прямая поддержка студенческих требований либеральной оппозицией, в том числе либеральными профессорами». Так раскрывается затаенная цель автора: спасти молодежь от увлечения крайними партиями: «Крайние революционные партии, по существу занимаемой ими позиции, не могут, да и не хотят, овладеть студенчеством как целым: это дело либеральной оппозиции».

Так освободительное движение не считало нужным удерживать молодежь от траты сил на задачи, которые не стоят перед нею; оно только упрекало профессоров, что не они руководят студенческой политической деятельностью. Освободительное движение старалось перетянуть студенчество к более разумной «политике». Вот все, что советовал автор. Студенты должны оставаться «крылом освободительного движения». Пусть от этого страдает учебная жизнь; для целей освободительного движения это полезно и об этом жалеть не приходится. Я не забуду торжествующего тона, которым один из ответственных руководителей освободительного движения, сам профессор и ученый, говорил мне осенью 1905 года: «А правительству возобновить учебных занятий не удастся».

Так перемалывало «освободительное движение» прежнюю либеральную тактику. В № 1 «Освобождения» редактор его призывал умеренное общество не оставаться в стороне от движения: «На борьбу с бесправием личности и самовластием правительства, — говорил он, — должны как один человек встать все умеренные и отцы и твердым мужественным действием и откровенным, честным словом, как грудью, защищать своих детей. Если они этого не сделают, кровь падет на них»[385]. В этих горячих словах было нечто, шедшее к сердцу. Было позорно «благоразумие» общества, которое оставалось в покое, аплодируя погибающей за него молодежи. Но через два года в том же «Освобождении» призывают уже не удерживать молодежь, а использовать ее «в помощь» отцам.

С точки зрения войны можно было оправдывать такую политику, как оправдывают вырубку лесов, взрывы зданий, порчу мостов и дорог, словом, всего, что может помочь неприятелю; можно допустить даже вербовку в войска мальчиков школьного возраста, страшный пример чего рассказал нам Ремарк[386]; атмосфера войны развращает всех, кто в ней участвует, но следы этого непременно скажутся позже, когда войны уже нет.

Общественности, решившей использовать студенческое недовольство в партийных своих интересах, пришлось испытать на себе результаты этой позиции. Раньше [Манифеста] 17 октября [1905 года] был издан Указ 27 августа, давший университетскую автономию[387]. Либеральные профессора стали тогда во главе университетской жизни; они начали стараться вернуть студентов к нормальным занятиям, возобновить в университетах преподавание. Но было поздно. Либерализм начал пожинать то, что посеял. Студенты уже верили, что они — крыло освободительного движения, помнили лозунг, что при «самодержавии ничего хорошего быть не может». Университетскую автономию они ни во что не ценили, как позднее 1-я Дума не ценила Основных законов 1906 года. По их мнению, управлять университетом должны не профессора, а студенты. И профессоров выбирать должны не профессора, а студенты. Помню депутацию студентов, которая тогда ко мне с этим приехала. Эти требования излагались серьезно. Завоевали автономию, победили — ведь они, студенты, а не профессора, и они должны своей победой воспользоваться. Так как новый Университетский устав им этих прав не давал, то они повели с ним борьбу старыми способами и другими, которые предоставил уже новый Устав[388]. В результате университет стал достоянием не студентов, а улицы. По иронии судьбы первым выборным ректором был тот же князь С. Н. Трубецкой[389], который недавно говорил государю, что «при представительном строе крамола будет совершенно бессильна»[390]. Ему пришлось скоро сказать студентам совершенно другое; говорить о разочаровании, которое поведение студентов всем принесло, об опасности, которой оно грозит для свободы. Но студенчество и либеральная оппозиция говорили на языках совершенно различных. Трубецкой не сказал еще студентам исторических слов о «взбунтовавшихся рабах», студенты начинали уже видеть в нем «ренегата»[391].

Это должно было бы быть поучительным. Но позиция либеральных идеалистов не изменялась; тогда приехал из-за границы М. М. Ковалевский. Помню его слова: «Поведение студентов понятно. При общем полицейском режиме не может быть свободного университета. В Европе можно было бы сказать улице, которая захватывает университетские аудитории: в вашем распоряжении много других зданий, идите туда и нам не мешайте. В России этого нет. Университеты оказались оазисом среди деспотизма; толпа стремится в этот оазис; студенты правильно не хотят для себя привилегий и потому наплыву толпы не противятся». Это казалось логично, но убеждение студентов, что они господа университета, что в нем все определяется только их волей, привычка пренебрежительно относиться к закону и порядком не дорожить исчезают не скоро. Самое объявление конституции[392], повсеместное разрешение митингов[393] студенчества не успокоили, а подстрекнули к дальнейшей борьбе. Политическое бурление студенческой массы, отравившее академическую жизнь партийной политикой, не исчезло ни после 17 октября, ни после издания Основных законов, ни после созыва Государственных дум, ни вообще ни в один момент новой политической жизни. Либеральным деятелям профессуры пришлось больше всех пострадать от этой политики. Им было дано возбудить Ахеронт, у них не было средств и уменья его успокоить.

Ненормальные положения бесконечно не продолжаются и сами вырабатывают противоядие. Разрушение академической жизни во имя политики, поглощение студентов взбунтовавшейся улицей не могли не вызвать реакции. Но она пошла не в русле «либерализма». «Академизм», под флагом которого началось отрезвление, отразил на себе черты обратной политики. Академическое движение вышло филиальным отделением «Союза русского народа»[394]. Появилась «правая» профессура, опиравшаяся на «правых» студентов и получившая покровительство в «правом» правительстве. Наше многострадальное студенчество осталось до конца тем же, чем было всегда: чувствительной пластинкой, на которой обнаруживались настроение общества и ошибки правительства. Ни одна из воюющих сторон его не пощадила, ни одна не постаралась удержать его в стороне от движения, но каждая стремилась использовать его для себя. Течение, которое действительно хотело освобождения университетов от всякой «политики», было смыто напором той волны, которая видела в студентах естественный фланг «освободительного движения», и другой, которая поднимала его во имя реакции.

Так мстила жизнь за военную тактику взрослого общества. От нее страдала более всего молодежь, которая гибла в эпоху освободительного движения, как гибла потом в 1917 году, защищая Временное правительство против большевиков или бросая все для участия в Белом движении. И потому мы не можем досадовать, что она с недоверием и осуждением относится к старшему поколению, которое ее не защитило. Но прямой опасности для государства от студенчества не было. Студенческий Ахеронт производил более шума, чем разрушений, действовал более на нервы, чем на устои порядка. У Ахеронта были силы страшнее.

Третьим «признаком разложения» называли «фабричные беспорядки». Настоящие беспорядки были не страшны. Они только свидетельствовали о некультурности рабочей среды. Я видал много рабочих процессов. Была одна и та же картина. В известный момент забастовки начинались погромы лавок, кабаков, расхищение того, что было разгромлено, — словом, дикий разгул. Это было печально, но не опасно. С этим полиции и войскам легко было справиться; вожаки рабочих возмущались этой картиной не менее, чем власти.

Опасность была в общем настроении рабочего класса. Она оказалась очень реальна. Без содействия рабочего класса «освободительное движение» не смогло бы добиться такой быстрой и полной победы. Ведь 17 октября дала нам все-таки всеобщая забастовка. Что рабочий класс к этому времени окажется настолько организован и единодушен, что своим выступлением заставит самодержавие уступить, было для освободительного движения такой неожиданной помощью, которой оно тогда само не предвидело. Перед самым 17 октября оно еще в ней сомневалось. И можно было думать, что за такую помощь не жалко было заплатить никакою ценою.

Это бы было действительно так, если бы вся задача сводилась только к капитуляции самодержавия. Но «конституция» была только началом новых порядков, и надо было предвидеть дальнейшее. Для вожаков рабочего класса в ней был первый шаг к революции; в дальнейшем надлежало ее углублять в более благоприятных условиях. Программою-minimum для них была демократическая республика, а дальше — «строительство социализма»; к этому надо было идти вооруженным восстанием. Совершенно иной была программа «Союза освобождения». Самодержавие он хотел заменить конституционной монархией, господством закона и права. Тем, кто так смотрел на дальнейшее, надо было себя сохранить для практического осуществления этой задачи. Ее было невозможно совместить с программою рабочая класса; и потому их союз должен был очень скоро превратиться в борьбу.

Движение в рабочей среде было вполне самостоятельно и началось гораздо раньше «освободительного». Рабочий вопрос неизбежен там, где развиваются капитализм и промышленность; меры к его разрешению только на время смягчают его остроту. Утописты говорили, что его не будет существовать, когда не будет наемных рабочих и вся собственность перейдет в руки государственной власти. Мы, однако, не видим, чтобы рабочий вопрос в Советской России исчез. В Европе же он стал теперь в форме несравненно более острой, ибо безработица есть тоже «рабочий вопрос». Но это задача нашего времени. В России в конце прошлого века ничего подобного не было, а пути к смягчению тогдашнего рабочего вопроса были указаны опытом Запада.

История этого вопроса у нас интересна. Он был поставлен реформами 1860-х годов, переходом России к капиталистическому строю. Чем дальше проникали в жизнь последствия этих реформ, тем рабочий вопрос становился острее. И все-таки его первое время признавать не хотели. «Какой в России рабочий вопрос? У нас нет пролетариата. У нас все рабочие приписаны к сельскому обществу». Были люди, которые искренно были уверены, что «рабочий вопрос» просто выдуман, заимствован из-за границы, как очередное либеральное новшество.

Правительство было умнее этих поклонников патриархальной России; оно признало, что в России есть рабочий вопрос, и пыталось если его не разрешить, то его напряженность ослабить. Но любопытное наблюдение. Казалось, что для самодержавной власти это было легче, чем для конституционного государства. Власть самодержца от обеих враждующих сторон — капитала и труда — более независима. И самое наше общество к ее вмешательству во все стороны жизни привыкло. Удача самодержавия в этом вопросе была бы его новым оправданием. И почему это могло не удаться? Ведь самодержавие сумело в 1860-х годах разрешить несравненно более запущенный, сложный и острый крестьянский вопрос. Но это сопоставление обнаруживает, в чем слабость абсолютизма. Он более пригоден для разрубания гордиевых узлов, для хирургических операций, т. е. для проведения единовременной меры, которая нарушает сложившиеся давно отношения и требует жертвы у правящих классов. Так было в 1861 году. При представительном строе тогда или не было бы настоящей крестьянской реформы, или бы была революция. Но ничего подобного в рабочем вопросе было не нужно. Никто еще не помышлял о национализации всех предприятий. Вопрос должен был разрешаться, как и всюду, социальным законодательством и вмешательством государственной власти на защиту рабочих.

Это было гораздо легче, но здесь был слабый пункт самодержавия. Рабочий вопрос должен был разрешаться прежде всего самодеятельностью и организацией рабочего класса. Государство должно было только ему помогать. Рабочая самодеятельность не только условие силы рабочего класса, но и гарантия порядка в самом государстве. Когда перед рабочими открыты пути защищать свои интересы, они не мечтают о революции; этим поддерживается кровная связь рабочих с государством. Это школа, которая лучше полицейской силы удерживает от беспорядков.

Но именно эта политика представлялась несовместимой с самодержавием. Оно соглашалось для рабочих делать гораздо больше, но иначе. Защиту рабочего класса против хозяев оно брало на себя. Оно накладывало на предпринимателей обязательства более тяжелые, чем те, которые существовали на Западе. Но оно не позволяло рабочим организоваться и сообща отстаивать свои интересы. Программой правительства стало социальное законодательство, как веление самодержавной власти, и запрет рабочих организаций и самодеятельности во имя принципов полицейской идеологии. Министерство внутренних дел не могло мириться даже с тем, что наблюдение за рабочей жизнью и нуждами возложено на чиновников Министерства финансов; оно не раз поднимало вопрос о передаче их в свое министерство.