В следующем номере «Освобождения» появилась ответная статья С. С., т. е. П. Н. Милюкова. П. Милюков не скрывает тревоги, которую этот «уклон» встретил в среде чистых «освобожденцев». «Мы, конечно, предполагали, — говорит автор, — что среди конституционалистов есть и такие настроения, но не ожидали, что они могут обнаружиться так открыто и стать даже господствующими». В последнем он, к сожалению, ошибался; эти настроения не могли быть господствующими. И все же они произвели на Милюкова «тяжелое впечатление». Почему? Потому, говорит он, что это понимание, к которому он приклеивал насмешливую кличку «национал-либерализм», делало его носителей «союзниками Плеве»[331]. Низвержение Плеве было для правоверных освобожденцев более важной задачей, чем победа во внешней войне или спасение страны от анархии. Поэтому освободительное движение не могло одобрить той тактики, которая меньшинством предлагалась. Это значило бы «выпустить» неприятеля. И широкое общественное мнение было не с «конституционалистами» приведенной статьи, а с П. Н. Милюковым.

Естественный отбор господствует в жизни. Нужды «войны» выдвинули на первый план новых людей. Их отличала непримиримая ненависть к самодержавию, неспособность с ним помириться до полной победы, наивная вера, будто все зло только в нем. Только люди, которые так чувствовали, которые были готовы подать руку всем, кто шел против самодержавия, тогда внушали доверие. Представители мирной земской работы, либералы старого типа уже казались теперь ненадежными. Во время войны они только мешали, как мешает всякий, кто осмеливается преждевременно думать о мире.

Конечно, не рекомендуемая «новая тактика» могла свергнуть самодержавие. Освобожденская непримиримость была для этой цели действительней. Но существование в освободительном лагере этих «государственных» элементов было необходимо для победы над самодержавием. Именно они были причиной того, что самодержавие, имевшее еще в своем распоряжении много моральных и материальных сил для сопротивления, в 1905 году предпочло уступить. Оно думало, что уступает государственным элементам, как в 1917 году отрекавшийся император думал, что склоняется не перед разбушевавшейся улицей, а перед Государственной думой[332]. В обоих случаях с его стороны это было в значительной степени только оптическим обманом. Благоразумные либеральные элементы страны в этот момент уже были бессильны. Их бессилие и определило политику и судьбу либерализма после победы. Так руководство профессиональных политиков приблизило общество к желанной победе над самодержавием, но оно же уменьшило шансы, что общество этой победой сумеет воспользоваться на пользу России. Можно было предвидеть, что военные в нужное время со сцены уйти не захотят.

Во время войны условия будущего мира отходят на задний план. О них предпочитают не говорить, чтобы не понижать настроения и не позволить противнику провести себя лицемерными обещаниями. Тогда только одна цель — сломить силу противника, заставить его признать себя побежденным.

Это можно было наблюдать и на «освободительном движении». Либеральная программа 1860-х годов — свобода, законность, самоуправление — отошла на задний план. Было признано, что осуществить ее невозможно, пока существует самодержавие. Война начата была только для того, чтобы самодержавие свергнуть; и потому программа движения уместилась в двух словах — «Долой самодержавие», которые из эвфемизма назывались «двучленною формулой», а по попавшему в печать простодушному донесению одного провинциального полицейского пристава были «известной русской поговоркой».

В такой постановке вопроса для успеха войны была своя выгода. Она откладывала попытки примирения — до полной победы. В либеральной программе было много того, против чего самодержавие возражать бы не стало. Ведь оно же само проводило эту программу в 1860-х годах! На этой программе ему бы было возможно с обществом сговориться и расколоть лагерь противников. На век оно бы себя не спасло, но получило бы большую отсрочку. С точки зрения исхода войны руководители были правы, когда единственным условием мира ставили отмену «самодержавия». Это было ясно сказано в руководящей статье «Освобождения», в № 1. «Нет смысла, — говорит эта статья, — поднимать сейчас вопрос о тех законодательных задачах, решение которых предстоит будущему органу русского народного представительства. Экономические, финансовые, культурные, просветительные, административные реформы, рабочее законодательство и аграрный вопрос, децентрализация и переустройство местного самоуправления — все это и подобные им вопросы, выдвинутые русскою жизнью, составляют неисчерпаемый материал для будущей законодательной деятельности представительного органа»[333]. Итак, пока, кроме «Долой самодержавие», в программе нет ничего.

Эта «формула» не была революционною формулой. Говорили: «Долой самодержавие», а не «Долой монархию». Самодержавному монарху противополагался конституционный монарх. Монархия должна была только разделить свою власть с представительством. Монархия не уничтожалась; она была еще громадной моральной и материальной силой; ею охранялись порядок и единство России. Либерализм не мечтал о республике. Было бы безумием устранить монарха из будущего устройства России: было полезно его сохранить и потому приходилось с ним считаться и ему уступать. Формы конституционной монархии могли быть очень различны, как различен бывает состав представительства. В этом был простор для соглашений. Непримиримость была только в самом принципе самодержавия. В этом все «освободительное движение» было согласно.

Но как ни была теоретически правильна занятая в № 1 «Освобождения» позиция, как только руководители перешли к практической деятельности, им пришлось увидать, что для успеха этого недостаточно. Для многих из самих руководителей двухчленная формула показалась недостаточно ясной; они заподозрили, что «цензовые» элементы движения собираются присвоить плоды победы себе, и потому сочли необходимым точней указать, чем будет заменено прежнее самодержавие.

Это был спор среди интеллигентных руководителей; масса к нему отнеслась безразлично. Но интеллигенция увидала в нем пробный камень, который отделял «своих» от «чужих». И на разрешении этого первого спора обнаружился характерный отпечаток интеллигентского мировоззрения.

У интеллигенции было много добрых намерений, идеализма, теоретических знаний; у нее не хватало главного — опыта. А только опыт формирует «политика». В странах с развитой политической жизнью политические деятели кончают свое воспитание, когда побывают у власти. Только это есть законченный опыт. Но и без опыта власти у них есть все-таки «практика». Они участвуют в обсуждении вопросов законодательства и управления, вносят конкретные предложения и на ход политики реально влияют. Это немало для воспитания. Мы увидели это и на себе. За десять лет Думы и свободы печати, как ни мал был этот срок, русские политические деятели многому научились. Но какой опыт мог быть у них до 1905 года? Все отрицательные черты их исключительно «теоретического» книжного воспитания на них отразились.

Политика, по определению великого мастера ее Наполеона, есть искусство добиваться намеченной цели наличными средствами. Для «политика» необходима правильная оценка средств, которыми он обладает, и прежде всего того людского материала, которым ему приходится оперировать. Этой оценке мог учить только практический опыт. До некоторой степени он был у земцев; его совсем не было у наших вождей, ученых и публицистов. Они знали только себя и свой круг; они легко были готовы принять к исполнению все научные выводы права, синтез научной теории, безотносительно к материалу, к которому придется их применять.

Даже в области чистой теории они получили одностороннее воспитание. Для русской публицистики и науки главный вопрос, т. е. о русском самодержавии, был совершенно закрыт. Ни на его недостатки, ни на желательность его замены каким-либо иным строем указывать было нельзя. Русский политический вопрос поэтому не мог быть освещен всесторонне. По необходимости с давних пор публицистика и далее наука с особенной любовью устремила свое внимание на заграничную жизнь; о ней она могла свободнее рассуждать и в чужой жизни отстаивать свои идеалы. Читатели и слушатели могли догадаться, что вся заграничная критика применялась к России. А недостаточное знакомство с заграничной жизнью и полная безответственность за суждения о ней склоняли русскую публицистику к наиболее смелым и теоретически последовательным взглядам и выводам. Не смея критиковать самодержавие, она отыгрывалась на порицании английских консерваторов, французских оппортунистов, на осуждении компромиссов. Этим она брала свой реванш за наши порядки. Это давало искусственное политическое воспитание всей нашей интеллигенции, которая в значительной мере воспитывалась на журналистике. Она делала доброе дело, была противовесом казенной идеологии, напоминала обществу о том, что могло бы быть и в России. Но воспитанная на ней интеллигенция соединила в себе все недостатки безответственной оппозиции, которая судит о жизни только по несоответствию ее своему идеалу, без учета реальных возможностей.

У нее выработалось другое аналогичное свойство. Идеал ее был так далек от русской действительности, что она не старалась его с ней преемственно связывать. Публицистика не интересовалась вопросом, каким русским институтам суждено «переродиться» в европейские учреждения. Даже те наши историки, которые превосходно изучили вопрос о смене политических форм, говоря о нашем будущем, старались о прошлом забыть, как о дурной наследственности, которая только мешает. Условия цензуры этому приему благоприятствовали; из-за нее надо было избегать явных параллелей и аналогий. Знаменитая записка Витте о земстве произвела потрясающее впечатление, между прочим, и потому, что без намеков и умолчаний поставила вопрос, которого в печати ставить не смели. Такое воспитание приучило интеллигенцию смотреть на Россию как на tabula rasa[334], на которой в известный момент будет почему-то, как-то и кем-то строиться новый строй по последним рецептам теории.

Нетрудно представить себе, на чем остановились наши «вожди», когда решили уточнить формулу «Долой самодержавие». Их программа соединила «последние слова» политической доктрины. Эти слова интеллигенция давно изучила на Западе и не видела оснований отказать в них России. Всеобщее избирательное право, ответственное министерство и даже созыв полновластного Учредительного собрания по четыреххвостке для написания конституции. Долгое устранение русского общества от политической жизни, запрет для печати обсуждать эти вопросы получили в этой программе свою Немезиду.

Один, но зато главный вопрос не был поставлен: в какой мере эти рецепты науки и опыт Запада были применимы к тогдашней русской действительности? Россия была не только политически отсталой, но [и] невежественной, почти безграмотной страной. Одно это уже делало сомнительной пользу четыреххвостки. Еще больше осложняло вопрос то, что она была страной разнокультурной, разноплеменной и разносословной, что она еще не вышла из полуфеодального строя. Крестьянская реформа 1861 года завершена не была. Большая часть населения в России жила вне общих законов. Было много высших и низших, но особенных национальных культур, к которым общие законы также не применялись. Нужны были многие годы, чтобы в культурном и правовом отношении Россия объединилась и создалось понятие «российского гражданина». А пока этого достигнуто не было, представительство по четыреххвостке не могло быть правильной базой. Основание конституционного строя — самоуправление; представительство издает законы, которые будет к самому себе применять; в этом залог их пригодности. В России при наличии особых законов представительство приходилось сначала строить иначе. Даже для теоретических сторонников четыреххвостки немедленный успех ее в России был невероятен.

Наконец, Учредительное собрание нормально появляется только тогда, когда законной власти более нет и приходится создавать ее заново. Для возможности Учредительного собрания надо было сначала свергнуть или вовсе обессилить монархию, а об этом освободительное движение не помышляло.

Но на все такие сомнения наши вожди отвечали с обезоруживающей самоуверенностью. В них усматривали только постыдное отсутствие «веры в народ». Ссылались на опыт западных стран. «Не Бисмарк ли ввел всеобщее избирательное право в Германии?[335] Не удалось ли оно даже в Болгарии?[336] Будем ли мы бояться засилья крайних социалистических партий? Но смотрите на Германию: там рабочий класс наилучше организован и наиболее культурен, но в нем социал-демократы — меньшинство». А что касается «Учредительного собрания», то ведь это «теоретически» безупречный способ выявить истинную «волю народа». Монархия ей сама подчинится. О том, что монархия в России опирается не на одни только штыки, что ее поддерживает громадная часть населения, что монархия тоже может говорить его именем, а главное, что России нужно было вовсе не уничтожение монархии, а соглашение с ней, — об этом наши вожди и не думали. И реформаторская схема «освободительного движения», не уничтожая монархии и не провозглашая республики, все-таки для изменения государственного строя сочла возможным обойтись без монарха. Вот эта схема: громоздкая комиссия из представителей существующих общественных организаций и учреждений для составления избирательного закона в Учредительное собрание; созванное по этому закону Учредительное собрание, которое сочинит русскую конституцию; и только тогда нормальное законодательное собрание, которое будет думать о текущих нуждах страны. Вот та теоретически безупречная схема, которая должна была дополнить лаконическую формулу «долой самодержавие». Если «освободительное движение» собиралось быть беспартийным, национальным, т. е. хотело согласиться на той общей формуле, которая бы объединила всех противников самодержавия, и только самодержавия, то уже этой программой оно от первоначальной цели своей отступало; такая программа была партийной, программой интеллигентского радикализма. Свои желания и понимания радикализм принимал за желание всей России, уверенный, что Учредительное собрание выражает непременно волю страны. Наивная иллюзия теоретиков, от которой излечивает только практический опыт. Но теоретики управляли войной, и их понимание превозмогло; практики им подчинились, как во время войны гражданские власти подчиняются требованиям военных вождей. И это тем охотнее, что до победы, казалось, еще очень далеко.

Так кончился спор на верхушке движения, в среде его руководителей. Но остановиться на этом было нельзя. К этому спору массы были равнодушны. А между тем их надо было привлечь к общему делу. И вот почти через год после той первой статьи первого номера, где вся практическая программа была сознательно отложена до установления конституции, статьи, исходящей от «русских конституционалистов», написанной П. Н. Милюковым, в № 17 «Освобождения» появляется другая статья того же автора, совершенно обратного содержания[337].

«Истекший год, — говорится в этой статье, — дал политическим деятелям исключительный опыт, и этот опыт не может пройти бесследно». Если не поднять сейчас же вопросов аграрного и рабочего, то партия «политического освобождения» оттолкнет те элементы, «без привлечения которых она будет влачить жалкое существование». Одной конституцией народа не захватить; интеллигенция останется при собственных силах. И для привлечения «крестьян и рабочих» программа должна дать и им обещания.

В этой второй статье все характерно. Характерно неожиданное сознание, что широкие массы равнодушны к тому, чем увлекалось интеллигентное общество, т. е. к тому «политическому освобождению России от самодержавия», которое было главным raison d’être всего движения. Ни Учредительное собрание, ни четыреххвостка, ни другие коньки интеллигенции, оказывается, к себе масс не привлекали, и партии «Освобождения» грозило и при этих лозунгах «влачить жалкое существование». Массы интересовались другим: аграрным и рабочим вопросом. Поэтому их нельзя было откладывать, а надо было ставить в первую голову[338]. Но отсюда выходил совершенно новый подход к этим вопросам. Думали не о том, как в интересах России разрешить эти вопросы, а о том, как в интересах войны с самодержавием для привлечения масс их поставить. Дело шло не о пользе России, а о создании — ирония судьбы — популярной «рабоче-крестьянской» программы. Так «освободительное движение» сначала из национального превратилось в партийное, а затем неприкровенно перерождалось уже в демагогию. Такой прием безнаказанно не проходит; он отразился на «освободительном движении» и его программе. Самый подход к этим вопросам, рабочему и аграрному, делает излишним рассматривать их как программу. Они были вопросами тактики. Мы их в связи с ней и рассмотрим.