Указ не скрывал, что все это было равносильно «крупному внутреннему преобразованию», которое «внесет в законодательство существенные нововведения»[586].

Словом, указ возвещал наступление эры реформ, был первым актом либерального самодержавия. Он возвращался к неудавшейся попытке Витте 1902 года. Естественно поэтому, что указ оказался тесно связанным с его именем. По крестьянскому вопросу указ привлекал к делу «отзывы и сведения, заявленные при исследовании в местных комитетах общих нужд сельской хозяйственной промышленности», т. е. результаты отнятой у Витте работы[587]. Разработку новых мероприятий он поручал Комитету министров под председательством Витте[588]. Витте для этого получал личный доклад у государя. Указ являлся как бы реваншем Витте над Плеве и возвращал жизнь к весне 1902 года.

Но с программой 1902 года было опоздано. Два года владычества Плеве не прошли безнаказанно. Не говоря о преуспевшем освободительном движении с его революционными лозунгами, сами земцы уже были не те. Их программа 1904 года ушла дальше. В ней уже был один новый пункт, в котором теперь было все. Это был пункт о представительстве. Его все требовали единогласно. В искренность либеральной программы без представительства никто уже не верил теперь. Если бы Указ 12 декабря ввел представительство хотя бы совещательное, то, может быть, этим единый фронт освободительного движения был бы разбит: среди либерального лагеря еще были сторонники самодержавия. Мирский это понял и потому пункт о совещательном представительстве предложил; он хотел иметь возможность опираться на земцев. Но когда Указ 12 декабря вышел без всякого «представительства», общественность увидела в нем новый обман.

Скоро все узнали закулисную сторону; узнали, что в проекте Указа Сенату пункт о представительстве сначала действительно был[589], но был вычеркнут по совету не кого иного, как Витте. Такой поступок умного и либерального Витте был так непонятен, что его роль при Указе 12 декабря показалась такой же неискренней и двуличной, как его записка о земстве. Общему негодованию на него не стало границ; сам Святополк-Мирский был возмущен и обижен; об этой незабытой обиде мне позже пришлось слышать от него самого; о ней под свежим впечатлением он рассказал Д. Шипову, и тот записал его рассказ в своей книге[590]. Рассказ Шипова не расходится с тем, что передал в своих мемуарах и Витте[591]. Мы знаем теперь, как это случилось, и поступок Витте можем судить. И я, который слыхал этот рассказ от обоих, в этом эпизоде лишний раз вижу не коварство Витте, а твердость его убеждений. Общественность могла их не разделять, но она их тогда не сумела понять.

Святополк-Мирский приготовил проект указа с включением пункта 9 о представительстве и просил государя обсудить проект в совещании из особо авторитетных сановников; государь согласился и желательных лиц указал. Среди них не было Витте; Святополк-Мирский просил его пригласить. Государь возражал, что «Витте масон и не скажет ничего определенного», но уступил; Святополк-Мирский поехал к Витте, говорил с ним о проекте. Витте сказал ему по поводу пункта о представительстве, что если такая перемена, необходима, то лучше прямо перейти к конституции, но обещал не возражать[592].

Для тех, кто знал взгляды Витте, эти слова не surenchère[593], а убеждение. Оно совпадало с идеями его «земской записки». Витте был сторонником самодержавия, но понимал и выгоды конституции, зато был врагом смешения и того и другого. «Если вы хотите самодержавия, — писал он в земской записке, — не соблазняйте страну земством, т. е. игрой в народовластие, уместном лишь при конституционном строе»[594]. Теперь то же самое говорил он и Мирскому: если пришло время для конституции, давайте ее без уверток, со всем тем, что из нее следует; но соединять самодержавие с представительством — значит узаконить борьбу в центре государственного аппарата. Конституционный строй удался во многих странах; почему ему не удаться в России? Но самодержавие с совещательным представительством есть соединение двух противоположных начал, которые не уживутся. Такая форма правления есть организованная борьба, которая кончится только после победы того или другого начала. Этого переходного периода, опасного для государства, надо всеми мерами избегать.

Вот основная точка зрения Витте; она была не «тактикой», а «убеждением». Общественность смотрела иначе. С точки зрения своих политических традиций она считала, что конституция есть нечто большее, чем совещательное представительство; кто хочет большего, должен соглашаться на меньшее. Витте так вопроса не ставил; совещательное представительство для него было не «меньше», чем конституция, а просто явление «другого» порядка; не давая выгод конституции, оно ослабляло самодержавие, узаконяло бессилие. Витте мог согласиться на конституцию, но в «совещательном» представительстве видел что-то уродливое. Напротив того, наша передовая общественность именно потому и готова была принять совещательный орган, что смотрела на него как на переход к конституции. Витте предпочитал уступить сразу, без борьбы, чтобы перейти скорее к нормальной форме правления. Святополк-Мирский не понял этой виттевской мысли, но я столько раз ее от Витте слыхал, что у меня нет сомнения в его взгляде на дело. Но дав Святополк-Мирскому этот ответ, он обещал ему не мешать. И это понятно. Для Витте проведение либеральной программы самодержавия казалось делом столь важным, что он не мог отказаться эту программу поддерживать. В ней было для него главное дело; что же касается до представительства, то защищать его по совести он бы не мог, но мог согласиться молчать.

Свое обещание Витте сдержал. Святополк-Мирский пенял перед Шиповым, будто Витте «вилял» и нельзя было понять его отношения к предложению[595]. В этой оценке сказались и досада Святополк-Мирского, и обычное непонимание Витте. Из книги Шипова видно, что происходило на совещании. Резко против предложения высказались К. П. Победоносцев и Н. В. Муравьев. Первый доказывал, что проект Святополк-Мирского о представительстве противоречит религии, второй — что он незаконен. Витте возражал против доводов этого рода, но самого проекта не защищал. Это действительное отношение Витте к нему, от него нельзя было требовать большего; называть это «вилянием» значило Витте не понимать.

Как бы то ни было, государь предложение Святополк-Мирского принял. Это происходило 7 декабря[596]. Указ с мелкими поправками, которые были в него внесены совещанием, был государю представлен, и Мирский ждал его возвращения уже подписанным. Вместо этого 11 декабря к нему приехал Витте и рассказал, что случилось. Утром этого дня он был вызван государем и в присутствии великого князя Сергея Александровича государь спросил его, что лично он думает относительно пункта девятого (о представительстве). Что при своих взглядах он мог бы ответить? Он сказал, что думал: что если государь хочет постепенно переходить к конституционному строю, то созыв представителей мог быть одобрен, ибо он к конституции приближает. Если же он хочет сохранить самодержавие, созыв представительства нежелателен. Эта точка зрения Витте, от которой он не мог бы отречься, не изменив своим взглядам. При враждебности государя к конституционному строю такой ответ, конечно, убил пункт о представительстве; но Витте, если хотел не «вилять» и не «хитрить», а говорить то, что думал, не мог ответить иначе. В результате Указ появился на другой день уже без девятого пункта.

Легко представить себе, как отнеслась наша впечатлительная общественность к Витте. В ее глазах его ответ был предательством, вызванным жаждой опять выйти на сцену. Передовица «Освобождения» от 18 декабря 1904 года предполагала, что Витте «притворялся сторонником самодержавия, чтобы вернуть себе власть», что, «как беспринципный человек, он лично заботился только о власти». Она ядовито допускает, что Витте своим советом мог даже желать укрепить «освободительное движение», надеясь впоследствии «сорвать зрелый плод власти». У Струве есть третье предположение: «Витте, ставя в центр программы крестьянский вопрос, мог желать этой диверсией временно укрепить самодержавие»[597]. Редактор «Освобождения», ставя эти гипотезы, не хотел предположить одного: что никакой «диверсии» не было; не было ни тактики, ни лукавства; что Витте честно, как и в записке о земстве, думал то, что говорил, т. е. что самодержавие не уродство, а допустимая и хорошая форма правления, если только самодержавие будет заботиться о пользе народа. Своей либеральной программой он самодержавие именно к этому и призывал. Показательно для наших общественных настроений, что такого объяснения никто не допускал; даже Святополк-Мирский его не понял и не простил Витте его отзыва государю. А в своих недавних воспоминаниях И. И. Петрункевич беспощадно осуждает позицию Витте[598].

Но дело не в личности Витте. Как ни логично его поведение, совет, который он дал государю, был все же большой ошибкой. Витте не учел тогда ни общественного настроения, ни характера самого самодержавия. Он не предвидел ни того, что Указ 12 декабря вызовет в обществе бурю, ни того, что либерализм самодержавия не пойдет дальше осуществления некоторой части возвещенных реформ (напр[имер], о веротерпимости или некоторых облегчений национальностям). Витте не предвидел, что своим советом он расстраивал соглашение исторической власти со зрелой частью нашей общественности, что этим играл на руку своим главным врагам, тем слепым защитникам самодержавия, которые с 1881 года систематически губили его.

Но 12 декабря произошло еще нечто несравненно более вредное, чем умолчание о представительстве. В тот же день появилось изумительное по бестактности и ненужности «Правительственное сообщение». Нельзя было понять, зачем оно было опубликовано и как можно было его совместить с либеральным духом указа. Такое сообщение мог написать Плеве или Победоносцев. Оно осуждало все те действия нашей общественности, которые привели к либеральной программе правительства, им самим объявленной. Ноябрьский земский съезд, давший толчок новому курсу, презрительно именовался в «Сообщении» происходившим в Петербурге «собранием некоторых гласных разных губернских земств». На одну доску с этим собранием лояльных людей поставлена была банкетная кампания, названная «происходившими в некоторых городах шумными сборищами». С ними сопоставлялись, наконец, уличные «демонстрации целыми скопищами». Все эти явления различного смысла и веса объяснялись одинаково стремлением «внести смуту в общественную и государственную жизнь». Всему широкому общественному движению сообщение давало такую суммарную характеристику: «Такое движение против существующего порядка управления, чуждое русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя, старается придать означенным волнениям несвойственное им значение общего стремления. Охваченные этим движением лица, в забвении тяжелой годины, выпавшей ныне на долю России, ослепленные обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают от коренного изменения веками освященных устоев русской государственной жизни, сами того не сознавая, действуют на пользу не родины, а ее врагов»[599]. Ясно, что, прочитав «сообщение» и обещанные в нем меры репрессий, наше общество в нем усмотрело настоящие намерения власти, а в указе увидело только новый обман.

И что хуже, такое понимание было бы неверно. Сообщение и указ вовсе не были хитрой политикой, которая одних успокаивает лицемерными обещаниями, а других собирается задавить. Это были конвульсии обреченного режима, который мечется из стороны в сторону, одновременно хватаясь за взаимно себя уничтожающие средства. Около трона существовали две непримиримые группы, два противоречивых понимания задач самодержавия. Они друг с другом боролись и раньше, поочередно друг над другом торжествовали победу. Но при Николае II эти победы стали одерживаться одновременно и одновременно стали опубликовываться противоречивые акты. Указ 12 декабря и «Сообщение» были еще не последним и не самым разительным примером подобной политики.

«Сообщение» более всего ударило по Мирскому и по лояльному либеральному направлению. Чистые «освобожденцы» могли торжествовать. Новая вода хлынула на их мельницу. У меня стоит в ушах веселый смех Н. Н. Щепкина, который издевался над физиономией, которую должны иметь сейчас члены ноябрьского съезда: «Они гордились тем, что шли своим путем, не смешиваясь с общей массой, осуждали банкетные выступления и уличные демонстрации! Получили! А кн[язь] Святополк-Мирский, который принял земскую делегацию и положил ее резолюцию в основу проекта указа. В какую рубрику его занесло Сообщение» и т. д.

Да, для смеха поводы были. Самодержавие оказывалось неспособно себя спасать. Оно само гнало людей в освобожденческий лагерь. Над ним можно было смеяться, как смеются над врагом, который на глазах у всех неловким движением обрывает кусты, за которые он уцепился над пропастью. Но для этого смеха нужно было проникнуться настоящей военной психологией; ею постепенно и проникались.

Оскорбленный Мирский подал в отставку. Он не мог иначе поступить. Как можно было заставить его сохранить свое место! Но для полноты картины именно это от него и потребовали. Исказив, осмеяв, опозорив его политику, его все же формально сохранили у власти. Так попытка этого не сильного, но вполне честного человека была самодержавием превращена в смертельный удар по себе. После этого кончилась роль и лояльного земства. На сцене против самодержавия стояли только «освободительное движение» и Ахеронт.

После этого события развиваются логически и ускоренным темпом. Грозные слова «Сообщения» никого не устрашили, не остановили, ни Ахеронта, ни освободительного движения, ни лояльного либерализма. Но последний впервые, вопреки своей воле, вовлекался в оппозицию «самодержавию». Верные сторонники самодержавия стали догадываться, что во имя спасения самодержавия надо с теперешним самодержцем бороться. И повод для этого немедленно обнаружился.

«Правительственное сообщение», обвинив всех своих противников в том, что «они желают внести смуту в государственную жизнь», пригрозило ответственностью всем учреждениям, всем их представителям, которые позволят себе обсуждение «не относящихся к их ведению вопросов общегосударственного свойства». Этот грубо мотивированный запрет поставил дилемму: либо смолчать и согласиться с характеристикой, которая была дана «Сообщением», либо продолжать прежнюю линию и этим нарушить высочайшую волю.

Незадолго перед этим шли осенние сессии земских собраний; почти все принимали адреса с казенной просьбой о представительстве. Это превратилось в шаблон, который не волновал никого; от адресов не ждали практических последствий, но за них и не боялись репрессий. Теперь отношение власти к ним переменилось. В числе других обратилось к государю Черниговское земское собрание[600]. 9 декабря 1904 года на него последовал высочайший ответ. Ответ совпал по времени с теми четырьмя днями, когда государь уже дал согласие на представительство (7 декабря) и пока согласия назад не взял (11 декабря). Удивительно, что именно в эти дни, когда созыв представительства был предрешен, просьба о нем была государем заклеймена резкой отметкой в адресе: «Нахожу поступок председателя губернского собрания дерзким и бестактным; заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний»[601]. Хотелось ли государю показать себя педантом формальной законности и, удовлетворяя просьбу земств по существу, указать им все-таки, что это дело не их компетенции? Или, дав Святополк-Мирскому согласие, он в душе о нем пожалел и свое сожаление выместил на черниговском адресе? Как бы то ни было, высочайшая отметка раньше «Правительственного сообщения» показала, как встречено будет впредь предъявление подобных ходатайств[602]. Под свежим впечатлением этой отметки 13 декабря собиралось Московское земство.

Было показательно, как поступит оно. Председателем земского собрания был князь П. Н. Трубецкой, лояльность которого к государю была вне сомнений; губернатором был его beau-frère[603] Г. И. Кристи, который в силу родства мог иметь на Трубецкого влияние, а сам не только по должности, но и по личным убеждениям не мог сочувствовать либеральной демонстрации. После ответа черниговцам обращение к государю с такою же просьбою было уже ослушанием, «дерзостью и бестактностью», по выражению государя. Но бывают моменты, когда это становится патриотическим долгом. Так и был поставлен вопрос перед председателем, от которого зависело дело. П. Н. Трубецкой, единокровный брат знаменитых С. Н., Е. Н. и Г. Н. Трубецких, был честным и независимым человеком, но не боевой натурой; влияние выбравшей его дворянской среды для него могло быть решающим; идти в рядах ослушников царской воли было для него нелегко. И, однако, П. Н. Трубецкой на это решился. Помню то заседание земства, где на повестку был поставлен адрес государю с просьбой о представительстве. Губернатор открыл собрание и поскорее ушел, недовольный, не сказав ни слова привета. Проект адреса был прочитан Ф. А. Головиным. Он был принят без прений. Не помню, были ли голоса против него. Принятие земского адреса в этот момент было не пустой резолюцией банкетного зала; оно было серьезнейшим актом. Левая общественность не ценила того, что протест против самого государя вышел из лояльной среды, сохранял безупречную форму. В тот же вечер от левых я слышал упреки за почтительный тон, за включение в текст поздравления с рождением цесаревича[604] и т. д. Общественность не понимала, что главная сила адреса была именно в его лояльности, в том, что его подписал князь Трубецкой и приняли люди, в государственной зрелости которых у государя сомнения быть не могло. Это было подчеркнуто П. Н. Трубецким в его письме министру внутренних дел. Допустив принятие адреса, Трубецкой пал духом и хотел подать в отставку. Его друзьям пришлось успокаивать, разъяснять перед ним правоту его жеста; эти мысли были развиты в превосходном письме его же Святополк-Мирскому, которое едва ли Трубецкой сам написал, но которое соответствовало его настроению. Объяснив мотивы, которые заставили его не подчиняться распоряжению власти, Трубецкой указывал, что единственный путь избежать революции, на которую власть толкает русский народ, но которой народ вовсе не хочет, есть путь царского доверия к общественным силам. Он заявлял, что если «государь доверчиво сплотит около себя эти силы, то Россия поддержит своего царя и его самодержавную власть и волю». Тот факт, что неповиновение распоряжению власти исходило от сторонника самодержавия, который хотел представительством не ограничить, а укрепить самодержавие, было для государя аргументом более убедительным, чем банкетные речи. В самом обществе впечатление от письма было громадно. В тысячах списков наша общественность читала его нарасхват, с не меньшей жадностью, чем думские речи в ноябре 1916 года, т. е. накануне революции[605].