Но в тот же самый день, как была опубликована эта утомительная элоквенция, общество прочло второй акт: высочайший рескрипт А. Г. Булыгину, каждая строчка которого Манифесту противоречила.

То, что Манифест называл «мятежным движением», в Рескрипте изображалось как похвальная «готовность народа поставить свои силы для усовершенствования государственного порядка». В ответ на эту готовность государь объявлял, что «отныне вознамерился привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений»[619]. Это и было именно тем, что Манифест того же самого дня называл «посягательством на основные устои Государства Российского».

Одновременное опубликование двух этих актов создавало нечто комическое. Помню недоумение читающей публики: что это значило? Угрозы Манифеста уничтожались рескриптом; надежды, который мог вызвать рескрипт, подрывались Манифестом.

Во время июльского Петергофского совещания о булыгинской Думе государь в своей вступительной речи напомнил эти два акта, «связь которых, — по его словам, — не нуждается в пояснении»[620]. Это все, что он сказал по этому поводу. Вот преимущество государей: им вопросов не задают. Очевидно, никто и не улыбнулся. Но большего удара лично себе государь не мог нанести в глазах обоих лагерей, на которые тогда разделялась Россия. Государь отрекался от тех защитников своей власти, которые продиктовали ему Манифест; они чувствовали себя преданными тем, чью власть защищали. А появление этого второго акта свидетельствовало о слабости государя, о том, что испугать его можно. Это пошло на пользу «освободительному движению».

Но это было не все. Тем же днем опубликован был третий акт, наиболее скромный по форме, но наиболее действительный по содержанию: высочайший указ Сенату[621]. «Освободительное движение» в нем получило уже очень реальную помощь.

Этот указ предоставлял всем «верноподданным возможность быть непосредственно услышанным государем». В предложении проектов всяких государственных преобразований указ видел уже не «смуту», но «радение об общей пользе и нуждах». Указ обязывал Совет министров такие заявления не отсылать прокурорам, как было бы раньше, а рассматривать и обсуждать.

Чего рассчитывали добиться этим указом, который переворачивал все прежние представления о дозволенном и запрещенном? Очевидно, хотели открыть отдушину, дать безопасный выход накопившемуся недовольствию; это казалось шагом безобидным и успокоительным. Сначала мы сами особенного значения указу не придавали; некоторые находили даже унизительными обращаться к Совету министров. Но политические последствия этого указа были громадны. Он шел дальше рескрипта того же числа. Рескрипт обещал право совещательного голоса только «достойнейшим, доверием облеченным, избранным от населения» людям. Предполагалось нечто скромное, доступное только просеянным через горнило избрания людям; только им давался никого не обязывающий совещательный голос, право рассуждать о делах государства.

В указе Сенату эта осторожность была отброшена. Указ объявлял всем, всем, всем, что существующий государственный строй «пересматривается». Приглашал всех, всех, всех принять участие в его пересмотре и присылать свои предположения Совету министров. Никаких формальных условий для этого поставлено не было; как будто уже не было прежних строгих законов, ограничивавших право слова и право собраний; как будто уголовные статьи, которые карали за стремление изменить законный порядок, более не существовали. Сама верховная власть этим указом закладывала мину, которая должна была взорвать тот порядок, который она с таким упорством до тех пор защищала. Обывательская масса, чуждая политике или, по крайней мере, ничем бы для нее не рискнувшая, с высоты престола приглашалась к обсуждению самых острых государственных вопросов. Враги самодержавия этим получали помощь, на которую недавно не смели рассчитывать. «Освободительное движение» этим воспользовалось, и последствия этого быстро сказались.

25 июня 1905 года в «Освобождении» была опубликована любопытная Мемория Совета министров по поводу Указа 18 февраля[622]: «Население империи, — говорит мемория, — пожелало широко воспользоваться дарованным правом; частные лица стали группироваться в кружки, публично обсуждать указанные выше вопросы; то же самое имеет место в частных обществах и в заседаниях городских дум и земских собраниях, хотя закон до сих пор уполномочивал и тех и других заявлять ходатайства лишь о местных пользах и нуждах. Вопрос о пределах и степени допустимости этих собраний и совещаний и объем дарованных населению прав толкуются местными властями очень различно. Враги существующего порядка, пользуясь всякими поводами к преступной пропаганде, без сомнения, не преминут и в настоящем случае проявить свою деятельность».

Иначе, конечно, быть не могло, и было удивительно, если этого не предвидели. Но что же делать теперь? Взять назад или, по позднейшей терминологии, «разъяснить» указ? Мемория находит, что это опасно. «Умаление в чем-либо значения только что оказанной В[ашим] И[мператорским] В[еличеством] милости произведет тягостное впечатление на население». Но мемория не мирится с логическими последствиями того, что уже сделано. Она только заключает, будто власть недостаточно пользуется предоставленными ей правами по предупреждению беззаконий, и рекомендует ей впредь это делать; а если бы ее прав оказалось для этого мало, то можно будет их увеличить, для чего министру внутренних дел и юстиции предоставляется разослать циркуляры[623].

Такое никчемное решение показывало непонимание серьезности положения.

Указ Сенату, призывавший население высказываться об изменениях государственного строя в России, находился в таком противоречии с идеологией и практикой нашей государственной власти, что он должен был либо остаться мертвою буквою, либо своим применением изменить основы государственной власти. Но ему было трудно остаться мертвою буквою. При самодержавном строе, когда воля самодержца отменяла всякий закон, указ был уже положительным правом. Решить, как сочетать этот революционный указ с прежними нормами, какие из них видоизменить, какие считать отмененными, решить эти вопросы в рамках существовавших законов было нельзя. Этим указом правовая анархия была произведена в первый, но не последний раз. Mutatis mutandis[624] таковы же были последствия Указа 27 августа [1905 года] об университетской автономии и самого Манифеста 17 октября [1905 года]. Вместо новых законов, устанавливавших новые права для населения, в него были брошены лозунги, которые противоречили укладу нашей общественной жизни и по неизбежности питали конфликты, подрывая уважение и к закону, и к власти.

Деятели освободительного движения были бы очень неловки, если бы они не использовали всех тех новых возможностей, которые указ им предоставил. Указ открыл им путь к населению, в самую толщу обывательской массы, и поставил их агитацию под защиту высочайшего приглашения. Тот, кто посоветовал государю издать этот указ, был или очень хитер, или очень наивен.

С этих пор определяется победа «освободительного движения», и в последние месяцы самодержавия оно начинает вести за собой все русское общество. Лояльных земцев самодержавие от себя оттолкнуло. Но до тех пор оно все-таки затрудняло и агитацию, и организацию «освобожденской общественности»; все это происходило в подполье, в маленьких анонимных кружках и до «обывательских масс» не доходило. Указ 18 февраля дал всем возможность широкой и легальной политической агитации. Все попытки власти этому помешать порождали конфликты, которые были красноречивее и убедительнее всяких речей. Это была удивительная судьба нашей обреченной династии. В феврале 1917 года эфемерный император, великий князь Михаил своим манифестом санкционировал и утвердил революцию[625]. В феврале 1905 года самодержавие указом Сенату дало всем сигнал «на себя нападать». Со времени этого указа его судьба была решена.

Другим, еще более важным последствием того же указа явилось поощрение политической организации общества.

В России до сих пор не было политических партий. Были лишь «революционные сообщества», существование которых констатировалось, когда за участие в них подвергали преследованиям. Освободительная эпоха сопровождалась общим оживлением жизни; оно сказалось и в усиленном создании профессиональных союзов. Это было проявлением общественной самодеятельности. Указ Сенату отразился на жизни профессиональных союзов. Когда все были приглашены подавать голоса о переустройстве России, в каждом союзе находились лица, которые перед ним эти вопросы ставили. Этого мало. «Союзы» стали возникать специально для использования Указа 18 февраля, т. е. для заявления политических требований.

Так профессиональное движение получило обязательный политический отпечаток; оно завершилось образованием «Союза союзов», для которого не было бы никакого raison d’être, если бы союзы оставались на профессиональной почве[626]. Кроме политических требований у отдельных либеральных профессий никаких общих нужд и дел не было. Зато после Указа 18 февраля вся интеллигенция получила легальную возможность политически организовываться. Процессы, которые происходили в союзах, были настолько общи, что с вариантами повторялись повсюду. Те, которые жили в эту эпоху, помнят, что у них происходило. Для иллюстрации припомню союз, в котором участвовал лично, — Союз адвокатский[627].

Различные адвокатские объединения существовали давно. Начало «освободительного движения» совпало с возобновлением судебного разбирательства для политических дел[628], а это вызвало к жизни специальное адвокатское объединение — политических защитников. По целям, которые оно себе ставило, в нем уже был политический элемент. Члены объединения, по каким бы партиям они потом ни разбрелись, были, во всяком случае, оппозиционно настроены, иначе их не тянуло бы к политическим защитам. Политические защитники и составили ядро для Союза [адвокатов]. Он начался характерно. После Указа 18 февраля московская адвокатура не могла отказаться представить Совету министров и свои пожелания. В начале марта по инициативе Кружка политических защитников для этой цели состоялось официальное собрание адвокатуры. Оно было заранее подготовлено; роли распределены и резолюции выработаны. На собрание был внесен и проект образовать Союз адвокатов. Был назначен организационный съезд в Петербурге и выбраны делегаты. Так адвокатский союз оказался символически связанным с указом Сенату.

Предположенный съезд собрался в конце марта[629]. Никто не спрашивал для него разрешения; право собираться предполагалось установленным указом Сенату. Это казалось настолько бесспорным, что первое заседание было назначено не на частной квартире, а в Вольно-экономическом обществе[630]. Съезд начался очень торжественно под председательством Ф. И. Родичева. Припоминаю поучительное начало этого съезда. На съезд была приглашена и польская адвокатура; организаторы видели в этом только признание равноправия с Польшей, наличие у всех общего дела. Щекотливых политических разномыслий по этому поводу мы не ожидали. Польские делегаты прибыли в другом настроении. Они заявили, что примут участие в съезде только тогда, если будут находиться с русскими на равных правах, т. е. если Россия и Польша представят собой две равноправные единицы. Так был поставлен вопрос громадной политической важности и остроты, хорошо обдуманный и подготовленный поляками; он застал нас совершенно врасплох. Кроме общих благожелательных формул в нашем распоряжении по этому вопросу не было решительно ничего. Мы об этом раньше не думали. В привезенной поляками резолюции вопрос был поставлен конкретно: в ней указывалась необходимость установить «польскую автономию». Только при этом условии поляки соглашались с нами работать. К принятию серьезно такого решения готовы мы не были. И это очень характерно. Не только потому, что «освободительное движение», загипнотизированное своей борьбой с самодержавием, о многом не думало; оно не оценивало напряженности требований национальных меньшинств; оно так же мало ждало ультимативного требования автономии, как после 1917 года, в период «самоопределения народностей», оно не предвидело сепаратизма и других явлений этой эпохи. Прогрессивные деятели России были уверены, что национальности не будут заявлять претензий к возрожденной России. Как позднее, в 1917 году, им казалось тогда, что все будут спокойно ждать Учредительного собрания. Но не менее характерно, насколько собрание адвокатов, людей культурных и образованных, по профессии связанных с самыми разнообразными правовыми проблемами государства, оказалось малоподготовленным к роли государственного устройства России, которую оно с такой легкостью брало на себя. Ни у кого, кроме, может быть, маленькой кучки посвященных, по этому политическому предложению не было мнения. Вопросы о единстве России, о возможности ее сохранить при автономии Царства Польского, о польской проблеме в Северо-Западном крае — все решались экспромтом, по одному настроению.

Сначала оно было не в пользу поляков; их ультиматум многих задел, их заявление было встречено холодно, и мы были близки к разрыву. Положение спас Ф. И. Родичев. Он сказал одну из тех полных идеализма речей, которыми на эти темы он заражал своих слушателей. Подъем мысли и красота слов одних устыдили, других увлекли. Польские условия были приняты par acclamation[631], и этим адвокатский съезд экспромтом одобрил польскую автономию. С нашей стороны это решение тогда не было сознательным актом. Мы только испытали на себе преимущество тех, кто приходит с готовым решением и его навязывает неподготовленному большинству обывателей; иными словами, мы в этот раз оказались жертвами той самой системы, которую до тех пор применяли к другим. В самом же решении, к счастью, мы не ошиблись[632].