Соответственно своему пониманию Мирский счел нужным тотчас успокоить раздражение общества. Во вступительной речи к чинам Министерства [внутренних дел] он сказал нашумевшие слова о «необходимости доверия к общественным силам» и приступил к отмене главных одиозных мер Плеве[566]. Многие состоявшиеся высылки были отменены, начатые тенденциозные ревизии земств прекращены. Новый дух министерства почувствовался тотчас в печати. Кн[язь] Е. Н. Трубецкой напечатал в «Праве» знаменитую статью, которая смелостью и ясностью выражений произвела впечатление бомбы[567]; через несколько дней «Гражданин» или «Московские ведомости», или и тот и другой, объявили, что они долго ждали для «Права» заслуженной кары, но, не дождавшись, принуждены признать, что это, очевидно, новый курс Мирского и что такой курс есть измена[568]. Для первых шагов это было красноречиво и давало Мирскому право на кредит у нашего общества. Но общество уже было не то. Его требования все возрастали. Помню, что даже «Беседа» не вполне была удовлетворена вступительной речью Мирского. Ему поставили в вину, что он упомянул о Манифесте 26 февраля 1903 года. А. А. Стахович, сослуживец Мирского по полку, рассказывал в «Беседе» о своем первом после назначения свидании с ним и об упреках, которые он ему за это упоминание сделал. Мирский был изумлен. В Манифесте 1903 года были и хорошие мысли. Как министр государя, а не революции Мирский должен был связывать свою политику с объявленной волей государя. Неудовольствие за простую ссылку на Манифест, очень сложный и внутренне противоречивый, показывало, насколько общество становилось прямолинейным и требовательным. А ведь члены «Беседы» врагами Святополк-Мирского не были, неудачи его не желали. Но и «Беседа» уж не была характерной для общего настроения. «Освобождение» в лице своих руководителей судило строже. Оно просто издевалось над Мирским. П. Милюков писал 2 октября 1904 года в статье под ироническим заголовком «Новый курс»: «Из Петербурга сыплются новости одна другой сенсационнее: возвращение опальных писателей, земцев, отмена запрещения для земцев сообща заниматься патриотизмом… Делайте свой новый курс, но на нас не рассчитывайте; мы не дадим вам ни одного своего человека, не окажем вам никакого кредита, не дадим никакой отсрочки, пока вы не примете всей нашей программы».

Это было объявлением войны не только «курсу доверия» Мирского, но и тем, кто этим курсом мог соблазниться. «Если кто-нибудь из нас вам скажет, — писал Милюков в той же статье, — что он может вам открыть кредит, не верьте ему; он или обманывает, или сам обманывается. Вы можете, если сумеете, переманить его на вашу сторону, но знайте: с той минуты, как он станет вашим, он уже перестанет быть нашим и, стало быть, перестанет быть нужен и вам»[569]. Вот как встретили руководители «освободительного движения» примирительный курс Мирского. Они в нем усмотрели опасность слишком раннего мира, а мириться совсем не собирались.

Политическое положение было гораздо сложнее, чем казалось благодушному Мирскому. Его уже начали поносить и справа, и слева. А он не был крупным политиком, преисполненным веры в себя, способным других увлекать. Он должен был найти себе опору в общественном мнении. Конечно, он не мог принять программу «освободительного движения», с ее Учредительным собранием по четыреххвостке. Осуществить ее могла бы только победоносная революция. Он же по своим личным симпатиям был, как и Витте, сторонником только либерального самодержавия; но если Витте, как человек исключительно крупный, имел для такого самодержавия свою программу, то у Мирского ее еще не было. Инициативу реформ он из своих рук выпускал, предоставив свободу общественности свои пожелания высказать.

«Освободительное движение» их давно объявило. Но в этот момент на сцене появилась другая, более разумная и практическая сила — русское земство. Если эта среда и имела много нитей, связывавших ее с «Союзом освобождения», то тогда она еще с ним не слилась, а могла выступать самостоятельно. Но нетрудно было увидеть, что и она была уже не той, какой была раньше. Программные слова Мирского о доверии к земству, конечно, в нем отклик нашли. Тогда последовала первая земская демонстрация, проявление негласного Земского объединения. Шли сессии земских уездных собраний, и на них всех принимались приветствия Мирскому с напоминанием слов о «доверии» и о том, что должны значить эти слова. Все это было вполне лояльно, но уже очень внушительно. Но этого мало. Бюро Земского объединения, которое со времени разгрома при Плеве ни разу не собиралось, решило созвать общее совещание на ноябрь 1904 года и поставить на его обсуждение ряд политических общих вопросов. Созывом этого совещания земцы только возвращались к традиции, нарушенной Плеве. Мирский не только не хотел ей мешать, но [и] счел нужным пойти дальше прежней терпимости. Узнав про предстоящий съезд от С. Н. Гербеля, занимавшего должность начальника Управления по делам местного хозяйства[570], а раньше, в качестве земца, бывшего членом таких совещаний, Святополк-Мирский по собственной инициативе испросил на него Высочайшее разрешение. Если вспомнить, что Д. Н. Шипов был не утвержден председателем губернской управы за работу по созданию Земского объединения, то такой жест со стороны нового министра внутренних дел был знаменателен. Он действительно возвещал наступление новой эры в отношении правительства к земству. Но этот шаг привел земцев в смущение. Во-первых, Высочайшее согласие на съезд не могло не помешать ставить вопрос чистой политики. И, главное, при официальном характере совещания им было бы трудно сохранить прежний состав.

Я уже указывал раньше, как объединение официальных представителей земских управ переродилось в собрание «единомышленников», представителей либерального направления в земстве. Заменить этих людей председателями губернских управ значило бы вынуть из этого своеобразного учреждения душу. Шипов в своих воспоминаниях передает о разочаровании земцев, когда они про свою «победу» узнали; передает и свою собственную интересную беседу об этом с министром[571]. Святополк-Мирский указывал, что именно вопросы общей политики правильней обсуждать в собраниях уполномоченных представителей земств. Шипов этого не оспаривал. Он ссылался только на то, что время не терпит; что правильной Общеземской организации нет по вине самого Министерства внутренних дел, что вместо нее пока есть суррогат, и с ним надо мириться. Если бы земцы были искренни, то они должны бы были признать, что более дорожат тем частным совещанием, которое обеспечивало гегемонию либерального направления, чем официальной организацией, которая рисковала бы выдвинуть других руководителей.

Политическое расхождение земцев и их представительства свою роковую роль сыграло позднее. В 1904 году это еще не сознавалось; Шипов и Святополк-Мирский думали только, как им выйти из того неловкого положения, в которое неосторожно испрошенное Высочайшее соизволение Святополк-Мирского ставило. В переговорах, которые велись между ними, были новы предупредительная уступчивость министра внутренних дел и непреклонность земцев. Земцы не захотели сделать ни единой уступки, о которых Мирский просил: ни в сроке съезда, ни в программе, ни хотя бы в месте созыва. И так как было, очевидно, невозможно придать Высочайшим согласием официальный характер собранию лиц неуполномоченных, то оставалось продолжать считать съезд собранием частным. Мирский должен был признаться государю, что ввел его в заблуждение. Он это сделал. Этим он показал, что дорожил земской поддержкой, что его слова о доверии не были только словами. Но земцы, которые для того, чтобы выручить Мирского, не согласились отложить съезда на несколько дней, показали, что им не дорожили. Это было характерно для новых отношений власти и общества. И типично отношение к этому эпизоду «Освобождения». Он вызвал в нем только насмешки над Мирским. П. Милюков в статье «Фиаско „нового курса“» вышучивал «плачевную роль, которую сыграл по отношению к съезду либеральный министр внутренних дел». «Бедный, бедный министр; он не знал, что по нынешнему времени нельзя уже злоупотреблять фразами о „доверии“ к обществу… Князь Святополк-Мирский честный человек; пусть же он не берет на себя двусмысленной роли и, если не хочет быть активно честным, пусть останется честным хотя пассивно… Пусть уходит — и пусть уходит скорее, чтобы дать место другим, чтобы открыть простор для нового эксперимента… Во всяком случае, нам, которые ничего не ожидали от „нового курса“, его скорая ликвидация может быть только желательна»[572].

Вот как освободительное движение относилось к политике Мирского.

Земцы, к счастью, этими настроениями проникнуты еще не были. Политические руководители остались при своем остроумии. Совещание земства собралось и, как должно было признать «Освобождение», превратилось, несмотря на свой частный характер, в «историческое событие громадной политической важности»[573]. Это не преувеличено. Впервые и вернее, чем когда-либо позже, здесь прозвучал голос зрелого русского общества.

На съезд собралось все, что было лучшего в земстве[574]. Съезд был не многолюден, около 100 человек. Были и председатели управ, и предводители, и просто выборные гласные. Все были земские люди. Фронт присутствовавших был все же очень широк; здесь были и идейные защитники самодержавия, как Д. Н. Шипов, и старые конституционалисты, как Петрункевич и Родичев. Они в то время могли еще делать общее дело и иметь общий язык, как и в «Беседе», и большая половина членов этого съезда действительно принадлежала к «Беседе».

После трехдневного совещания (7–9 ноября) съезд принял программу, изложенную в 11 пунктах[575]. Это та самая программа, которая была принята земцами на шиповском совещании в мае 1902 года и за которую всем был объявлен высочайший выговор. Она — логическое развитие реформ 1860-х годов, крестьянской, судебной и земской; классическая программа русского либерализма, не терявшего надежды на «увенчание здания», но и не ставившего его непременной предпосылкой. В 1902 году на этой программе могла бы состояться совместная работа либерального общества и правительства, чего тогда испугался Плеве. Теперь, после двухлетней политики Плеве и пропаганды освободительного движения, даже Земское объединение этим удовлетвориться уже не могло. В мае 1902 года земцы говорили только о большей свободе печати. Теперь, в ноябре 1904 [года], именно земцы первые не в анонимных статьях нелегальных журналов, а открыто, за личной ответственностью, единогласно приняли пункт о народном представительстве.

Правда, единогласно высказавшись за представительство, земцы разошлись по вопросу о его полномочиях; против 71 голоса, поданного за конституцию, 27 голосов были за совещательный орган[576]. Но от этого мнение большинства вышло только определеннее. Может быть, именно благодаря этому разногласию точки на i были поставлены и стало ясно, что речь идет «о конституции». С другой стороны, было характерно для земской России, что даже идейные враги конституции прежнего самодержавия уже не хотели; и они признавали необходимость иметь выборный совещательный орган. В единодушном утверждении этого было первое значение съезда. Выставляя это требование, земцы уже отходили от программы, на которой могло когда-то состояться их соглашение с Витте. Политика Плеве плоды свои принесла. Впервые прежнее самодержавие было осуждено всеми земцами, и большинство их требовало уже конституцию. Подобного поступка со стороны русских земств в истории его еще не было.

Но в этом съезде была другая особенность, не менее важная, но, конечно, гораздо менее оцененная общественным мнением. Земский съезд громадным большинством высказался за «конституцию», но одновременно с этим показал, что революционного переворота не хочет. И в этом отношении с освободительным движением он разошелся. Лозунг «освободительного движения» его не увлек. Учредительного собрания он не только не требовал, но его единогласно отверг. Противником его выступил даже такой человек, как Ф. Ф. Кокошкин; он отметил в своей речи, что учредительные собрания образуются только в эпоху анархии, что желательно, чтобы новый порядок был сразу установлен верховной властью[577], т. е. чтобы конституция была октроирована.

Именно этот характер Земского съезда и сделал его событием историческим. Он заслонил все другие события. Помню, как через несколько дней после этого съезда я был в Петербурге, где вместе с Ф. Плевако вел дело М. А. Стаховича, обвинявшего в клевете кн[язя] Мещерского. Этот еще начатый при Плеве процесс возбуждал большой интерес в кругу светской общественности[578]. Оказавшись в центре процесса, я перевидал тогда много людей. Все было полно рассказами и надеждами, связанными с Земским съездом. Земство стояло на авансцене. Оно первое «потребовало» наконец «конституции». Но это было мало. Земская резолюция не была повторением «известной русской поговорки». Она была целой программой, достойной передового слоя общественности. И можно было видеть, как ушли за два года события. В 1902 году за программу без всякой конституции земства получили выговор и запрещение вновь собираться. А теперь, в 1904 году, несмотря на требование конституции, министр не отсылает земцев к прокурору, а их резолюцию докладывает государю. Если земцы нашли, наконец, либерального, понимающего их министра внутренних дел, то не менее отрадно было и то, что нашелся слой русской общественности, который мог понимать положение и сделаться опорою власти. Недаром Мирский, предлагая программу преобразований государю, взял за ее основание резолюцию Земского съезда, не исключив из нее и пункта о представительстве[579]. Это был новый опыт примирения власти с либеральной общественностью.

Правда, взяв за основание резолюцию съезда, Мирский ее взял в редакции меньшинства, предлагая не конституцию, а «совещательное представительство»[580]. Но ведь это было все-таки громадным шагом вперед; за меньшее когда-то слетел Лорис-Меликов, а позднее — Игнатьев. Любопытная и поучительная кривая событий. В 1902 году для примирения с обществом самодержавие могло не давать никакого представительства; в 1904 [году] совещательного представительства было уже недостаточно; миф о Сибилле, который в первом номере «Освобождения» так кстати привел Милюков, получил в этом хорошую иллюстрацию[581].

Было ли бы этой уступки достаточно? Сейчас это может быть только академическим спором. Возможно, что к совещательному представительству отнеслись бы так, как отнеслись позднее при Булыгине[582], т. е. увидели бы в нем только способ продолжать войну с самодержавием. Но одно несомненно. Объявление «представительства» в этот момент откололо бы от «освободительного движения» его наиболее зрелую часть и придало бы вес земской среде. Она стала бы самостоятельной политической силой, опирающейся на союз с государственной властью, а не идущей в хвосте революции. Но это уже академический спор.

Земцы показали себя и передовой, и разумною силой. Но усилиями «Союза освобождения» и безумной политикой Плеве уже было создано то широкое «освободительное движение» в кавычках, у которого были совсем другие программа и тактика. Резолюция Земского съезда им показалась малодушием или изменой. Лозунгом освободительного движения было Учредительное собрание по четыреххвостке, а земцы его отвергали; тактикой — обструкция и бойкот всех, кто бы хотел с самодержавием помириться, а земцы заключили соглашение именно с министром самодержавного государя. Среди самих участников Земского съезда некоторые считали, что уступили слишком много. Пример земцев, которые произнесли запрещенное слово, вынесли крамольную резолюцию и из которых никто не был ни арестован, ни сослан, показал руководителям движения, что можно идти дальше и вести свое дело, не приспуская знамен. Так сейчас же после съезда началась «банкетная кампания» с настоящими освобожденческими лозунгами — полным народоправством и Учредительным собранием по четыреххвостке[583].

Эта форма борьбы могла показаться смешной. Организаторы шутливо называли себя «кулинарной комиссией». В них было, действительно, много совсем несерьезного. На банкеты шли из любопытства, из снобизма, из моды. Шли люди, никакой политикой не занимавшиеся и нашедшие, что такая политика — занятие очень приятное. Страшные лозунги их не пугали; они над ними смеялись. Но смеяться не приходилось. Что подумали бы теперь в эмиграции, если бы узнали, что в России происходят банкеты, что на них произносят речи на тему «Долой советскую власть» и «Да здравствует Учредительное собрание»? Ясно стало бы, что большевизм побежден, если такую кампанию допускает. Но кампания была бы и сама своеобразным средством борьбы, организацией настроений и сил. То же было при самодержавии. Основные условия диктатур одинаковы. Их подрывает выражение свободного мнения. Банкетная кампания 1905 года для торжества освободительных лозунгов была показательна и полезна; она и готовила, и предвещала конец. Но зато мирной политике Земского съезда и Мирскому она только мешала. В своих «Воспоминаниях» Шипов говорит с огорчением, как «Союз освобождения» открытой им «банкетной кампанией» затруднил план земцев и Мирского[584]. Шипов в одном ошибался. Кампания была вызвана не излишней горячностью, не тем, что она не предусмотрела опасных последствий своих выступлений. Она была сознательной тактикой тех, которые в выступлении земцев усмотрели опасность, боялись продешевить, ибо хотели не примирения с властью, а войны до «полной победы». Но, с другой стороны, эта кампания была и на руку тем, кто пугал государя призраком революции, кто указывал на беспочвенность земцев, на то, что уступать им не стоит, а уступать разбушевавшейся «улице» и нельзя. А то, что и сами земцы, даже участники Земского съезда, были не чужды кампании, в которой провозглашался отвергнутый земцами лозунг — Учредительное собрание, позволило сомневаться в их искренности.

Но банкетная кампания была еще меньшее зло. Политика Плеве, которая была ударом по лояльному либерализму, поставила вопрос еще более остро. На кого либерализм должен был опираться? В 1860-х годах он вдохновил самодержавную власть и в союзе с ней провел все реформы. Теперь этого власть не хотела; либерализму пришлось искать совершенно противоположной, но для него бесконечно опасной опоры. Ибо в России были только две реальные силы: государственная власть и стихийная революция — Ахеронт. Освободительное движение, как я выше указывал, пошло к Ахеронту, и в то приблизительно время, когда земский либерализм торжествовал свой первый серьезный успех, представители освободительного движения в Париже заключили формальный союз с революцией. Этот союз заставил освободительное движение усвоить не только фразеологию, но и идеологию революции; оно должно было верить во всемогущество и непогрешимость четыреххвостки и в то, что революция все же желательна и лучше самодержавия. Помню, какие горькие споры эта «освобожденская» политика возбуждала в «Беседе». Но если там думали, как Шипов, что это только общественное нетерпение, в котором никто не повинен, то это было неточно; начинался настоящий «раскол». В самой «Беседе» были люди, которые были захвачены надеждой на новых союзников и верой в их силу. Со Святополк-Мирским своей политики они связывать не хотели и предпочитали идти новой дорогой. Чтобы этих людей вернуть к старинной либеральной идеологии, к позиции Земского съезда, необходима была наглядная победа этого либерального направления, успех политики Мирского. Одна такая победа могла удержать от большого сближения с революцией. Но события сложились не так. Спасительный замысел Мирского самодержавие ухитрилось превратить в новый удар по режиму.

Результатом Земского съезда и представления государю программы Мирского было издание высочайшего Указа Сенату 12 декабря 1904 года[585]. В нем все характерно для агонии погибающего режима.

Указ сам по себе представлял, несомненно, торжество либеральных идей. В нем была программа, принятая земцами еще на шиповском Совещании 1902 года. Она продолжала и заканчивала реформы 1860-х годов. На первом месте, как главное свое содержание, Указ возвещал завершение крестьянской реформы, имевшей целью сделать крестьян «полноправными свободными сельскими обывателями». Потом шли восемь пунктов, перечислявших развитие в либеральном направлении основных реформ 1860-х годов, земских и судебных учреждений. Указ касался вопросов веротерпимости, исключительных положений, вопросов национальных и, наконец, в соответствии с шиповским Совещанием устранял «излишние стеснения» в постановлениях о печати, предоставив ей возможность быть «правдивою выразительницею различных стремлений на пользу России».