С. В. Вот здесь у меня есть проблема. Молодой человек прибывает в Польшу с чувством, что поляки – убийцы. Нужно объяснять все с самого начала, а это непросто. Молодые слышали об этом дома от родителей, а больше от бабушек и дедушек – выходцев из Польши, о потерях их семей на польской земле. Я объективно рассказываю о том, что были те, кто грабил и доносил на евреев, и были те, кто их спасал. Мою жену спасла польская семья, чужие ей люди. Она подвергала опасности не только супружескую пару, которая ее спасала, но и их сына, едва начавшего ходить. Мне тоже помогли поляки, когда я бежал из Треблинки. Также отношение поляков изменилось. Я сталкиваюсь с трогательной реакцией. К примеру, люди, просмотревшие фильм, с сочувствием относятся к судьбе двух сестер, убитых в Треблинке, когда-то было иначе. Нередко евреи, возвратившиеся в свои дома, слышали фразу: «Как? Ты еще жив?», и в этом вопросе было разочарование. В настоящее время молодое поколение не знает, кто такие евреи, и отношение к ним изменилось.
В мае 2005 года открывается выставка о евреях в Ченстоховы. Таким образом, у поляков появится возможность убедиться, насколько велик был вклад евреев города в промышленность, торговлю и культуру.
П. Ш. После войны в Польше усилился антисемитизм, были погромы в Кракове, Кельце и т. д., в которых погибли тысячи евреев, уцелевших во время войны. Среди них был и один из двух уцелевших в лагере уничтожения Белжец…
С. В. Это было страшно. Я был в шоке. После войны я был призван в Польскую армию и отправлен служить в военно-воздушные силы, был назначен начальником школы молодых авиационных специалистов – в основном специалистов по строительству из дерева, поскольку в то время самолеты создавались из дерева. Я служил в Польской армии до октября 1946 года. Один из моих друзей-сионистов (Хилель (Гилель) Зейдель, будущий депутат израильского Кнессета) попросил уйти из армии и поставил передо мной более важную цель – организовать курсы по самообороне.
Уволиться из армии было нелегко. Я написал заявление, что я, Самуэль Вилленберг, обязан сопровождать своего отца, профессора Вилленберга, в Палестину. Мой отец не хотел оставаться в Польше, в стране, где были убиты две его дочери. В армии меня уговаривали остаться, сулили продвижение по службе, хотели повысить до капитана, но в конце концов написали мне бумаги, что я еврейский националист, и я был уволен.
Я не снял мундира, в военной форме я чувствовал себя более уверенно. Я ездил из города в город и обучал, как готовиться к отражению нападений, обучал технике коллективной самообороны и стрельбе.
В декабре 1946 года я сопровождал в Италию группу в 30 человек, в основном молодежь, это были нелегальные переходы через Альпы (перевал Бреннер) в условиях страшного холода и по глубокому снегу. В Италии же нас ожидали грузовики Еврейской бригады, находившейся в составе Британской армии, они препроводили нас в Рим, в киностудию Cinecittà, часть территории которой была отведена под лагерь беженцев. В один из дней я случайно прочитал в прибывших из Польши газетах, что скончался профессор Вилленберг. Мой отец. Решил вернуться в Польшу, знал, что мама сама не справится. Благодаря моим друзьям по службе в польской армии мне сделали в течение одного дня загранпаспорт и визу. Я по ехал через Швейцарию в Париж, а оттуда через американскую зону оккупации Германии в Чехословакию. По возвращении в Польшу организация «Иргун Циони» поставила передо мной задачу по розыску еврейских детей по всей Польше. Задача была не из легких: прежде всего, не было адресов. К примеру, прошел слух, что в городке Конецполе живет еврейский ребенок, да еще в одном из польских домов в Радомско нашелся еще один…
П. Ш. Как становилось известно, что это еврейские дети?
С. В. Евреи рассказывали об этом один другому. Например, в Радомско мне дали адрес акушерки. Я пошел ее искать (я до сих пор помню выкрашенные красным лестницы и блестящие деревянные полы). Я нашел акушерку и сказал, что слышал, что во время войны к ней пришла на прием беременная женщина-еврейка и у нее родился сын. Я спросил ее, какова судьба младенца. В то время роды были очень редки, только состоятельные могли себе позволить рожать, я был уверен, что акушерка получила за свою работу хорошие деньги. Акушерка не согласилась говорить со мной и вы гнала из дома. Внизу на улице ко мне подошел парень. По его манере говорить я понял, что он не совсем нормальный. Он сказал, что акушерка дала ему в руки младенца и сказала выкинуть «тушку». Было очень холодно, и он не знал, что делать с «кричащим пакетом». Он пошел на христианское кладбище и оставил его там. А могильщик, у которого не было своих детей, нашел младенца, забрал домой и вырастил. Ребенок не был обрезан, и ни у кого не могло возникнуть подозрений, что это еврейский ребенок. Я пошел к могильщику. В моем распоряжении были деньги, которые дала мне организация, чтобы я мог заплатить полякам за содержание ими детей. Семье могильщика было непросто расстаться с ребенком, женщина провожала нас до Лодзи.
А вот другая история. Мне сказали, что в Конецполе, городке рядом с Ченстоховой, есть еврейский ребенок. Я поехал туда, зашел в дорожную гостиницу, заказал бутылку водки и стал спрашивать находившихся в ней, не остались ли здесь случайно немецкие дети. На меня посмотрели как на сумасшедшего. Нет, ответили, «у нас не остались немецкие дети, зато есть один жиденок». Я получил адрес. По дороге встретил парня, и у меня возникло чувство, что он еврей. Он не был готов выдать свое происхождение или зайти вместе со мной в его дом. Я пошел к его хозяину и сказал, что мне известно, что парень, который у него работает, еврей. Фермеру трудно было в это поверить, и он сказал, что если он узнал бы об этом, выбросил бы его немедленно. Когда я сказал парню о реакции фермера, он тут же решил оставить это место.
По дороге парень сказал, что его зовут Кадиш, он помнил, что так звали его родители. Возникает вопрос: действительно ли это его настоящее имя – или они готовили его к тому, что он прочитает по ним кадиш? Пареньку было 16 лет от роду, но он не умел ни читать, ни писать. Все, что он помнил, что его отец был убит во время побега.
Еще один случай. Однажды меня пытались даже отравить. Это хотел сделать врач-ветеринар, когда я пришел к нему забрать девочку-еврейку. Однажды напали на меня фермеры с серпами. Много раз я думал, что неправ, когда я забирал ребенка из любящей семьи и отправлял в еврейский детский дом.
П. Ш. Когда Вы оставили Польшу, то забрали с собой отцовские рисунки?
С. В. В моем распоряжении оказалось немало шаблонов и рисунков отца, но многие погибли. После войны я нашел лишь малую часть отцовских работ. Они бы оказались разбросаны по многим местам Польши. Те, что нашел, я вывез с собой в Израиль.
Отец хотел рисовать в еврейском стиле. У евреев не было своего стиля. Согласно религии евреям нельзя было изображать человека ни посредством рисунка, ни с помощью скульптуры. Он художественно украшал буквы в синагогах в Ченстохове и Опатове. Перед депортацией из Опатова отец отнес папку со своими работами женщине-польке, и после войны мы получили ее назад. Остался еще рисунок – у хозяина аптеки.
После смерти отца в 1947 году я поехал в Опатов. В гетто обстановка была относительно не самая плохая: там не было стен, и легко можно было перейти на польскую сторону. У отца был хороший заказчик и покупатель – врач из города Лодзи, человек, любивший искусство. Его фамилия была Тауб. Он заказал у отца технический чертеж «Арон Койдеш» и «парохат»[560], на которой написал имя жены врача. За пару дней до депортации гетто доктор попросил меня сопровождать его к аптекарю для передачи тому части имущества. У него было большое собрание рисунков и чертежей, которые были привезены из Лодзи в Опатов. Мы передали эти вещи, и среди них – рисунок отца, сделанный по заказу доктора Тауба.
Я решил направиться прямо в аптеку и сказал хозяину, что не прошу ничего из отданного назад, только рисунок отца, и получил его без всяких проблем, и вот на той самой выставке, посвященной вкладу евреев города Ченстохова, представлен этот самый рисунок.
П. Ш. Есть еще одна деталь в фильме, которая меня заинтересовала. Вы сказали, что иногда евреи, выжившие в Холокосте, стыдились своего прошлого…
С. В. На это была причина. Поляки заявляли, что мы шли на уничтожение как скот. Когда мы прибыли в Израиль, израильтяне-старожилы не могли понять, как такое могло произойти. Они сравнивали героизм в Войне за независимость с отсутствием сопротивления в гетто и лагерях уничтожения. От Опатова до железнодорожной станции 8–10 км нас конвоировали украинцы и эсэсовцы. После поражения поляков в Варшавском восстании они, не знавшие голода и заключения, имевшие возможность куда-то спрятаться, подчинились приказу немцев и пошли на вокзал без сопротивления. Их вагоны не охраняло такое количество немцев, как охраняли нас. Я тоже шел в толпе и был в таком вагоне, однако выскочил из него, когда поезд на мгновение остановился.
П. Ш. Это правда, что евреи – выходцы не из европейских стран не хотели даже слышать о Холокосте?