Когда мы поднялись из штабного подвала, моросил мелкий дождь и вокруг стояла странная тишина. Стрельба прекратилась, не слышно было разрывов снарядов. На улицах лежали трамвайные вагоны, превращенные в баррикады. Траншеи между домами, окопы, вырытые для укрытия от пуль и снарядов, а также воронки от снарядов – все было залито водой. Тротуары улиц были покрыты руинами от разрушенных зданий, столбами со спутанными электропроводами, обугленными от пожаров упавшими стенами, перегородившими дороги. Повсюду остовы сгоревших домов. Так выглядела Варшава. Столица Польши.
Я пошел к дому на Маршалковской, где жил отец. Нашел его там с Ханкой. Едва зашел, они прекратили беседовать между собой. Он обратился ко мне:
– Ну что, все начинаем по новой? Снова будем скитаться неизвестно где? Я о себе не беспокоюсь, в самом тяжелом случае я превращусь в немого. Мне никто не сделает ничего дурного, никто меня не обвинит в участии в восстании. Я волнуюсь за вас, молодых. Немцы будут искать и хватать таких, как вы. Может, спрячетесь в развалинах Варшавы? Я не знаю, где вы будете в большей безопасности.
– Папа, я только что из штаба с новостями. Подписана капитуляция, и немцы приказали всему гражданскому населению уйти из Варшавы. Почти миллион человек должны уйти и скитаться никто не знает где. Я надеюсь, что не построят сейчас новую Треблинку[541]. Но я думаю, что ты, папа, должен сейчас оставить Варшаву с остальным гражданским населением, а мы с Ханкой останемся здесь и присоединимся к остальным. Конечно, в гражданской одежде. Надо подумать о подготовке, обеспечении пути. У нас есть в распоряжении тридцать долларов, Ханка должна пошить рюкзаки, я же беру с собой еще одного верного друга.
– Какого? – удивленно спросила Ханка.
– Автомат, – ответил я, – а также еще и «парабеллум». Я поищу в бригаде, может, там еще остались гранаты. Надо взять с собой немного одежды, одеяла, простыни, и со всем этим мы уйдем из Варшавы.
Ханка прервала меня вопросом:
– Иго, в каком направлении двинемся? Я заметила, что площадь Спасителя полна жандармов, они проверяют всех проходящих, в этом районе тебя знают. Лучше всего уйти на юг, через улицу Жилязна, и там присоединимся к толпам уходящих.
Мы решили уйти перед наступлением вечера, ибо темнота будет нам на руку и позволит бежать.
Мы вышли шестого октября, это был последний день для ухода из Варшавы. Шел моросящий дождь, и все было в сером тумане. Вопреки логике и здравому смыслу, мы взяли оружие с собой. Ханка под пальто спрятала автомат, а я рассовал по карманам пистолет и гранаты. Нож, с которым никогда не расставался, привязал к ноге. До улицы Фильтровой мы не встретили ни одного человека. Город словно вымер, и даже звуки собственных шагов вызывали у нас страх. Черные тени сожженных домов, развалины, различные препятствия на пути, пожары в ближайших кварталах – такова была печальная и угро жающая картина.
На Фильтровой улице мы смешались с колонной, которой, казалось, не будет конца. Никто не заметил, как мы вынырнули из развалин. По сторонам улицы на равноудаленном расстоянии друг от друга стояла немецкая солдатня с оружием в руках и равнодушно взирала на этот людской поток.
Уход из Варшавы выглядел настоящим кошмаром – сотни тысяч восставших, бедных, нуждавшихся в помощи людей. Вокруг железнодорожной станцией были огромные поля. На них остались неубранные перезревшие помидоры, но их никто не убирал[542].
Вдруг я услышал позвавший меня голос: «Иго!». Передо мной стоял мой хороший товарищ Жигмунт Стравчиньский, чье покрасневшее лицо улыбалось от этой неожиданной встречи.
– Иго, давай продолжим путь вместе, – продолжил он.
– Если ты не боишься идти с арсеналом оружия, то присоединяйся, – ответил я. Когда увидел, что он не понимает, о чем речь, предложил ему дотронуться до моих брюк[543]. Миновав поля, мы подошли к железнодорожному пути, на котором стояли приоткрытые вагоны. Вокруг стоял шум.
Неожиданно передо мной вырос немецкий солдат и на хорошем польском спросил меня:
– Иго, ты жив?
Это был повар из Армии Крайовой. В один из первых дней восстания он пришел в наше подразделение и сказал, что он дезертир из немецкой армии, уроженец Силезии. После проверок был зачислен поваром на кухню в нашей части. И сейчас он стоял передо мной, улыбающийся, в немецкой форме. Словно молния, мысль: такая встреча может стоить нам с Ханкой жизни. Он знал, что я еврей, а Ханка – связная Армии Крайова. Я потянулся к его руке, резко повалил на землю и ударил ножом. Ханка заткнула ему рот тряпкой, чтобы крик никто не услышал. Стояла темень, массы людей безжалостно теснили друг друга, каждый был занят самим собой, и никто не заметил происшедшего. Когда я убедился, что он уже не подает признаков жизни, мы смешались с толпой и сели в ожидавшие нас вагоны.
Через короткое время поезд тронулся. На путях остались сотни людей, и число их увеличивалось. Я находился у открытых дверей вагона и наблюдал. Перед глазами городок Влохи[544]. Мы видели огоньки в домах, и это подтвердило слова генерала Скалы, что в окрестностях Варшавы остались жители и есть куда бежать. Поезд ехал медленно, темнота усиливалась. Люди, которые были рядом, сказали, что мы приближаемся к Прушкуву, где в больших помещениях депо, которые ранее использовались для ремонта паровозов и вагонов, находится лагерь, куда немцы пригоняют население Варшавы.
Мы были все втроем, и я шепнул Жигмунту и Ханке: «Спрыгиваем!». Вокруг стояли мертвая тишина и тьма египетская, час после полуночи. Мы не знали, ходят ли по железнодорожным путям жандармские немецкие патрули, но решили бежать. Я прыгнул первым. Второй за мной должна была прыгнуть Ханка, третьим – Жигмунт. Когда я почувствовал гравий под ногами, я побежал за поездом и поймал в воздухе прыгнувшую Ханку. Мы оба упали на землю, покрытую гравием, и тихо лежали, пока поезд не прошел. Услышав шаги, в страхе прижались к земле и увидели приближавшегося к нам Жигмунта[545].