Спустя несколько дней я направился навестить отца. На улице меня окликнули по имени. Я обернулся и увидел бегущую ко мне Стефу, ту, что помогла мне связаться с польской народной армией. Едва обнявшись, она сразу же стала спрашивать меня: «Где ты? Чем занимаешься?». Когда она увидела у меня повязку на локте, спросила с тоской:

– Ты что, сошел с ума? Ты воюешь в Армии Крайовой? Почему тебя нету в Польской Армии Людовой?

Я ей вкратце рассказал, как вступил в ряды АК и в каком подразделении нахожусь, не обойдя и «острых углов»:

– Сейчас, после боев, в которых мы участвовали вместе, мои товарищи по оружию хотят меня убить, и только потому, что я еврей. Я никак не могу понять причин этой ненависти. Может, из-за осознания чувства вины, что не спасали нас, евреев, когда можно было спасти от депортаций в газовые камеры Треблинки?

Мы стояли посреди развалин улицы Маршалковской, бывшей когда-то славным местом. Стефа, пораженная моим рассказом, ответила:

– Иго, не все такие… Пойдем со мной в наш штаб PAL, это недалеко отсюда[527].

Мы прошли по коридору очень современного здания и оттуда спустились в большой бетонный подвал. В накуренной комнате трудно было различать в стоявших и сидевших фигурах офицеров. Шум в комнате оглушал, и мне трудно было слышать то, что говорила мне Стефа. В подвале был «простой рабочий», тот самый «человек из церкви», связавший меня со Стефой. Рядом стояли офицеры, и один из них докладывал ему о боях в Золибоже. Генерал слушал доклад и смотрел на всех, находившихся в подвале. Когда его взгляд остановился на мне, он крикнул:

– А ты, черт побери, где находился все это время? Когда началось восстание, я продолжал спрашивать Стефу, и она ничего не знала о тебе.

Он театральным жестом указал на меня и сказал:

– Я представлю вам человека, который забирал у немцев оружие на улицах Варшавы накануне восстания.

После слов одобрения он взял меня за руку и повел в свою комнату. По пути он обратился к находившейся здесь пожилой женщине:

– Тетя, сообрази что-нибудь пожрать.

Она принесла нам водки и ячменные блины. Генерал пожаловался, что у него больше офицеров, чем солдат.

– Большая часть наших людей воюет на окраинах Варшавы, немцы дробят наши силы. Мы находимся в пригородах, где жители никогда не разделяли левых взглядов. У нас здесь есть неполная бригада и части жандармерии. Сейчас мы формируем новую бригаду из остатков, воевавших в бригаде синдикалистов, которые пришли и присоединились к нам из Старого города через туннели. Мы в тяжелом положении, поскольку нас атакуют не только немцы, но и Армия Крайова, люди которой нас ненавидят[528]. Мы в их глазах коммунисты. Ты знаешь, что мы боевое ядро Польской социалистической партии. А в глазах «аковцев» каждый левый – враг. Они даже не хотели сообщить мне день и час восстания. Эти сукины дети боялись, что я сообщу об этом русским, которые находятся поблизости.

Он спросил меня, где я воюю. Я рассказал ему вкратце, не забыв упомянуть тот случай, когда мне стреляли в спину. Он внимательно меня слушал, молча, без комментариев, а когда я закончил, подозвал начштаба, низкорослого худого подполковника, и, не теряя времени, сказал:

– Пиши послание генералу Монтеру[529], сообщи ему, что Игнаций Попов, прозвище Иго, находится в составе нашей армии. Поскольку он нашел свое соединение, в котором служил, то (согласно соглашению между всеми воюющими организациями в Варшаве) должен быть в него зачислен. Когда ты напишешь письмо, дай мне его на подпись, да и ты подпиши его как начальник штаба.

Мне он велел назавтра быть у командира Чермера и сообщил, что я начинаю официальную службу в Польской народной армии в звании сержанта. Я побежал с посланием в штаб АК, находившийся на Уяздовском бульваре, вблизи площади Трех Крестов. Офицер штаба приказал мне вернуться в свое подразделение АК и продолжить воевать в его рядах. Он обещал мне, что передаст приказ о моем освобождении от службы в АК с особой связной. Я ответил ему, что если я продолжу воевать в их частях еще немного, некого будет освобождать, поскольку меня хотят убить из-за того, что я еврей. После минуты нерешительности и колебаний офицер вручил мне документ об освобождении от службы в АК.

Мы организовали бригаду синдикалистов и расположились в здании кинотеатра «Империал». Нас было немного – лейтенант Чермер, сержант Йордан, учитель математики, еврей[530]; врач и его жена, тоже евреи. Затем присоединились остальные, среди них старый знакомый по Треблинке Верник. В нашей бригаде состояла примерно сотня человек. Как раз в это время стала распространяться газета синдикалистов, которая выпускалась Армией Людовой.

По ночам мы разжигали костры вдоль улицы Вильча (Wilza)[531] и ждали грузы с русских самолетов. Несколько ночей прошли в ожидании, и вот, когда мы почти потеряли надежду, услышали над собой шум мотора, а потом все стихло. Мы поняли, что летчик глушил мотор, а спустя короткое время на улицу приземлились тяжелые мешки. Внутри были автоматы ППШ и цинки с боеприпасами, мы вооружили ими нашу бригаду.

В один из дней встретил Зосю, которая до восстания являлась связной в Еврейской боевой организации и приносила отцу и мне деньги от нее[532]. Когда она увидела меня в форме повстанцев, да еще со знаками различия сержанта, она попросила меня вступиться за своего брата, который был арестован «аковцами». Я рассказал об этом генералу Скале, и он мне придал трех бойцов, вооруженных ППШ.