Никто из присутствовавших не проронил ни слова. Раненный командир дал команду внести меня в список восставших, в седьмой взвод Лодецкого.
Правая сторона улицы Натолиньска находилась близко к немецкому кварталу, и были опасения, что немцы смогут взять верх. Поэтому нужно было эвакуировать гражданское население. Когда оно ушло, восставшие также ушли оттуда и заняли позиции на левой стороне улицы: воздвигли баррикады, закрыли ворота и окна нижних этажей, организовали охрану вдоль каждой улицы, наблюдение из окон первого этажа. Наши опасения были верны: немцы начали сжигать дом за домом напротив нас.
Отца я не видел два дня, и Ханка сказала мне, что он ушел из нашей квартиры и находится на нашей стороне города.
На второй стороне улицы из окон домов вырывались языки пламени. Вдруг из объятых огнем домов, среди треска лопающихся оконных стекол, с первого этажа послышались звуки рояля: кто-то играл прелюдию Шопена. Звуки замечательной музыки слышались еще долго, словно пианист не знал об угрожавшей ему опасности. Языки пламени достигли первого этажа, когда музыка уже прекратилась. Ни один человек не показался в окне, прося помощи и спасения. Неизвестный музыкант сгорел, так и оставшись неизвестным этому миру.
Спустя считаные дни мы перешли на новые позиции, поставили баррикады на улице Кошукова, перекрыв улицу и стреляя по немецким солдатам из их района. Рядом со мной лежал молодой парень, тонкий и интеллигентный. Его соседа звали Анджей. Наше знакомство было коротким, и сразу же возникло ощущение братства. В перерывах, когда стрельба стихала, мы говорили как старые знакомые, как многолетние друзья. Увы, это продолжалось недолго. У нас были связные, которые периодически приносили нам кофе на позиции, и мы утоляли нашу жажду в момент затишья огня. В момент, когда я подошел к кофе, я услышал, что он радостно позвал: «Иго, ра…» Больше сказать он ничего не успел. Свист пули. Анджей даже не вскрикнул. Тихо упал. Словно заснул. Небольшое пятно крови расплылось на рубашке. Когда мы метнулись к нему, он был уже мертв. Мы положили его тело в сторону и открыли бешеную стрельбу. Подпоручик Лис, в прошлом узник Аушвица, выскочил на середину улицы и начал стрелять в сторону немцев из «стена»[518] по немцам, и только силой его удалось затащить обратно в укрытие за баррикаду. Со смертью Анджея я потерял одного из самых близких товарищей по оружию.
По мере усиления противостояния и нарастания ожесточенности боев нас стали перебрасывать с место на место. Меня перебросили на площадь Спасителя (Zbawiciela) к дому баптистов, оттуда с двойным ожесточением мы стреляли по немцам, поскольку видели, как украинцы разбивали о камни головы раненым и безоружным, кто уже не мог оказать сопротивление.
Бои продолжались еще две недели, и обстановка день ото дня становилась все тяжелее и тяжелее. Мы старались удержать позиции, на которые были поставлены. Во многих случаях когда один из нас вел огонь, другой спал прямо под окном.
В один из дней на улице Маршалковской близ площади Спасителя мы увидели приближавшуюся к нам толпу людей, размахивавших платками: «Не стреляйте в нас!». Мы опасались, что за ними как за живым щитом скрывались немецкие танки, как уже бывало не раз, и с напряжением выжидали. К нашей баррикаде приближались мужчины и женщины, старики и дети. Танков за ними не было. Немцы знали, что мы в затруднительном положении и продовольствие на исходе, и послали к нам вдобавок голодных. Они хотели задушить нас голодом.
Из дальних районов немцы открыли по нам жестокий артиллерийский огонь, который приносил огромные разрушения и человеческие жертвы. Минометные обстрелы вели к серьезным разрушениям и потерям[519]. По железнодорожным путям немцы подвезли батареи тяжелой осадной артиллерии («Большие Берты»), которые с варварской жестокостью обстреливали нас, в течение дня немецкая авиация бомбила, методично стирая с лица земли улицу за улицей. Дома, дворцы и т. д. – все результаты новых строительных технологий столицы становились грудой камней и песка. Во многих местах все горело, и облака красно-серого дыма простирались над городом, а по ночам огонь пожарищ освещал небо.
На улице Шестого Августа немцы подожгли дома 22 и 24. Когда пожар утих, а здания немного «остыли», мы заняли развалины, чтобы оттуда атаковать ключевые позиции, ибо в случае попадания их в руки немцев мы могли бы потерять все дома между улицами Шестого Августа, Натулинской, Мокотовской, Кошиковой и быть отрезанными от центра города. Мы решили захватить два эти дома и тем самым сорвать планы немцев. После тяжелых боев и больших потерь нам это удалось.
Жизнь в Варшаве в дни блокады шла своим чередом. Сложилось впечатление, что человек может приспосабливаться к любой обстановке. Люди привыкли к бомбежкам с воздуха и ходили постоянным перебежкам, чтобы укрываться в удалить домах во время артобстрелов. Многие погибли, и никто не обращал на это внимания, как, собственно, в дни тишины и мира. Сама жизнь утратила ту ценность, которой обладала в мирное время. Большинство населения было готово к смерти каждую минуту. На улице Кручьей снова расцвели торговля едой и долларами, а также самыми различными товарами. Не умерили пыла всякого рода «предприниматели», которые сновали по разбомбленным и сожженным домам в надежде хоть на какую-то наживу. Произошли новые трагедии: дети оставались без родителей, жены теряли мужей, престарелые слабли и стали умирать от недоедания, не было ни врачей, ни лекарств. В этих тяжелых условиях подняли головы преступные элементы. В рядах Армии Крайовой, как и в других группах, процветало пьянство.
Однажды после дежурства на позиции у окна[520] я сменился и зашел в маленькую комнату, чтобы чуточку поспать. В другой комнате отдыхала другая группа повстанцев из Варшавы, состоявшая из социальных низов Варшавы, и когда я подошел к ним, то увидел, что они пьют водку из больших стаканов. Они немного угостили и меня этим дорогим напитком. Когда я выпил, то почувствовал странный вкус, жидкость обожгла горло. Спросил, что же они мне налили. Ответили со смехом: «Чистый спирт, домашнее изготовление». Я задремал и погрузился в глубокий сон. Проснулся от странных звуков. Из соседней комнаты доносились стоны и вой. Когда я открыл дверь в соседнюю комнату, то содрогнулся от ужасной картины. Шесть человек лежали в различных странных позах, изо рта у каждого шла пена, а глаза были устремлены вверх. Я стремглав метнулся вниз и побежал в штаб на Маршалковскую за врачом. Когда мы с врачом вернулись, то ему не осталось ничего, как констатировать смерть. Он понюхал остатки «напитка» на дне стаканов и сказал, что это был технический спирт. Тела умерших мы завернули в одеяла и похоронили в тот же день с воинскими почестями.
Когда закончилось дежурство на позиции, я зашел к Ханке. Один из восставших сообщил мне, что она пытается меня срочно разыскать. Я пересек Мокотовскую и направился в один из домов, из которого был подземный выход на Маршалковскую. По дороге группа восставших[521] позвала меня: «Иго, присоединяйся к нам! Мы поймали “голубятников”» (так называли немцев, которые пробирались по занятой нами территории, поднимались на крыши занятых нами домов-развалин и стреляли по прохожим на улице). Их задачей было посеять страх среди жителей, чтоб у них сложилось впечатление, что немцы везде, и люди видели их даже там, где немцев и не было[522].
Мы поднялись по деревянной лестнице на третий этаж, в квартиру на Мокотовской улице[523]. Перед входом стоял молодой повстанец с винтовкой и, увидев нас, поприветствовал. В темном доме мы нашли старуху и согнутого старика, дрожавших от страха, и в кухонном проеме на нас смотрели две молодые девушки, их испуганные глаза были полны слез. Старуха обратилась к нам на хорошем польском языке:
– Уважаемые паны, мы не враги. Мы с мужем поляки немецкой национальности. Как и вы, мы ненавидим Гитлера. Эти две девушки, которые находятся у нас, не немки, они еврейки, скрываются у нас.
Я с любопытством смотрел на этих двух плачущих девушек. Казик, один из наших, зная, что я еврей, сказал:
– Иго, иди поговори с ними на их языке.
Я заговорил с ними на ломаном идиш, который учил в гетто, с добавлением нескольких слов на иврите. Когда они услышали слова на родном языке, в их глазах блеснула надежда. Они сказали, что они не варшавянки и, потеряв свои семьи, бежали и теперь находятся у этих «фольксдойче», здесь у них они нашли убежище. Они бросили взгляд на повстанцев, и одна из них сказала мне:
– Мы опасаемся их.
Я успокоил их, пояснив, что им нечего бояться моих друзей. Во время нашего разговора ко мне подошел один из наших парней и сказал: