На квартире у отца я провел считаные дни. Перед каждым вечером мы притворялись, что я выхожу из квартиры. Отец запирал дверь с силой, чтобы все слышали, что я ушел, затем он осторожно открывал ее, и я украдкой проскальзывал в его комнату и проводил там ночь. Утром же я тихо выскакивал наружу, а затем возвращался и звонил в дверь, чтобы хозяйки квартиры слышали, что я пришел навестить его.

В один из воскресных дней мама взяла меня с собой в предместье Варшавы Влохи навестить вдову известного польского поэта по фамилии Галинский. Там я познакомился с журналистом, работавшим до войны в вечерней газете Варшавы. Он пригласил меня прийти назавтра к нему в офис и там познакомил меня с интеллигентно одетым, уже не очень молодым мужчиной с длинными усами, назвавшимся Генриком[508], и тот задавал вопросы о Треблинке и спросил, есть ли у меня документы. Когда я показал ему имеющиеся документы, он посоветовал мне подготовить новые фотографии. Он спросил меня про отца, и с того дня молодая девушка, блондинка по имени Зося стала приносить тысячу злотых ежемесячно к нам в квартиру на улице Груецка. Это была помощь евреям, скрывавшимся на арийской стороне.

В окнах варшавских магазинов, торговавших «святыми вещами», стали появляться работы отца: Иисус рукой указывает на сердце, из которого исходят два луча, один из которых имеет красный цвет, другой – белый. Отец неплохо зарабатывал, а я помогал по мере сил получать заказы. Однажды я стоял у витрины магазина, торгующего иконами и церковной утварью, и рядом остановились две пани, я услышал их диалог: «Здесь наш Господь Иисус такой красивый!..». На что другая ответила: «Однако у него уж очень обтягивающие одежды…»

Когда я услышал их дискуссию, то сказал, что я художник-профессионал и работаю со своим профессором, который проживает на улице Груецка, рисую «святые картины». Они поаплодировали мне и во время нашего разговора сказали:

– Пан, вы, наверное, подарок с неба – мы приехали специально для того, чтобы заказать картину для церкви Святого Станислава в Седльце.

Мы втроем поехали на городском трамвае к отцу. Зайдя в его комнату и увидев многочисленные картины с ликами святых, написанные им, пани сказали, что перст Господень указал им на нас. Я тоже подумал, что сама рука Господа послала нам этих женщин. Картина должна была называться «Иисус, мы верим в тебя», и дали нам большой задаток под нее. Их просьба была лишь одна: работа должна была быть солидной. Я обратил внимание на то, что они говорят больше о дорогих дереве и ткани, чем о художественных достоинствах, словно хорошее дерево или ткань решают главную роль в качестве и ценности изображения. Отец сделал им авторские зарисовки Иисуса, и когда они увидели его, поначалу встретили с неудовлетворением. Они хотели видеть его, каким видели в магазинах, – пусть будет массовым и без претензий. Отец видел, что нет смысла спорить с ними, он сделал зарисовки того Иисуса, которого они хотели видеть, и сделка была заключена. Между нами началась интенсивная переписка. Пани из Седльце буквально бомбардировали нас письмами и каждый раз выдвигали новые требования; один раз они попросили, чтобы Господь Иисус не благословлял двумя пальцами, как рисовал отец, а всей рукой; в другой раз потребовали изменить цвет волос. Золотистый цвет, которым отец рисовал волосы, был цветом лучей сверкающего солнца и усиливал красоту лица Иисуса, однако дамы, посещая нас во время работы, требовали, чтобы все эти замечания выполнялись, и просили, чтобы у Иисуса не было волос рыжего цвета, а он был бы чистый блондин. Все эти изменения угнетали меня, вынуждая снова позировать отцу.

Важной личностью в каждом доме во время оккупации была консьержка, она распоряжалась жизнью и смертью всех жителей дома и являлась источником постоянной опасности для евреев. Этот человек точно знал, кто записан в списках жителей дома, а кто – нет, он знал, кто кого посещает и кто куда идет. Все старались быть с ним в хороших отношениях, поскольку от него зависело предотвращение ареста. Он мог у входа остановить немецких жандармов или польских полицейских, сотрудничавших с немецкими жандармами, и беседой громким голосом предупредить жителя дома, что его пришли арестовывать, и это позволяло бежать.

Мы с отцом чувствовали себя уверенно в месте нашего проживания. Экономка иногда посещала нас и видела картины святых, нарисованные отцом. Периодические посещения дам-клиенток, хваливших картины пана профессора Панкослевского, улучшили наше положение и позволяли не опасаться обвинений в принадлежности к евреям.

Однажды я вернулся домой вечером до наступления комендантского часа и хотел тихо прошмыгнуть к себе, но натолкнулся на экономку. Она пригласила меня к себе и начала выплескивать жалобы на мужа, который был намного ее старше. Она рассказывала, указывая на него, что в последнее время он снял все картины (которые были в большом количестве) и она повесила их по новой (я про себя посмеялся – они создали ад в своих домах и теперь в нем живут). В разговоре выяснилось, что ее муж принадлежал к секте адвентистов. Он уговаривал меня присоединиться к рядам ревнителей Священного Писания. Я не хотел обижать его и обещал, что пойду с ним в их молельный дом на Аллеях Иерусалимских, 56. В один из воскресных дней я проводил его туда, и вот тут возникла проблема, которую надо было решить: супруге не понравилась наша совместная прогулка, ведь она была ярой католичкой.

Я зашел к ней, в руках у меня была плитка шоколада, в часы, когда ее муж находился в своем молельном доме. У нас была дружеская беседа, и она вновь сказала мне, что у нее есть проблемы с мужем. Во время разговора она взяла мои руки и приблизила меня к своей большой груди. Наша беседа закончилась в постели, под образами святых.

Прошли недели и месяцы, проблемы личной безопасности были решены, жизнь проходила в пустоте, была нервной, беспорядочной и очень утомительной. Как и у других евреев, у меня всегда было ощущение, что за мной следят. Каждую минуту меня мог кто-то узнать. Женщина или знакомый, которые по разным причинам могли передать меня в руки немца или польского полицейского или заставить платить им только за то, что я выжил. По понятиям сотрудничающих с нацистами, сам факт моего выживания уже являлся беспрецедентной наглостью.

Мои волосы начали отрастать, я ежедневно проверял, сколько миллиметров они прибавили[509], и стал расчесывать их. Потягивая себя за волосы, я чувствовал себя лучше. Со временем я смог свободно прогуливаться по улицам и даже снять зеленый головной убор.

И вот однажды, когда я прогуливался в свое удовольствие по улицам Варшавы, я встретил девушку-блондинку с голубыми глазами и хорошей фигуркой. Я очень захотел познакомиться с ней и спросил, как пройти на улицу Злота. Молодая паненка ответила мне приятной улыбкой и сказала, что и она идет туда. По дороге она рассказала, что учится в торговом училище, поскольку эти профессии, как и другие, сохраняются и во время оккупации, и что она дополняет свое образование с помощью частных курсов. Очень быстро мы пришли на улицу Злота, и я смущенно предложил ей встретиться. Молодая ученица приняла предложение с игривой улыбкой, и мы назначили встречу на завтра. Когда мы расставались, она представилась, что зовут ее Ханка Курса. Мы встречались почти каждый день, и мир внезапно похорошел, и каждое утро я просыпался, думая об ожидающей меня встрече.

В один из дней меня поймала хозяйка дома, когда я спал в комнате отца, и потребовала, чтобы я зарегистрировался как житель города или ушел с квартиры. В отличие от документов отца, которые были выданы муниципалитетом на основании подложного свидетельства о рождении, моя кенкарта была абсолютно поддельной, и у меня не было «подтверждения», «прикрытия» ни в одном из учреждений. Поскольку я не мог оставаться у отца, то решил искать скрытое место для ночлега и нашел под улицей колодец районного телефонного центра, который закрывался круглой железной крышкой. Я влез вовнутрь, закрыл за собой крышку и провел ночь на одеяле между телефонными проводами. Отец знал, где я, и рано утром я услышал стук палки по крышке люка, что означало, что никого нет вокруг и я могу подняться на улицу.

Во время одной из встреч с Ханкой мы зашли в городской трамвай, и у меня закружилась голова от того, как мне было хорошо, но мысль о приближавшейся ночи привела меня в состояние депрессии, и я почувствовал желание признаться во всем.

Я сказал Ханке:

– Тебе ничего не известно обо мне, как меня зовут, ты не спрашивала меня о моей жизни. Я скрывающийся еврей, я был в Треблинке…

Она не дала мне даже договорить и крикнула:

– Прыгай с трамвая!

Я выпрыгнул, она за мной. Убедившись, что никого рядом нет, накричала на меня, что я не в здравом уме: как можно рассказывать о себе в полном вагоне людей, неужели мне надоело жить и я хочу снова попасться?