Мое положение не улучшилось, поскольку на мне были только грязная белая рубашка, штаны и сапоги. Бритую голову я старательно прятал под шапкой. Сейчас мне нужно было найти порядочного человека, чтобы поменять доллары, которые были моим капиталом. Я надеялся, что в Седльце я встречу отца, который ушел туда из Опатова. Несмотря на то, что произошло со мной, я запомнил его имя по подложным документам: Кароль Балтер Пенкославски. Я решил попытаться выяснить это через учреждения городка, однако это оказалось безуспешным: в списках жителей такой не числился.

Я ходил по переулкам городка, чтобы не нарваться на немецкие патрули, и в одном увидел вывеску врача. Боль в ноге беспокоила меня настолько, что я готов был рискнуть на еще одно посещение врача. Я долго и с нетерпением ждал, и когда я зашел к нему, у меня уже был другой из заготовленных рассказов: я сказал врачу, что бежал из лагеря для военнопленных, расположенного в Восточной Пруссии, и меня ранили во время пересечения границы на реке Буг. Врач спросил, в каком я полку служил и где попал в плен. Я ответил ему, что служил в 66-м пехотном полку и в плен попал в районе Кутно. В мозгу молниеносно всплыло – да, именно там в 1939 году были самые тяжелые бои. Во время нашей беседы врач осмотрел рану, покачал головой и сказал, что, мое счастье, у меня не начался некроз, пуля застряла в мышце и ее надо вытащить как можно скорее, но он не может меня оперировать, поскольку после операции надо несколько дней отлежаться, а у него нет места. Другими словами – это не в его планах.

– У меня есть хорошее лекарство для тебя, – сказал доктор. Он велел своей супруге приготовить сытный завтрак, повел меня в кухню и там мы все втроем сытно позавтракали. Я вышел из гостеприимного дома и пошел на базар, чтобы сменить крестьянские сапоги на простые солдатские ботинки. Хотел получить разницу в наличных, и после сделки я получил сто двадцать злотых, что улучшило мое положение. После этого я направился на железнодорожную станцию.

Там сразу же бросилось в глаза объявление, из которого следовало, что побег совершили три сотни еврейских бандитов, оно призывало остерегаться и не помогать исчезнувшим узникам, поскольку среди них есть зараженные тифом и переносчики болезни. Было подчеркнуто, что всех бежавших можно опознать по бритым головам. Я оглянулся назад и ушел со станции.

Я понял, что оставаться в городке, где все друг друга знают, опасно, и решил любой ценой затеряться в большом городе, в таком, как столица Варшава. Осторожно вернулся на станцию, смешался с толпой, осадившей кассу, купил себе билет на Варшаву. До поезда оставалось еще два часа, и, чтоб не сталкиваться с жителями, я нашел место на траве позади станции. Я медленно успокоился, когда увидел около себя еще несколько человек, скитальцев, как и я сам.

Когда прибыл поезд, толпа бросилась штурмовать вагоны. Большую часть составляли спекулянты, груженные рубленым мясом. Можно было сразу понять, что они постоянные пассажиры в этом поезде, поскольку знали друг друга, ели в дороге и пили самогон. Это были поставщики продуктов в столицу. На каждой станции, когда поезд замедлял ход, они со страхом оглядывались, боясь и немецких жандармов, и польской полиции, которые могли отобрать весь товар.

В углу вагона встала женщина и, пробиваясь сквозь многолюдную толпу, остановилась в проходе. Ее сопровождали крики спекулянтов: «Освободите место для графини!». Это была высокая немолодая женщина с крашенными в светлый тон волосами и тяжелой косметикой на лице. На ее худых плечах висела гармоника, покрывавшая всю грудь. Она гордо смотрела на всех, словно великая артистка, вынужденная опуститься на уровень толпы, находящейся в вагоне.

Несколько аккордов, и она запела песню, аккомпанируя себе. Голос ее расслаивался, он был пропит, но исполняла – пела и играла, не фальшивя. Когда она закончила концерт, пассажиры захлопали и стали бросать ей деньги – обильные чаевые. А расставаясь с ней, кричали: «Ура, пока, графиня, до следующего раза!».

На одной из станций в вагон вошли аккуратно одетая мать и дочь[492], худенькая, светловолосая, с голубыми глазами. У меня все аж померкло перед глазами, вагон, люди, все было как в тумане – я словно увидел лицо младшей сестры и настолько расчувствовался, что не смог удержаться, слезы полились из моих глаз. Это заметили люди, подошли, стали спрашивать, что со мной, откуда я и куда еду. Я вновь рассказал о лагере военнопленных, и весь вагон мне сочувствовал. Когда я сказал, что направляюсь в Варшаву, мне посоветовали не ехать туда. Одна женщина пригласила меня во Влохах за Варшавой, другая – к ней в Рембертув[493]. Я выбрал Рембертув. Когда поезд остановился на станции Рембертув, помог моей добродетельнице нести корзины.