Я спросил, сколько может стоить такое удостоверение, он ответил: примерно 2 000 злотых. Не говоря ни слова, я вытащил из кармана сто долларов – все, чем я располагал. На его лице отобразилось недоверие, и он спросил, как это попало ко мне. Я сказал, что, когда переходил Буг, поймал жида, обыскал его и забрал у него деньги. Он спросил меня, что я сделал с ним самим, на что я не мог ему ответить и с сожалением заметил, что как раз в это время немцы начали стрелять по мне и я «поймал» пулю. Он взял мои доллары, и мы пошли спать.

В течение всей ночи я не мог уснуть, все время думал о «симпатичном» сыне и о судьбе своего капитала – банкноты в сто долларов. После завтрака Антош пожал мне руку и сказал:

– Старик, не бойся, все будет хорошо! Я сейчас поеду в Варшаву и позабочусь о документах для тебя. Ты только скажи, на чье имя выписать документы.

Он дал мне кусочек бумаги и огрызок карандаша, и я написал: Игнаций Попов[497]. Я дал эту фамилию не случайно, поскольку знал, что на имя матери есть документы на ту же фамилию. Я надеялся на то, что встречу ее и нам будет легче быть вместе.

Антош поехал в Варшаву, и я в напряжении ожидал его возвращения в течение трех дней. Когда он приехал, он привез мне кенкарту, арбайтскарту (рабочая карточка) и удостоверение Organisation Todt («Организация Тодта»), вдобавок у него была черная тушь, размазанная поверх разбитого стекла, чтобы поставить отпечаток пальца на «кенкарте», и не хватало лишь моей фотографии. Я пошел к фотографу в головном уборе, чтобы скрыть отсутствие волос на бритой голове. Уселся напротив примитивной камеры в шапке. После того как фотограф навел камеру, он подошел ко мне и сказал, что фотографии на кенкарту не делаются в головном уборе. После мгновений колебания я снял головной убор, и фотограф с поддельной улыбкой и любопытством уставился на мою бритую голову. Бандзиор, сопровождавший меня, пресек фотографа и потребовал, чтобы тот немедленно сделал снимок.

С еще мокрой фотографией мы поспешили домой. Антош вынул из кармана плоскогубцы и, как специалист, прикрепил с помощью железной проволоки мое фото к кенкарте. Затем он достал печать (ее он получил с кенкартой и должен был назавтра вернуть), намазал красной тушью и аккуратно поставил ее на фотографии с двух сторон. После этого он вынул из кармана 4000 злотых и сказал, что это сдача со ста долларов.

Имея документы и деньги, я уже готов был рвануть в Ченстохову, но Антош предупредил, что моя одежда может вызвать подозрение. Он показал мне несколько пиджаков и головных уборов, кое-что мне подошло. Это были одежды, которые, как я полагал, перекрасили в черный цвет.

Я с улыбкой сказал:

– У тебя как в магазине, можно раздобыть все.

– А что ты думаешь? – ответил он. – Когда немцы убивают евреев, неплохо зарабатывают.

– Каким образом? – спросил я, пытаясь скрыть в голосе страх.

– Я прогуливаюсь по улицам Варшавы и оглядываюсь по сторонам. Неожиданно я замечаю печального человека, у которого страх и неуверенность видны сразу. Я подхожу к нему и шепотом спрашиваю его, не жид ли пан и как он в ясный день вышел погулять. Страх сразу отпечатывается на его глазах и на лице. Он начинает заикаться и вращать глазами и говорить: нет, мол, пан, я поляк. Тогда я говорю ему, ну если так, то тогда мы пойдем к полицейскому. И тогда он в страхе говорит: «Пан, оставьте меня в покое…». Я отвечаю ему, мол, хорошо, но для этого пройдем через ворота. И он с недоверием и страхом входит. Он что, герой? Конечно, входит. Я обыскиваю его и забираю у него буквально все. У евреев много вещей. Когда на нем пиджак, это для меня тоже кое-что. У этих евреев есть зеленые головные уборы, и эти мне тоже подходят.

Он снял с вешалки зеленую шапку и надел мне на голову. Я повернулся и наткнулся на взгляд его матери, которая с улыбкой подтвердила, что мне головной убор подходит. Она поднесла кусок сломанного зеркала, чтобы я посмотрел, и я когда взглянул в него, то увидел, как верчу шапку во все стороны, чтобы закрыть свое лицо полностью, дабы никто не увидел на нем страха.

Я спросил Антоша[498], есть ли у него какой-то дополнительный заработок. Он вынул из кармана пистолет и, указав на него, сказал:

– Это самый лучший из всех заработков. Не забудь, мы живем в Рембертуве, и здесь немцы переобучают по новой украинцев, белорусов, литовцев, латышей и даже военно-пленных[499]. Когда эти чудовища приходят в себя и поправляются после того, как их привозят из лагерей, кожа да кости, спустя несколько недель их посылают на русский фронт. Когда этим сучьим детям становится известно, что им предстоит отправка, они готовы продать все, чтобы достать денег на покупку водки. Они знают, что с русского (Восточного) фронта они не вернутся живыми. Ты поймаешь одного такого и купишь у него все: одежду, одеяла, стволы (пистолеты) и даже винтовки. Но винтовки проблематично провезти, поэтому мы превращаем их в обрезы. Когда по случаю попадется автомат, то стоит брать, получаем несколько тысяч за ствол, все зависит, кому продают, такова жизнь во время оккупации! Если ты хочешь, ты тоже можешь у нас заработать. Если у тебя будет покупатель, заработаешь больше. Однако ты должен запомнить: не связывайся с подпольем. Эти типы хотят все забирать задарма, ты понимаешь, и очень важно: никому не говори, что у тебя есть источник для приобретения оружия. Если ты придешь сам за оружием, ты всегда получишь оружие и без денег, я тебе доверяю. Только не приводи чужих.

Назавтра я расстался с ними и поехал в первый раз в Варшаву, но, не доехав до нее, направился в Ченстохову. Контролер зашел в вагон для проверки билетов. Я дал ему 50 злотых и спросил, хватает ли, он ответил, что в городе Жирардув[500] заходят жандармы и проверяют разрешения на поездки. Я ответил, что у меня нет такого, и он посоветовал мне погулять по крыше вагона. Я ответил ему, что все будет в порядке.

В Жирардуве поезд почти опустел от пассажиров. Я остался один в вагоне и увидел на перроне, как две пары жандармов зашли в поезд, по паре с каждого конца. Поезд двинулся, а я открыл дверь и во время движения поезда забрался по лестнице на крышу, соединяющую два вагона. Перед следующей станцией, когда поезд замедлил ход, я вскочил в вагон и, когда увидел, что там нет ни души, вернулся на прежнее место. Я вошел в туалет и заперся изнутри. Через трещину в стекле, замазанном масляной краской, увидел, как четверо жандармов ведут двоих пассажиров. Поезд двинулся. На следующей станции в поезд вошли новые пассажиры, у большинства не было билетов, они платили контролеру, который, по всей вероятности, делился с другими кондукторами и машинистом паровоза. При приближении к Ченстохове поезд замедлил ход. Это был трюк железнодорожных рабочих во время войны: люди с пакетами и связками выскакивали оттуда, ни один человек не хотел сходить на станции, поскольку там были жандармы, отбиравшие продукты. Я тоже выскочил из вагона и пешком пошел к центру города.

Я повернул на улицу Костюшко и остановился перед домом номер 26, где проживала подруга моей матери, Элла. Я вспомнил о трагедии, пережитой нами здесь одиннадцать месяцев назад. Я вошел во двор и постучал в дверь квартиры на первом этаже. Мне открыла боязливая старуха, которую я спросил, дома ли пани Элла, и она показала мне пальцем на другую дверь. Я постучал, и после продолжительного ожидания мне открылось узкое пространство, и показалась Элла. Она смотрела на меня глазами, полными страха, и, убедившись, что никто не слышит, шепотом спросила:

– Сэмэк, откуда ты?

– Из другого мира. Из Треблинки.