– Иго, скажи им, пусть они берегут эту квартиру, я хочу здесь жить после войны.
Я посмотрел на него с изумлением, и в эту минуту передо мной предстала картина: толпы людей на площади в Ченстохове, требующие прав на занятие квартир евреев, депортируемых оттуда в Треблинку. Просьбу товарища по оружию передал молодым девушкам – с намеком, однако, не принимать ее слишком близко к сердцу[524].
После того, как обитателям квартиры были обещаны мир и покой, я продолжил путь, торопясь на встречу с Ханкой, псевдоним которой был Wskazowka («Ручные часы»). Мне было любопытно, что же вызвало у нее желание немедленно разыскать меня. Я нашел ее в одной из комнат штаба Армии Крайовой. Одна была злой:
– Здесь находятся несколько типов из NSZ[525], они хотят тебя расстрелять, они знают, что ты еврей. Они пришли и угрожали мне, злились на меня, что я имею дело с евреем.
Я не мог в это поверить. Как раз именно в тот самый день, когда я стоял на позиции и стрелял по немцам, за моей спиной раздался выстрел, и пуля просвистела у меня над ухом, едва не угодив в голову. Когда я со страхом повернул голову назад, после того как перестал стрелять, и, оглядевшись, заметил ствол, который тут же исчез в проеме между стенами домов. Этот проем использовался как наблюдательный пункт в направлении площади Спасителя. Меня переполняли мысли о том, что мои друзья по оружию после всех боев, в которых мы участвовали вместе, хотят меня убить из-за того, что я еврей.
На позицию, где я находился, прибыла связная Армии Крайовой Анюта Оржеч, дочь председателя Бунда Варшавы, и принесла мне газету, выпущенную Армией Крайовой «Баррикада», и я вкратце рассказал ей о том, что произошло со мной. Она ответила мне:
– Иго, ты сам во всем виноват. Нечего было говорить, что ты еврей. В АК воюют сотни евреев, которые выдают себя за католиков. Я вот тоже не сообщаю, что еврейка.
Я прервал ее с привычной мне горячностью:
– Но ты пойми, Анюта, это было после взятия здания Чехословацкой дипмиссии. О том, что я еврей, я сказал командиру взвода, который был со мной в бою и был ранен, я не хотел сражаться под вымышленной или чужой фамилией.
Теперь уже Анюта прервала мою речь и ответила:
– К нашему сожалению, евреи погибают в рядах АК под самыми разными псевдонимами, но только не как евреи.
В расстроенных чувствах я пробирался по Маршалковской в сторону улицы Хожей, с горечью смотрел на изо дня в день разрушаемые дома. Варшава была разрушена ожесточенными постоянными бомбардировками и артобстрелами. Большое количество домов было объято огнем, и скелеты сгоревших зданий рушились, перекрывая улицы. Трудно было шагать по улицам, пробираться по руинам. Погибло огромное количество жителей, и не было времени для их погребения. Трупы хоронили везде где только можно: во дворах домов, на улицах, в садах и парках – везде можно было увидеть кресты, которые мы ставили на могилах.
Я волновался за отца, с которым во время боев не было связи уже как три недели. Знал лишь, что он проживает недалеко от центра. В парадном одного из домов я увидел силуэт пожилого человека, метнулся за тенью, исчезавшей в глубине, и нашел отца. Он[526] показал знаками рук, что продолжает выдавать себя за немого. После сегодняшнего «опыта» я не мог не согласиться с ним. На клочке бумаги он написал: «Даже сейчас нежелательно, чтоб узнали, что я еврей». Ему было очень грустно от того, что я ушел воевать. Я пояснил:
– Я вижу свой долг воевать с немцами после того, что они делали с нами, уничтожали и убивали наш народ. Спасибо Ханке, что тебя вывели с жильцами с улицы Натуловски. Я думал, что ты, как и другие, найдешь где жить. Как ты знаешь, я воюю в рядах Армии Крайовой, и ты увидишь, что скоро все закончится.
«Что закончится?», – написал он. Я не хотел его расстраивать и сказал:
– Восстание.
Он взглянул на меня и продолжил писать: «Ты видел, во что превратилась Маршалковска? Немцы хотят сделать то, что делали в гетто. Они хотят превратить Варшаву в руины и уничтожить ее население. Русские, стоящие на противоположном берегу Вислы, ничего не делают для освобождения города. Очевидно, они ждут, когда немцы нас всех перебьют и от города не останется камня на камне».
Мы пришли в квартиру на первом этаже, в которой отец снял угол у одинокого человека, его «кровать», точнее, спальное место, находилась в кухоньке под окном, выходящим на двор. В квартире никого не было, и мы смогли побеседовать свободно. Я тут же накинулся на него с упреками:
– Папа, почему ты не спустился в подвал, в убежище, как все жители дома? Там ведь намного безопаснее, а тут в любой момент может упасть бомба.
– Я бы предпочел быть погребенным здесь, а не в подвале, – ответил отец и попросил, чтобы я перестал называть его профессором, он хотел, чтобы все знали, что я его сын. Его сердце было наполнено гордостью за меня, сражавшегося против немцев.