– Извините, пан, мы случайно не знакомы?
Он посмотрел на меня с явным беспокойством и в нескольких словах произнес:
– Может быть, я немедленно присоединюсь к пану.
Я вернулся к столу, но он не подошел ко мне, а скрылся…
Спустя несколько дней я столкнулся с ним нос к носу на Аллеях Иерусалимских, он шел озабоченный, сжимая в руке топор. Теперь я был уверен, что это он.
– Пан, – крикнул я ему, – ты столяр?
– Да, – ответил он.
– Неужто ты не узнаешь старого знакомого? Неужели ничего не помнишь? Я работал в Tarnungskommando, – и, перейдя на шепот, добавил: – В Треблинке.
Только теперь исчезли его опасения и страх. Мы обнялись и стали рассказывать друг другу, что происходило с нами в лагерях и после побега. Он, как бы между прочим, рассказал, что в подполье вышла его книга «Год в Треблинке».
Как-то мы с Ханкой шли по Нови Свят. Кто-то неотступно шел за нами, шаг в шаг. Я взглянул на него с опаской, готовый в любую минуту скрыться в случае опасности. Мысль о том, что меня «пасут», не давала покоя. Я сунул руку в карман, нащупав пистолет. И вдруг услышал шепот преследователя, позвавшего меня по кличке, данной мне в Треблинке: «Кацап, Кацап…». Я обернулся и увидел молодого парня-блондина со смеющимся лицом. Я сразу его узнал. В лагере он был жестянщиком – Зигмунд Стравичинский, мой хороший товарищ и душевный друг. Мы зашли в ворота первого же дома и от счастья расцеловались. Ханка не поняла, что происходит, но мы немедленно все втроем направились в нашу квартиру и вместе с отцом отпраздновали эту неожиданную встречу.
События развивались теперь гораздо более быстрыми темпами, чем мы думали. Советские войска стремительно наступали, русские солдаты быстро приближались к границам Польши. Мы все чаще и чаще слышали глухие раскаты канонады русской артиллерии. Над Варшавой не раз пролетали советские самолеты. На улицах все больше и больше появлялось повозок, запряженных падающими от усталости лошадьми, а на разбитых машинах сидели потные и грязные немецкие солдаты, небритые и смертельно усталые. Они утратили прежнюю заносчивость и наглость – сейчас они боялись войны. Население Варшавы высыпало на улицы и с улыбками наблюдало за остатками немецкой армии, на лицах горожан читалось высокомерие. Жители называли в шутку это зрелище «проводами Гитлера».
Последний акт драмы приближался, но ни один человек не мог себе даже представить, насколько страшно пострадает город.
36. Варшавское восстание
Мы находились в Варшаве в напряжении и ожидании, наблюдая развивающееся наступление Красной Армии; с востока доносились раскаты артиллерийских залпов и рев катюш; огонь приближался с каждым днем к столице.
Ясным днем 1 августа 1944 года[516] над Варшавой тревожно завыла сирена. Первая мысль – воздушный налет. На улице увидел снующих по тротуарам людей, многие бежали в сторону улицы Кошиковой. Спустя несколько минут оттуда послышались выстрелы и стрекот пулемета.
Я был весь в напряжении, в то же время распирало любопытство: что происходит? Быстро попрощался с отцом, хотел было попрощаться с Ханкой, но она заупрямилась и захотела присоединиться ко мне. Я достал из кровати пистолет и пару гранат, и мы вдвоем выскочили на улицу. Не нужно было быть посвященным в секрет, чтобы понять, что в Варшаве вспыхнуло восстание. Молодые люди командовали группами, а прохожих заставляли прятаться в подворотнях. Со всех сторон приходили вооруженные люди, прижимаясь к стенам домов, они продвигались в сторону улицы Кошиковой. Из окон здания, в котором когда-то была Чехословацкая дипмиссия, вели огонь украинцы. Я прорвался к воротам дома номер 13 и присоединился к атакующим повстанцам; возле меня молодой парень с красно-белой лентой вел огонь из винтовки. Неожиданно его ранило, и он упал на тротуар. Его винтовку подхватил из рук другой боец и заменил его в ряду ведших огонь. Две молодые девушки с повязками Красного Креста на предплечье положили раненого бойца на носилки и втащили вовнутрь здания.
Мы пересекли бегом улицу и пошли вдоль стены жилого дома, из окон которого стреляли украинцы. Они были под постоянным огнем восставших и не могли поднять голов и высунуться наружу, чтобы открыть огонь по нам. Немцы со стороны проспекта Роз вели по нам огонь, хотя он был редким и неэффективным. Я метнул гранату вовнутрь. Сразу же после взрыва наша группа из шести человек ворвалась через ворота в коридор. Опасаясь, что по нам будут стрелять, кинул гранату. Двое украинцев прекратили огонь. Мы ворвались в комнату на самом нижнем этаже и по дороге наткнулись еще на несколько трупов украинцев. Я бежал с пистолетом в руке. Одна из дверей открылась, и оттуда показался украинец с винтовкой, и я тут же выстрелил в него. На первом этаже слышался шум боя, но спустя очень короткое время воцарилась тишина. Нам было тяжело поверить, но мы взяли жилой дом без потерь с нашей стороны. Мы посмотрели из окон – восставшие на противоположной стороне улицы приветствовали нас, среди них была и Ханка, которая радостно махала руками. Между тем огонь со стороны проспекта Роз, из немецкого квартала, усиливался, и нельзя было даже думать о том, чтобы оставить дом. В квартирах было много оружия, которое мы хотели непременно передать восставшим, находившимся на противоположной стороне улицы. Мы крикнули, чтобы они бросили нам веревку, на которой мы смогли бы им его спустить. Я оставил себе лишь автомат, надел на голову немецкую каску, приклеив с ее задней стороны белую полосу, чтобы меня отличили от немцев.
Под прикрытием ночи мы оставили захваченный дом, а на наше место прибыли другие повстанцы. Один из восставших спросил меня, кто я такой, и я ответил, что когда понял, что произошло восстание, примкнул к самой ближайшей ко мне группе. Он дал мне команду прибыть к командиру, который был ранен и находился в здании на улице Натолиньска, 4.
Командир был занят отдачей распоряжений боевым группам восставших, расположенным в его округе. Я подошел к его кровати и тут же узнал того парня, который сражался рядом со мной и был ранен. Он спросил, боец ли я Армии Крайовой или доброволец. Я ответил, что доброволец. Он спросил, как меня зовут, попросил представиться[517]. Я задумался на мгновение и тут же пришел к выводу, что если меня убьют, то мне можно будет умереть под моим собственным именем. Я сказал, что меня зовут Самуэль Вилленберг. Стоявшие вокруг в комнате повстанцы уставились на меня с удивлением, и я усилил их любопытство признанием:
– Я еврей, был в Треблинке.