Мы вернулись с работы в лесу, сгибаясь от тяжести деревьев. По четыре человека мы несли срубленные деревянные стволы длиной около 6 м. Их вес увеличивала полная влагой кора. Стволы предстояло установить у забора на юго-западной стороне лагеря. Мы вырыли землю и вставили стволы рядом с существующим забором из колючей проволоки с вплетенными ветвями сосны. Последние были переплетены плотно, так что даже на небольшом расстоянии было невозможно увидеть, что происходило по ту сторону. Мы работали, стоя на лестницах, и впервые я увидел обширную песчаную почву за пределами лагеря, на которой, кроме отдельных кустов ракитника, ничего не росло. Юго-западная часть лагеря находилась между железной дорогой и лесной стеной. Железная дорога вела к трудовому лагерю, он был в нескольких милях от нас. По той же железной дороге людей привозили в наш лагерь для ликвидации в газовых камерах. Когда прибывал транспорт с людьми, вход в трудовой лагерь закрывался, поезд сворачивал налево, на боковую колею, и вагоны приходили к баракам лагеря смерти.

Мы увеличили высоту забора более чем на три метра. Немцы, вероятно, узнали, что с этой стороны можно было увидеть верхнюю часть горы одежды и бульдозера, разбрасывающего трупы, потому и последовал соответствующий приказ. На такой высоте было невозможно камуфлировать колючую проволоку так, как это делалось обычно. Немцы решили, что кусты ракитника с низким весом из-за небольшого количества воды можно хорошо использовать для этой цели. Они приказали нам связать кусты ракиты между столбами с помощью проволоки, что способствовало свободному движению воздуха, тем самым сильный ветер не сбросил бы маскировку. После вплетения в ограду этих ветвей мы уже не видели ничего, что творилось внутри лагеря. Во время работ Сидов отдалился от нас, оставив под присмотром форарбайтеров. Эти минуты мы использовали для того, чтобы посидеть на поваленных стволах и чуточку прийти в себя после рабского труда. Украинцы оставили нас сразу же по прибытию в лагерь, их задачей было охранять нас только за его пределами. В лагере же мы были окружены сторожевыми вышками, а вдоль забора ходили патрули вооруженных украинцев.

Неожиданно из-за горы маскировочных веток показался эсэсовец Кива с физиономией лисы, полной подозрительности, вынюхивающей подполье в любом месте и подозревающий нас в желании улизнуть от работы. Он подбежал к нашей группе, огрел кнутом форарбайтера Кляйнбаума, спросил, чем мы занимаемся, и записал номера.

После работы мы, как обычно, оказались на площади для построений. Ответственные блоков доложили о количестве людей: сколько из них убито в течение дня, сколько больных (которых, скажем, завтра отправят на смерть) и сколько были на работах в течение дня. Эсэсовец почти не обращал внимания на эти рапорты и просто бормотал: «Zettel, zettel», ожидая, когда ему передадут записки с номерами заключенных. Их предоставили Киве. После этого мы по приказу немцев пели песню на польском «Góralu, czy ci nie żal?». Немцы заставили нас повторить ее, по их мнению, мы пели ее с недостаточным чувством. Я не знаю, почему именно эта песня так нравилась немцам, что они заставляли нас петь ее каждый день, иногда по нескольку раз в день. Может быть, чтобы крестьяне соседних деревень услышали поэтическую песню. А может, это было дополнительной маскировкой того, что происходит здесь.

После того как мы закончили петь, немцы, как обычно, позвали заключенного-складчика, варшавянина по кличке «Мальпа»[448] и приказали вытащить со склада стул. Кива немедленно зачитал номера заключенных, которых ждало наказание в тот день. Был назван и мой номер. Мы стояли в шеренге перед бараком, нас вызывали по одному. Когда прозвучал мой номер, я подошел к стулу, мне приказали снять штаны. Обычно заключенных пороли одетыми, но форма ягодиц одного из поваров, который должен был быть наказан 25 ударами, вызвала подозрение у эсэсовца. Когда его привязали к стулу, эсэсовец подошел и снял с него штаны, найдя в них маленькую по душечку. Все в лагере: эсэсовцы, украинцы и даже заключенные – взорвались смехом. Ситуация была исключительная, поскольку это произошло с тем поваром, к которому у нас были претензии, иногда обоснованные, иногда мнимые.

«Обезьяна» привязал мои ноги к стулу, я положил живот в углубление на его сидении и наклонил голову. Он привязал мою спину к стулу двумя ремнями, вытянув руки вперед.

Украинец начал хлестать меня кнутом, и мне пришлось громко считать каждый удар на немецком. Я со страхом ожидал каждого следующего удара, боясь, что не выдержу. Экзекутор целился в ягодицы, но иногда жестоко доставалось и спине. И в течение всего этого времени я продолжал считать. После двадцати пяти ударов развязали ремни и я, полумертвый, надел штаны. Несмотря на страшную боль, я выпрямился и сказал, что было положено говорить после получения наказания: «Ich danke» – «Я благодарю». Легким бегом вернулся в ряд, поскольку нельзя было показать немцам, что экзекуция ослабила меня. Любая слабина могла привести к уничтожению выстрелом в «лазарете».

Удары по спине для меня были особенно болезненными и опасными. В 1939 году во время боев за Хелмно[449] я был ранен осколком снаряда, выпущенного из танка. Ночью я не мог заснуть от боли, которая постоянно усиливалась. Перед рассветом я понял, что у меня температура примерно 40 градусов. Я сказал Альфреду, что, видать, приближается мой конец; боли настолько сильны, что я не смогу встать и выйти на построение, несмотря на то, что мне известно – нахождение в бараке является гарантированной смертью. Однако Альфред не дал мне сдаться, насильно одел и вытолкнул на площадь для построений. С сильным жаром, ужасными болями и распухшей от побоев спиной я работал несколько дней. Товарищи, которые видели, как я мучаюсь, помогали мне в работе как могли.

На четвертый день я почувствовал, что отек в районе позвоночника увеличился, инфекция развилась, рубцы опухли и страшно болели, я знал, что мое состояние очень плохое[450]. Я знал, что у моего соседа по койке есть перочинный нож (заключенным запрещено было иметь ножи, в том числе и перочинные). Его я заточил на камне, который был у столяров, затем взял в рот и пососал продолжительное время, это была единственная опция по его обеззараживанию. Я лег на живот и попросил Альфреда резать прямо вертикально, прямо в поясницу. Альфред не решался, пока я не накричал на него: «Режь, иначе меня расстреляют!». Он знал, что я прав. Дрожащей от страха рукой он вонзил пружинный нож мне глубоко в мясо. Изнутри вырвался вонючий черный гной. Трудно было поверить, какое количество его собралось и хлынуло из кровоточащей раны. Я попросил перевязать ее, и Альфред послушно выполнил просьбу. Я сразу же заснул, уставший от всего, что произошло со мной в тот вечер. Боли после этого уменьшились, а назавтра жар спал.

Я копал ямы для деревянных опор, которые мы ставили в землю. От каждого движения испытывал боль и страшные страдания. Повязка сдвигалась во время движения, и это доставляло мне мучения. Эсэсовец, прозванный нами «Myszka»[451], заметил, что я веду себя иначе, чем обычно, и встал рядом, чтобы посмотреть, работаю ли я. Назавтра, после построения, когда вся Tarnungskommando стояла возле барака, ко мне подошел «ангел смерти» Мите. Движением руки, обозначавшим смертный приговор, он спросил: «Bist Du nicht gesund?» – «Ты нездоров?».

Во время ответа я напрягся, стоя смирно, и громко, во весь голос ответил отрицательно. До сегодняшнего дня я не могу понять, как он принял мой ответ без возражения. Он повернулся спиной и отошел, не остановив меня. Я вернулся со всей группой к работе. В тот день я старался работать в удво енном темпе и во время работы спросил своего товарища Коэна, как он думает, миновала ли опасность, выживу ли я или меня уничтожат немцы. Ни один человек не мог мне ответить на эти вопрос и успокоить. Каждый день я выходил на работу, жар спал, рана затягивалась.