17. Tarnungskommando[438]

Главный капо лагеря Галевский послал меня на новую работу. Вместо сортировки одежды я попал в Tarnungskommando. Это была довольно легкая работа по маскировке лагеря, которая позволяла выходить за его пределы в лес. Я ее очень хотел, поскольку давно засела мысль о побеге, и я должен быть благодарен Галевскому, который постарался убедить эсэсовца, отказывавшегося отправить меня на эту работу.

Мы работали группой в пятнадцать человек, нашей обязанностью было замаскировать Треблинку так, чтобы не было видно снаружи, что творится внутри лагеря, окруженного забором. Надо было выкопать ямы в земле, установить в них деревянные столбы и протянуть между ними колючую проволоку, на которую мы клали сосновые ветки, принесенные из ближайшего леса. Для этого мы подрезали деревья в лесу и несли связанные сосновые ветви в лагерь.

Каждый день в шесть утра, после построения, мы стояли, как и все другие рабочие команды, возле барака. Подошел к нам эсэсовец Сидов. Когда он увидел меня впервые в новой группе, то осмотрел со всех сторон, как крестьянин осматривает лошадь, и решил, что я подхожу для данной работы. Это был низкорослый человек, примерно полтора метра, а высокие сапоги делали его еще ниже. На голове – головной убор с черепом. Круглое лицо; красный и морщинистый нос сразу «выдавал» его пристрастие к алкоголю. Под носом – маленькие черные усики «а-ля Гитлер», полные кривые губы. Он демонстрировал готовность показать жестокость, держа в руке кнут, словно дирижер дирижерскую палочку, и похлопывая им по голенищу сапога. Даже имея высокие каблуки сапог, он приподнимался на пальцах ног, чтобы казаться выше.

Мы стояли возле, когда форарбайтер Кляйнбаум[439] доложил о количестве заключенных и сделал несколько комплиментов Сидову. Сидов любил комплименты, и Кляйнбаум на них не скупился. Затем к нам приблизились украинцы в черной форме с винтовками. Они стояли на одной ноге и использовали свое поднятое колено как опору для приклада, заряжая винтовки пулю за пулей и смотрели на нас. Затем окружили нас со всех сторон, наставили на нас заряженные винтовки и ждали команды. Сидов щелкнул кнутом и приказал нам двинуться вперед к воротам лагеря, за которыми лежал лес. Мы прошли мимо стоявших слева от нас бараков эсэсовцев, чистых и окруженных высаженными цветами. Справа находилось помещение для приема больных эсэсовцев, Revierstube, у него стоял доктор Хоронжицкий и улыбался нам. У ворот нас остановил дежуривший в тот день эсэсовец, о чем свидетельствовала табличка, свисавшая с цепи на груди. Он посчитал нас и затем приказал украинцу, стоявшему на посту у ворот, пропустить. Мы покинули территорию лагеря через ворота, построенные Верником из «Тойт-лагеря» (лагеря уничтожения). За входом был щит с надписью на немецком: «СС – Зондеркоммандо Треблинка, дистрикт Варшава».

Сразу же за воротами лагеря мы оказались в лесу и там работали под конвоем украинцев. Нам было запрещено покидать группу, и мы должны были петь по приказу украинцев и Сидова. Когда мы отошли на километр от лагеря, Сидов решил, что нашел подходящее место для резки ветвей. Он искал место, чтобы лес, окружавший нас, не был слишком густым и чтобы можно было нас охранять. Мы вскарабкивались на ближайшие деревья, иногда по два человека на дерево. Украинцы с наведенными на нас винтовками следили за каждым движением. Срезанные ветви сосен мы сбрасывали на землю, а когда набиралось необходимое число, спрыгивали вниз и связывали их в пучки ремнями, оставшимися на площади приемки после убитых евреев.

Сидов проверял тяжесть собранных в пучки ветвей, мы старались сделать их как можно более легкими, так как не было достаточно сил их тащить, также мы хотели иметь возможность еще раз вернуться из лагеря в лес. Иногда, чувствуя, что связки слишком легки, Сидов заставлял добавлять ветви. После проверки нам разрешили сесть, и с этой минуты запрещалось вставать – лишь раскачиваться на очень маленьком участке возле связок, стоя на коленях. Форарбайтер Кляйнбаум не был исключением. Сидов совершенно без стеснения не ожиданно расстегнул брюки, вынул член и с сияющим лицом сообщил нам, что идет справить малую нужду. Он повернулся к нам спиной, сделал несколько шагов и своим карликовым, напрягшимся как лук телом пустил струю на большое расстояние.

Нас же окружали украинцы с наставленными винтовками. Один из них бросил пилотку с черепом и сказал порусски: «Ну, ребята, давайте деньги!». Каждый давал что у него было: высыпали доллары, золотые монеты, золотые рубли с портретом их царя. Кляйнбаум спросил вахмана, какая корзина нас ожидает. Если продуктов хватит нам только на один обед на месте, то он заплатит вахману примерно от 300 до 400 долларов. Услышав это, вахман, словно типичный сборщик милостыни, забрал деньги, которые Кляйнбаум вынул из шапки, и пошел в сторону железной дороги. Туда приходили дети польских спекулянтов, мы видели их издалека. Спустя некоторое время вахман вернулся. Он бросил нам корзинку – в ней буханка черного крестьянского хлеба, весившего примерно четыре килограмма, литр водки, три кило свиного бекона, несколько коробок сардин и шоколад. В то время несколько сотен долларов в Польше были значительной суммой. Мы начали делить полученное поровну вне зависимости от вклада каждого из нас; ведь далеко не у всех была валюта. Все, что получили, на месте съели и водку выпили. Мы заключили сделку с вахманом: за 100–200 долларов золотом мы получали от вахмана корзину и возможность пронести ее в лагерь. В нее входили пол-литра водки, кило свиного бекона и буханка хлеба. Все это мы прятали между ветвями сосен и под одеждой на животе. Я был в отличном положении, поскольку был худой, и буханка хлеба с трудом выделялась на моем теле.

Когда наша добыча была спрятана и мы уже были готовы вернуться в лагерь, показался Сидов, в одной руке у него была бутылка водки, которую ранее передали ему украинцы, в другой – кусок шинки. Он подошел к некоторым заключенным и поставил бутылку. Мы влили ее содержимое в наши глотки, не прикасаясь губами к горлышку. Бутылка крутилась между нами, переходя из рук в руки. Так мы сидели и пили.

Неожиданно Сидов крикнул мне: «Кацап, komm hier!» – «Кацап, иди сюда!» и приказал приблизиться к нему ползком. Я выполнил его приказ, и он уселся мне на спину, как непослушный ребенок, размахивал кнутом надо мной и закричал: «Быстрей! Еще быстрей!». Ему в ту минуту казалось, что он великолепный и известный всадник, восседающий на дикой лошади. К сожалению, этой дикой лошадью оказался я. Я объехал группу заключенных, сидящих на шее украинцев с форарбайтером. Неожиданно я упал на землю, и мой наездник перевернулся в воздухе и плюхнулся рядом со мной с вытянутыми в стороны руками и ногами. Я взорвался смехом. Сидов – тоже. Мы отдыхали на влажной зеленой плесени, над нами шумели сосны – мы забыли на минуту о нашей ситуации, пока он не встал и мы услышали его крик: «Встать! Возвращаемся в лагерь!».

Мы собрали пучки ветвей, нагрузили их на спины и направились по направлению к лагерю, окруженные охранявшими нас украинцами с нацеленными на нас винтовками. Сидов, будучи пьяным, шатался и давал нечленораздельные указания. Украинцы с винтовками на изготовку, несмотря на выпитый ими алкоголь, довели нас до лагеря. Они были в хорошем настроении, поскольку хорошо заработали золотом и долларами в результате сделки с нами: у них будет достаточно денег для встреч с проститутками, специально приезжавшими к ним из Варшавы и квартировавшими в крестьянских домах соседних деревень.

Ворота лагеря были закрыты. Охранник-украинец открыл их, и мы вошли в лагерь. Лялька, стоявший на балконе рядом с комнатой охранников, спустился по ступенькам и легкой походкой медленно приблизился к Сидову, его руки были на груди, как у Наполеона, и с сардонической улыбкой взглянул на нас. Мы издалека увидели, как Сидов, заикаясь спьяну, что-то говорил Ляльке, а в ответ тот сильно ударил его и крикнул нам: «Raus zur Arbeit!» – «На работу!».

Нагруженные сосновыми ветками, мы промаршировали в лагерь без проверки, и после ворот украинские охранники направились по своим баракам, а мы – к забору, чтобы обложить его принесенными сосновыми ветками. Во время работы к нам подошли наши товарищи и получили от нас еду, которую удалось раздобыть. Ко мне подошел Альфред с детской коляской для сбора мусора, с которой никогда не расставался и благодаря которой он мог свободно передвигаться по всей территории лагеря. Он спросил, принес ли я что-то ему и его товарищам, и тогда, встав на колени, чтобы вставить ветки в подножие забора, я бросил ему в мусорную коляску буханку хлеба и то, что удалось замаскировать под сосновыми ветками.

Обычно мы выходили за пределы лагеря считаные разы в месяц, по мере нужды в деревьях или за сосновыми ветками для новых заборов, и возвращались всегда с едой, нас больше никогда не проверяли. Даже Мите, заменивший Сидова, уехавшего в отпуск в Германию, терпел наши спекуляции. Другие группы, отправлявшиеся в лес случайно или на какие-то единовременные работы, досматривались весьма тщательно, и если у кого-нибудь из них находили еду или водку, то их расстреливали в «лазарете». Нас интересовало, почему немцы относились к заключенным Tarnungskommando более «терпимо», и мы пришли к выводу, что, по мнению немцев, никто из нас не попытается сбежать и мы все вернемся в лагерь. Во время работы мы на самом деле могли уничтожить охранников, поскольку у нас в руках были топоры для рубки ветвей. Никто из заключенных не пытался пойти на столь крайние меры, и для этого у нас были веские причины.

Однажды после работы, под вечер, ко мне подошел Кляйнбаум, мы прошлись вдоль барака между заборами с колючей проволокой. Он начал беседу и сказал:

– Кацап, не мечтай о побеге в лес. Я заметил, как ты смотрел на деревья и железнодорожные пути, окружающие нас, словно хотел сфотографировать все, что нас окружает. Знай, что у тебя ничего не получится! Ты не сбежишь отсюда один, я не позволю тебе, потому что я не хочу, чтобы после твоего побега нас уничтожили. Побег одного заключенного повлечет за собой казнь всей команды и расстрел каждого десятого заключенного в лагере.

Я ответил ему:

– Я не думал бежать один. Я полагал, что все вместе в лесу нападем на эсэсовца и на вахманов, а после, вооруженные оружием, убежим в глубь леса.

Кляйнбаум напомнил, что оставшиеся в лагере заключенные жестоко пострадают, из них будет расстрелян каждый десятый, вдобавок к этому ужасу следует помнить и о том, что ждет тех, кому удастся бежать: