Я слегка наступил на ногу Альфреду (это была некая форма общения, надо было делать все, чтобы эсэсовцы этого не заметили) и шепнул: «Смотри, как эти сучьи дети устраивают представление и веселятся…».
Эсэсовец начал свою речь и сказал, что мы избраны для работы и все будет хорошо. Когда всех евреев соберут в лагеря, немцы создадут для них новое еврейское государство, в котором мы будем свободными, а находясь в лагере, мы ничего не теряем, поскольку все финансы и другие средства, изъятые у отправленных в другие лагеря евреев, используются на благо еврейства. Эсэсовец всячески стимулировал нас работать и подчеркнул, что только если мы будем преданно выполнять свою работу для немецкой армии, будут созданы еврейские рабочие батальоны. Стоявший передо мной Пастор наступил мне на ногу и шепотом произнес: «Кацап, а ведь они нам бесстыдно врут…».
Вслед за тем «высоким гостем» выступил комендант лагеря Франц Штангль. Он сделал несколько шагов вперед и начал с того, что получил «новые правила» в отношении узников. В руках его был листок бумаги с ними. В «новых правилах» было сказано, что можно нам иметь, а что изымается и за что узнику будет положено во время порки 50 ударов, а за что – 25 ударов. Так, если у узника найдут деньги, золото или украшения, его ждет расстрел; за еду, полученную за пределами лагеря, – расстрел; порча имущества, вещей, отобранных у убитых газом, – расстрел; неверное выполнение приказа главного капо – пятьдесят плетей; действия, направленные против форарбайтера, – пятьдесят плетей; невыполнение распоряжений ответственного по блоку – двадцать пять плетей. Будет проведена перепись всех узников, на каждого заведут карточку со всеми сведениями о нем.
После этих речей было обычное вечернее построение. Эсэсовцы оставили нас только после того, как мы спели гимн лагеря «Тверже шаг!», и мы вернулись в бараки. Старшие блоков велели нам усесться на нары, подошли к каждому и стали спрашивать личные данные – фамилию и имя, чтобы составить первый поименный список всех узников Треблинки. Мы все колебались, какие данные им предоставить. В наших руках не было официальных документов, и мы думали, сообщить ли им наши настоящие имена и фамилии или выдумать их. Я выразил мнение, что стоит дать настоящие, подлинные данные, может, хоть список останется после нас – и таким образом узнают, что мы были здесь. Каждый из нас передал свои имя и фамилию.
Спустя несколько дней мы получили треугольники величиной 8 сантиметров, которые были сделаны из цветной кожи, с личным номером. Мы были разделены на три группы по месту нашего проживания; для проживавших первого барака треугольники голубые и зеленые; для жителей второго барака – красного цвета[446]. С этого момента Киве было легко нас искать, записывать номер и вызывать на площадь на исполнение наказаний. Так внезапно из места хаоса и страданий мы превратились в организованный лагерь смерти. С этого дня мы стали официально узниками концлагеря, который назывался Обермайдан Треблинка. В тот же вечер нам впервые дали приказ брить головы и делать это каждые двадцать дней «с целью гигиены». Мы не поверили, что это – настоящая причина. Скорее, это еще один способ «привязать» нас к лагерю и создать дополнительную трудность при попытке побега.
Мы сидели на нарах бритоголовые: Меринг, Пастор, Альфред, Дзялошинский и я. Мы посмотрели друг на друга, на наши бритые головы – мы сильно изменились. Мы стремились предугадать, что принес нам недавний неожиданный визит и какова цель новых указаний. Среди узников шли слухи, что мы были удостоены визита Гиммлера. Профессор Меринг задавался вопросом, неужели нас считают настолько глупыми, чтобы поверить в этот нонсенс. Я высказал ему свое мнение, что ни один человек не думает о нас, мы лишь дополнение к большому для них представлению под названием «Обермайдан», вдобавок они еще хотят усилить контроль над нами.
Во время разговора к нам подошел профессиональный художник из Варшавы, среднего роста, с ястребиным носом и черными усами на светлом лице. На его голове была черная шляпа с большими полями, а на шее черный узкий галстук-бабочка. Я был с ним в теплых дружеских отношениях, поскольку наши с ним разговоры возвращали меня в детство. Когда я входил в его маленькую каморку, которая была у него в расположении Hofjuden, я вспоминал отца, запах краски пробуждал во мне тоску, в беседах с художником я мысленно постоянно возвращался в детство. Он был личностью, не безликим, много рассказывал о своей работе:
– Я рисую цветные картинки, портреты для немцев, они приносят мне фотографии членов своих семей, матерей, жен и детей. Каждый хочет иметь картину со своими близкими. С чувством, с любовью эсэсовцы рассказывают мне о членах семей, какого у них цвета глаза и волосы. По любительским нечетким черно-белым снимкам я рисую им цветные семейные картины. Поверь мне, я предпочел бы нарисовать им в черно-белом разбросанные трупы детей, убитых в «лазарете», вместо того, чтобы рисовать немецкие семьи. Чтоб взяли они картины ими убитых и повесили на стенах своих квартир на память, сукины дети!
Художник рассказал следующее. Ему приказали сделать на белой доске черной краской надписи «На Белосток» и «На Волковыск[447]» с указательной стрелкой. От него также потребовали изготовить доску длиной три метра и высотой восемьдесят сантиметров, написать на ней черной краской «Обермайдан», а на малых досках написать: «Первый класс», «Второй класс», «Третий класс», «Зал ожидания», «Касса» и изготовить модель больших и круглых настенных часов. Я хотел понять, в чем смысл этих указаний и для какой цели используются ими эти надписи, но после долгих споров мы не пришли к какому бы то ни было умному выводу. Усталые после тяжелой работы и напряжения, мы заснули как убитые.
Эсэсовцы доставили цистерну с сырой нефтью и ввезли ее в лагерь смерти. Спустя считаные дни после этого мы увидели черный дым, вздымающийся из-за высокой песчаной горки, отделяющей сортировочную площадку от лагеря смерти. Дым поднимался на высоту сотни и сотни метров. Мы видели, как немцы бегали без остановки в сторону лагеря смерти, нас охраняло большое количество украинцев.
Мы не знали, что происходит там, за песчаной горкой. Черный дым валил оттуда неустанно. В один из этих дней мне сказал Галевский:
– Немцы, сукины дети, вскрывают могилы, заливают их сырой нефтью и сжигают трупы, они таким образом хотят замести следы совершенных здесь преступлений. Однако они не преуспевают в этом, поскольку погребенные слоями в глубоких ямах трупы горят плохо, горят только верхние слои. Они предпринимают всевозможные попытки, чтобы освободиться от тысяч трупов, и им очень скоро станет ясно, что сырая нефть не решит этой проблемы.
Спустя несколько дней после этого прибыл поезд с открытыми платформами, груженными железнодорожными рельсами. Мите свистком собрал всех заключенных и приказал разгрузить вагоны. Я положил конец рельса себе на плечо, Мите шел рядом со мной, неожиданно я почувствовал, что рельс давит на меня все сильней и сильней. Я повернул голову и увидел, что количество заключенных, переносящих рельс, сокращается, и когда наши ноги уже не выдерживали, мы подошли к лагерю смерти. Мы с большим трудом достигли леса. Мите приказал бросить рельс на землю у забора из вкраплений сосновых веток. Этот забор отделял лагерь уничтожения от нашего лагеря. Так продолжалось несколько часов: избиваемые и подгоняемые, мы бегом переносили десятки рельсов из двух вагонов-платформ к воротам лагеря смерти.
Спустя день-два позади пятиметровой песчаной горки мы увидели верхнюю часть бульдозера, который ранее копал ямы для захоронений и увеличивал высоту этой горки, отделяющей наш лагерь от лагеря смерти. Теперь он раскапывал трупы и разбрасывал их. Когда его совок поднимался в воздух, мы видели, как трупы падают между его отдельными краями, мы не видели, где они приземляются, поскольку песчаная горка закрывала нам обзор. Затем вспыхнуло пламя, а густой черный дым поднялся на десятки метров.
Рабочие из команды Верника, занимавшиеся установкой входных ворот в лагерь, выполняемых в деревенском стиле, рассказали нам, что наши рельсы были собраны в массивную решетку, на которую бульдозер разбрасывает трупы из массовых могил. По всему лагерю стал распространяться смрад от гниющих и горящих трупов; бульдозер не прекращал работу, мы видели части человеческих тел, летевших в воздухе. Из зубов бульдозера свисали струны, которые на самом деле были человеческими кишками, они оставались висеть на зубах бульдозера. Мы видели, как зев бульдозера открывался снова и снова, чтобы взять новую добычу, новых мертвецов; каждые несколько минут мы видели, как он медленно-медленно выпрямляется, снова наполненный трупами; видели руки, ноги и другие части тел. Бульдозер работал целыми днями и разбрасывал трупы на месте сожжения.
Вечером после окончания работы Меринг сказал, что немцы заметают следы евреев, уничтоженных в газовых камерах. Они не хотят, чтобы мир узнал о сотворенных ими здесь преступлениях. Вероятно, это хороший знак для нас: видать, они получают удары на фронтах; видать, утратили веру в победу и в свою власть над всей Европой. Если это не так, почему их обеспокоило, что здесь, где-то в пустынном месте возле польских деревень, находится могила миллиона человек? Они сжигают трупы, потому что проигрывают войну. Быть может, солдаты на фронтах не знают подлинной ситуации, однако СС и гестапо понимают настоящее положение вещей и поэтому заметают следы.
Во время беседы я был изумлен и мне было непонятно, как крестьяне-поляки из соседних деревень вокруг лагеря оставались равнодушными, ведь нет сомнения, что они чувствуют смрад от трупов, которые сейчас эксгумируют из массовых захоронений и сжигают, ведь они, несомненно, видят столб дыма, который стелется на десятки километров вокруг лагеря? Как могут поляки, будучи свидетелями того, что здесь происходит, не известить об этом весь мир? Где польское подполье? Я всегда раздумывал о том, что польские партизаны внезапно атакуют лагерь, чтобы захватить все имущество, которое скопилось. Я знал, что ни один человек не приложит усилий только для того, чтобы нас освободить, однако такое разбойное нападение позволит нам убежать или, по крайней мере, облегчит побег. Живя на арийской стороне, я читал газеты польского подполья, описывающие преступления немцев, но в них никогда не говорилось о том, что они делают с евреями. Мы для них не существовали, когда они писали о подполье, о лагерях, об облавах и арестах, – речь шла только о поляках.
Мои друзья кивали головами в знак согласия. Равнодушие окружающего нас мира ко всему, что происходит в лагере, вызывало у нас чувство беспомощности и отчаяние.
20. Избиения