Из-за забора, опоясывавшего «лазарет», вышел узник, помощник капо Курлянда. Он был грязен и в саже, с небритым лицом, от него исходил дымный запах сожженных человеческих трупов. Он слез с поверхности над ямой и крикнул мне: «Кацап, возьми его за ноги!». Я взял Кроненберга за голые ноги, второй узник за руки, и мы услышали голос Мите, который стоял сверху и отдавал распоряжения. Он приказал уложить еще теплое тело на верхушку пирамиды из человеческих трупов. Языки пламени сразу объяли его, замерцав под ногами. Я спускался с кучи к твердой земле через множество слежавшихся липких трупов.
Я взял простыню, в которой принес бумаги, и стал подниматься к выходу из «лазарета». За мной бежал узник Котт и кричал: «Кацап, подожди, войди во внутрь постройки». Когда мы оказались внутри, он вытащил маленькую закопченную кастрюльку с густым недавно сваренным супом и хотел угостить им меня. В тот момент в лагере стоял страшный голод, но несмотря на то, что от него сводили кишки, я не в состоянии был это проглотить. Я не мог его обидеть, вежливо отказался, сказав, что в следующий раз обязательно приму приглашение со всей душой.
Я вернулся в барак и продолжил сортировать одежду. Спустя некоторое время показался Галевский и устремил на меня взгляд, полный печали. Мы не говорили, но я понял, что Курлянд успел рассказать ему обо всем.
15. Побег
Утром при слабом свете свечи мы начали одеваться. Один из вахманов, охранявших нас снаружи барака, открыл дверь. Он разрешил сходить в туалет, находившийся позади барака. Спустя несколько минут мы услышали крики вахманов и выстрелы в воздух. Последовал приказ вернуться в бараки. Выяснилось, что до восхода в темноте двое заключенных проникли в здание туалета, предполагая, что охранник не заметит их. Они перерезали колючую проволоку, которая отделяла туалет от сортировочной площадки, затем пересекли двор, на другой его стороне снова перерезали колючую проволоку и вышли на открытое пространство позади лагеря. За считаные минуты они убежали в ближайший лес[434].
Спустя считаные минуты Мите открыл дверь барака и приказал нам немедленно выйти на площадь приемки транспортов. Мы стояли пятерками в ряд, и форарбайтер считал заключенных, стараясь затушевать нехватку четырех человек. Вернувшись в барак, мы узнали, что два брата из Ченстоховы не возвратились на свои спальные места – по-видимому, они стали инициаторами побега. Еще два спальных места рядом с ними пустовали: по-видимому, еще двое по случаю присоединились к побегу.
Эсэсовцы сразу же начали преследование беглецов. Нас держали на построении больше времени, чем обычно, вооруженные украинцы стояли вокруг с нацеленными на нас ружьями. Несмотря на страх перед последствиями побега, у нас не было претензий к бежавшим; мы знали, что каждый из нас сделал бы то же самое, если б ему представилась такая возможность.
По приказу немцев мы поплелись на кухню на завтрак. После поглощения бурды, именуемой «кофе», мы построились около ворот, которые ведут из участка, населенного узниками, к общей территории лагеря, где находились два немецких жилых помещения. Между двумя участками была двойная колючая проволока, разделявшая бараки узников от кухни и барака больных. Бараки были построены в виде незавершенного прямоугольника. Забор не был покрыт сосновыми ветками, и таким образом они могли лучше следить за нами.
Мите с легким пулеметом в руках вышел из двери немецкого барака, располагавшегося напротив ворот, выходящих на железнодорожную платформу. Он отнес оружие к ней и вернулся за другим легким пулеметом. Так повторялось несколько раз. Тем временем украинцы, вооруженные винтовками, поднялись на платформу.
Я стоял в первой пятерке с Дзялошинским (Działoszyński), Альфредом, профессором Мерингом, Пастором и еще одним узником. Пастор прошептал: «Они готовят нам баню…». После получасового ожидания Мите кошачьей походкой подошел к закрытым воротам и приказал украинцам их открыть. Он указал на нас пальцем: «Первый барак – идти!». Мы обняли друг друга, поскольку ни минуты не сомневались, что по прибытии на площадку нас сразят пулеметные очереди.
Мы двинулись, находясь в первом ряду, во главе с форарбайтером. Вошли в барак, где стояло много эсэсовцев. Украинцы позади нацелили на нас винтовки. Штабшарфюрер СС, жирный и короткий, с физиономией бульдога, которого называли «Фесселе»[435] (на идиш – «маленький бочонок»), приказал нам остановиться. Баумайстер как обычно скомандовал: «Muetzen ab!» – «Шапки долой!». Перед нами были эсэсовцы, позади – железнодорожное полотно и ров, в который вставлены срубленные сосны, скрывавшие происходящее на платформе Треблинки.
Мы стояли смирно, в гробовом молчании, сжимая головные уборы в руках. Эсэсовец Фесселе начал речь. В тот момент мы все поняли, что будем жить. Когда собака лает – она не кусает. Когда эсэсовец говорит, он не стреляет. Фесселе не выступил бы перед нами, если б собирался стрелять. Его бульдожья физиономия была наполнена злостью, когда он объявил, что нельзя бежать, что за попытки побега последуют очень жестокие наказания. Он орал, а я думал о тех, кто бежал. Я смотрел на эсэсовцев, стремящихся нас убедить, что отсюда нет выхода, что длинные руки немцы достанут беглецов в любом месте, где бы те ни находились, и что за одного беглеца убьют сотни из нас, и это все для того, чтобы у нас не пробудилось желание противостоять власти Рейха.
Завершив речь, Фесселе приказал поставить следующие два барака заключенных на платформу; мы же заняли наше обычное место для переклички рядом с бараком. Как всегда утром, мы выстроились рядом с бараком. Старшие по баракам начали подсчет заключенных и принялись рапортовать эсэсовцам. Как в любой другой день, они вручили эсэсовцам записки о количестве узников в каждом бараке.
Мы обратили внимание, что на проверке не присутствовала «коммандо» «красных», и это показалось странным. Неожиданно открылись ворота, ведущие из рабочей зоны к бараку, и через них вошли «красные» с носилками, на которых лежали узники, которым наши врачи сделали уколы наркотика, и направились в «лазарет». Спустя несколько минут мы услышали выстрелы и поняли, что так немцы отомстили за побег четырех узников, убив двадцать невинных заболевших заключенных.
После работы по дороге на ужин мы с Альфредом обсуждали события дня, включая отправку на смерть двадцати больных. Мы рассуждали в полный голос о роли врачей-евреев в лагере, сидя возле барака, где находилась кухня, и поедая густой суп, сваренный поварами.
– Как же они попали в ловушку, такие молодые, оказавшись на месте самого массового убийства в мире, на фабрике смерти, – сокрушался Альфред. – Мы здесь на самом деле случайно…
Я прервал его.
– Случайно, может, для нас. Но не для немцев, точно знающих, что творящих. Они точно знали, для чего копали. Они основали здесь промышленность особого рода, по их понятиям, для них очень стоящую.
Мы поднялись и направились к слесарной мастерской, располагавшейся между двумя жилыми бараками и придававшей им форму открытого прямоугольника. Там были братья Стравчинские, выполнявшие работы по металлу, они постоянно варили вкусный кофе и всегда были готовы угостить каждого из нас. Внутри слесарной мастерской цвела старая сосна, чья верхушка возвышалась над крышей. Во время строительства барака ее оставили, и ветви, таким образом, служили естественной крышей.
По дороге мы встретили лагерного врача – тощую женщину с темно-каштановыми волосами. Ее быстрые шаги свидетельствовали об уверенности в себе и, возможно, нервозности. На ней был белый фартук, так что издалека было видно, что она врач. Каждый в лагере старался показать внешней формой профессиональную принадлежность – на профессиональном художнике была шляпа с широкими полями, а шея обвязана платком, чтобы все видели, кто он. Каждый из нас пытался выделиться издалека, продемонстрировать, что приносит пользу, только бы не оставаться анонимным среди многочисленных узников. Когда врач оказалась позади нас, я сказал Альфреду: