Мы стояли перед дверью в темном и заплесневелом коридоре, ошеломленные этой новостью. Внезапно нам стало ясно, что я потерял двух сестер, а мама – двух дочерей. Мы с отчаяньем посмотрели друг на друга и, не зная, куда идти и к кому обратиться, вышли из дома. Мы не знали, куда пойти, и двинулись к общественному парку, отделявшему монастырь Ясна Гура от города, там уселись в удаленном уголке в отчаянии и в боли. Я обнял маму и чувствовал на щеках слезы из ее глаз. Так мы сидели некоторое время, пока она не сказала, что пойдет к Элле, может, она сможет нам помочь. У нее в Ченстохове много торговцев – влиятельных людей, которые смогли бы помочь освободить дочерей из тюрьмы.

– А ты, – сказала мама, – беги из этого проклятого города, уезжай немедленно. Ты выглядишь типичным арийцем, ты можешь свободно перемещаться по Польше, ты можешь найти место проживания, только запомни, что тебе нужно быть очень осторожным. Я, если мне не удастся освободить Иту и Тамару из тюрьмы, присоединюсь к ним и пойду с ними, куда и они.

Я обнял маму, вытер ей слезы и прошептал:

– Мама, мама, тебе есть еще ради кого жить!

Я взял с нее клятву, что она не выберет этот пути:

– Постарайся освободить девочек из-под ареста, но запомни, что у тебя где-то еще есть сын.

Мы поцеловались на прощание. Я вышел из сада и сторонними улочками добрался до железнодорожной станции.

Я зашел на станцию и стал за одним из пассажиров, начав наблюдать за происходящим. На перроне рядом с проверяющим билеты контролером стоял немецкий жандарм в черной форме и наблюдал за всеми входящими. Я почувствовал опасность и отошел от станции к проспектам. Увидел на правой стороне проспекта забор с колючей проволокой. Рядом стояли полицейские, а за ними была пустота и лежала гробовая тишина. Безжизненное неподвижное место, что-то вроде фотографии, на которой все застыло. Все, что я заметил, было толстым слоем желто-красных листов, покрывших улицу и тротуары, словно надгробия на кладбищах Евреи, что проживали там, отправлены в Треблинку.

У здания мэрии толпился народ. Я подошел и тут же попал в окружение обозленных мужчин и женщин с красными от напряжения лицами. Одна из женщин с платком на голове спросила меня, справедливо ли, что не дают квартир в центре, а только на окраине.

– Вы посмотрите, пан, те, у кого есть протекция, получает квартиры в центре.

И, наклонившись, шепотом добавила, что там есть еще роскошная мебель и, несмотря на то, что все лучшее отправляется в Германию, там можно еще найти приличные мебель и утварь.

– И с какой улицы пан?

– С Фабричной, – и я отодвинулся от нее как можно дальше. Как только она исчезла, начал пробираться из толпы.

Я вернулся на железнодорожную станцию и занял очередь в билетную кассу. Впереди меня стоял крестьянин с пустой корзинкой в руке, а за ним мужчина в шляпе, с тростью для ходьбы, которой он постукивал о землю от нетерпения. Очередь за мной все росла и росла. Рядом со стоявшими находилась группа немецких солдат. По лицам можно было понять, что они новобранцы, хохотали во все горло и приставали к проходившим мимо девушкам, представляясь боевыми солдатами. В конце очереди стояла молодая скромная девушка с красивыми миндальными глазами. Ее светлое круглое лицо обрамляли тяжелые черные вьющиеся волосы, спадавшие на хрупкие плечи. Из группы солдат послышались комментарии и шуточки в ее адрес. Она старалась исчезнуть и устремила равнодушный взгляд в комнату ожидания поездов. Полицейский, стоявший у входа на перрон, со снисходительной улыбкой подошел к солдатам и присоединился к ним. Неожиданно на его лице появилась циничная улыбка, и он быстрыми шагами подошел к ней, остановился и потребовал документы. Ее белое лицо еще более побелело. Она опустила голову и стала искать что-то в сумке, нашла какой-то документ и передала полицейскому. Он повертел его в руках со всех сторон и неожиданно схватил ее за локоть и выдернул из очереди. Встав рядом с солдатами, он сказал им, улыбаясь: «Вы видите ее? Вот вам – еврейка…». Солдаты взорвались хохотом, а в комнате ожидания были слышны замечания о наглости «жидов», еще занимающих места в очередях за билетами. Я наблюдал эту картину со страхом и ужасом.

До поезда у меня осталось еще два часа. Я оставил станцию и думал, чем занять свободное время. Напротив станции, на противоположной стороне улицы, было много дешевых забегаловок, и это было предпочтительней, чем оставаться и ожидать на станции. Я зашел в одну из них; колокольчик на верхней части двери разбудил дремавшего в пустой зале хозяина. Я попросил хлеб и капусту, и спустя считаные минуты передо мной на столе появились еда и бутылка водки[418]. Хозяин принес стакан и, протерев концом грязного фартука, поставил его на стол передо мной. Я стал есть и колебаться, что делать с таким количеством водки, понимая, что если не стану пить, буду выглядеть подозрительно, ибо нет поляка, не пьющего водку, которая стоит перед ним. Я закончил есть, наполнил стакан, посмотрел на хозяина и удовлетворил его любопытство, опрокинув в горло водку. Она обожгла мне горло огнем, и я с большим трудом проглотил ее. Хозяин с презрением посмотрел на то, как я по-любительски выпиваю, я расплатился и вышел[419].

Я тихо прошел через комнату ожидания, вышел на платформу и предъявил билет на проверку. Пьяными шагами, весь провонявший алкоголем, прошел рядом с полицейским, словно у меня на лбу была наклеена визитка с надписью «истинный ариец». Зашел в вагон и сразу же задремал. Так, беспрепятственно, я прибыл в Опатов, а оттуда уже сюда.

…Мерцающая свеча на поверхности стола стала гаснуть, и все разошлись по спальным местам, чтобы поспать перед наступлением нового дня…