Ошеломленный увиденным, я поднялся на песчаный холм и там за деревянным забором заметил табличку с ироничным названием «Лазарет», полевой госпиталь на немецком языке, предназначенную для того, чтобы ввести в заблуждение любую жертву, которая может сопротивляться тому, что уготовила для нее Треблинка. Я вернулся на свое рабочее место на сортировочной площадке с пустой простыней в руке.

Ухмыляющийся форарбайтер спросил меня, хорошо ли я сжег бумаги, которые забрал с собой в простыне. Увидев потрясение на моем лице, он утешительно похлопал меня по плечу и сказал не волноваться: в конце концов все мы окажемся там.

Ближе к закату в тот день мне приказали закончить рабочий день, взяв еще одну пачку бумаг – писем, фотографий и документов – в «лазарет». Представители расы господ, любящие чистоту, потребовали от нас, чтобы до шести вечера вся территория лагеря была чиста и не остались следы того, что было, и мы торопились убрать территорию. «Sauber machen!» – «Убрать чисто!» – эти крики мы слышали все время. Мы накрыли одеялами предметы, которые разбирали в течение дня, закрывали чемоданы, чтобы предотвратить порчу от грязи и воровство со стороны наших украинских вахманов.

Я снова побывал у ямы (рва) с бумагами для сожжения. В ворота вошли двое заключенных с носилками из проволоки, на них лежал человек. Он был без сознания. За ними шел украинец с винтовкой в руках. Они переложили человека с носилок на землю, украинский охранник направил на него винтовку и выстрелил. Пуля в голову. Он вздрогнул и истек кровью. Заключенные взяли труп за ноги и плечи, сбросили его в самый центр кучи горящих трупов и вернулись к железнодорожной платформе. Я думал, что человек без сознания – он один из партии депортированных, что пытался бежать, получил настолько убийственные побои, что потерял сознание, однако товарищи объяснили мне, что это был больной заключенный, получивший укол, чтобы не страдать перед смертью. Он умер во сне. Так закончилась еще одна маленькая драма в Треблинке.

В один теплый осенний день, когда я снова стоял у подножия горы одежды и сортированных тряпок, следя за тем, чтобы в них не было вшито золото, и удаляя любые следы фамилий или инициалов, форарбайтер сумасшедшим криком дал понять, что «эсэсовцы приближаются». Так проходил день за днем на сортировке одежды. Я постоянно находил новые фотографии, новые лица тех, кого уже не было на свете. Я находил зашитых в одежду «поросят» (так евреи называли золотые монеты с изображением царя Николая[397]), доллары, рубли, алмазы, бриллианты и фамильные драгоценности, переходившие из поколения к поколению долгие столетия. Теперь все это находилось на этой площадке, безымянное, в Треблинке, близ Варшавы.

Ко мне подошел узник с желтой лентой на предплечье, что означало, что он – из Goldjuden («золотые евреи»). Их роль заключалась в сборе и сортировке золота, украшений и денег. Как «квалифицированные профессионалы» они выполняли функции сортировщиков золота или «коммандо». Некоторые из них, как тот, что подошел ко мне сейчас, бродили по двору среди одежды и собирали все ценные вещи, которые мы находили. Они считались элитой заключенных. Их работа проходила в относительной тишине. Они сидели в закрытом и теплом бараке. Их начальником был судетский немец Сухомель[398], хорошо говоривший по-чешски и принявший многих чешских евреев, прибывших из Терезиенштадта. Поскольку они были профессиональные специалисты, из них была создана «коммандо» по сортировке золота. Их задачей было принимать ценные вещи прямо с площади приемки депортированных. Некоторые из них проходили по площадке, где мы работали, и получали от нас другие вещи. Goldjuden были одеты сравнительно лучше, чем другие узники. На них были элегантные пальто и цветные кашнэ (шарфы). Они были больше похожи на банкиров, чем на заключенных, они были оснащены кожаными перчатками и сумками, в которые клали драгоценные вещи, которые были ранее в одеждах убитых. Изо дня в день здесь проходили килограммы золота и драгоценностей, тысячи золотых часов, миллионы монет всех народов, со всего мира, даже из Китая. Мы находили также различные бумаги и акции компаний со всего мира, и все это, вместе с семейными фотографиями, было предназначено для сожжения. Так продолжалась сортировка изо дня в день.

Спустя короткое время я понял, что не могу больше заниматься сортировкой одежды, снятой с ограбленных и убитых евреев. Мне удалось встретиться с Галевским, и он пообещал дать мне должность складчика. Я сменил работу, и в мои обязанности стало получать от заключенных, занимающихся сортировкой, разобранные мантии, пальто, проверенные ими и связанные, и я раскладывал все это на участке между площадью приемки обреченных и песчаной насыпью на окраине лагеря.

Одно из преимуществ моей новой должности было в том, что я стал самостоятельным. Ни один форарбайтер меня не подгонял. Тысячи мантий (пальто) я раскладывал в полной тишине. Однако у меня не было никакой возможности перекинуться с кем-либо парой слов, но это было предпочтительней, чем избиения и выстрелы эсэсовцев на сортировочной площадке. Я был доволен своей работой, хотя и остался без возможности получить еды. До этого я находил продукты среди сортируемых вещей, а теперь в моем распоряжении были только пальто.

Были заключенные, которые специализировались на совершенно различных специальностях. К примеру, был у нас эксперт по авторучкам по имени Кудлик, у него всегда была припрятана самая хорошая авторучка, и он всегда знал, кому и когда ее вручить, в большинстве своем – эсэсовцам и форарбайтерам. Я не раз видел, как он получал от них вкусный бутерброд в обмен на модель с золотым пером (которая, по всей видимости, была заполнена бриллиантами). Украинцу, который охранял меня и которому можно было бить меня, запрещалось разговаривать со мной, приближаться и, конечно, получать от меня что-либо. Эсэсовцы следили за украинцами «в тысячу глаз». Им было запрещено приносить что-либо на площадку и уносить, входить в какие-либо деловые отношения с заключенными, и это давало заключенным преимущество. Через нас проходили миллионы, и украинцы просили немного долларов или золота, которое меняли на деньги и тратили в свободное время у крестьян близлежащих от лагеря деревень на проституток и водку. Проститутки для них специально приезжали из Варшавы; иногда за горсть золота местные крестьяне, жившие близ лагеря, подкладывали под них своих дочерей, а те порою «награждали» их венерическими болезнями, включая сифилис.

Охранявшие нас вахманы были украинцами[399], ранее служившими в Красной Армии и взятыми в плен. Они действительно были верными воспитанниками советской власти, при которой росли, но и после двадцати пяти лет жизни при ней остались теми же маниакальными украинцами, что и при царе. Они ненавидели поляков, белорусов, русских и казаков, но горели ужасной ненавистью к евреям. Они с большим удовольствием убивали евреев, делая это с отмороженными взглядами выцветших глаз. У них были светлые волосы и лбы грубых зверей, и все они были пропитаны ненавистью. На их мордах не было ни искорки мудрости или человечности. Они просыпались только от диких криков, и наши трагические ситуации настолько улучшали их настроение, что они от радости даже колотили себя по бедрам.

Обязанностью этих чудовищ было охранять нас и убивать – в этом они были профессионалы и обладали большой силой. Не моргнув глазом они могли расстрелять сотни людей в лазарете. В перерыве между партиями обреченных один из них сидел на стульчике на краю обрыва и смотрел в яму, рядом у ноги стояла заряженная винтовка. У его ног горела гора трупов – его дневной кровавый урожай. Рядом находился его начальник. Это был шарфюрер СС с темным длинным лицом, большими зубами, черными волосами и усами и выглядел как вечно смеющийся. Мундир на нем был как на вешалке, его ноги были сильно изогнуты. Мы назвали его Франкенштейном[400]. Он был специалистом по убийству евреев выстрелом в затылок. Он был ответственным руководителем «лазарета». Когда рядом не было Франкенштейна, вахман-украинец старался собрать у евреев, приносивших на сожжение бумаги, оставшиеся от жертв, золото и доллары в обмен на сигареты, говоря на плохом и грубом польском: «Брось деньги, и я дам тебе что поесть…».

Однажды, когда я стоял и разговаривал с Курляндом, к нам подошел вахман и спросил, о чем мы говорим. Чтобы он не заподозрил, что у нас есть секреты, я пояснил ему, что мы обсуждаем вопрос, какая шлюха легче заразит сифилисом, блондинка или брюнетка. Он посмотрел на нас, словно желал поделиться с нами самой большой тайной, как большой специалист по венерическим болезнями, наклонился и прошептал со всей серьезностью: «Брюнетка». Я усмехнулся Курлянду и сказал ему: «Верно, ты прав». Когда вахман увидел, что мы направляемся к выходу из «лазарета», он начал заискивать и просить у нас несколько «злотых», взамен обещая пол-литра водки и хлеб. Я огляделся по сторонам, чист ли горизонт и нет ли поблизости эсэсовцев, и вручил ему 100 долларов, и он же поспешил их спрятать в кармане. Вахман ногой указал на кучу песка над «лазаретом». Когда украинец ушел, я уронил простыню, принесенную с собою, а когда наклонился, чтобы поднять, в ней уже был пакет. Свисающая простыня скрыла мои движения, пока я не дошел до места, где работал. Дорогое содержимое я спрятал среди тряпья. После работы, когда заключенные уже задремали, мы с Альфредом открыли пакет, покрытый бумагой и перевязанный веревками, нашли там водку, палку колбасы и хлеб. Наполнив животы водкой и хорошей едой, мы легли на наши спальные места и под влиянием алкоголя и усталости задремали.

На следующее утро свисток паровоза возвестил о новой партии смертников. Она была из Варшавы. Нам добавили пятнадцать человек из тех, кого отправили на уничтожение, чтобы усилить нашу истощенную группу. Среди них был юноша, который, видать, приглянулся одному из «красных», тому удалось спасти его от смерти в газовой камере и присоединить к группе взрослых мужчин, стоявших на площади приемки. Затем главный капо лагеря инженер Галевский привел эту группу на сортировочную площадку, и людей сразу же распределили между различными форарбайтерами и поставили на рабочие места. Паренек с испуганным лицом стоял рядом со мной и приступил к сортировке вещей. Он выглядел на лет тринадцать, типичный мальчик из Варшавского гетто, несмотря на светлые волосы. Он рассказал, что прибыл сюда вместе с матерью, а отец, очевидно, жив и находится в Германии в офлаге[401]. Его отец был офицером Польской армии и попал в плен в 1939 г. Помню, звали его Йержик и он много рассказал о родителях. За ним громоздились разноцветные тряпки, перед ним чемоданы, полные различных вещей. Из глаз повзрослевшего раньше времени подростка текли слезы, они заливали худощавое лицо, падая на тряпки и на чемоданы.

Форарбайтер, еврей из Чехии, взмахивал кнутом и кричал: «Шнель, шнель, арбайтен!» – «Быстро, быстро работать!», при этом смотря по сторонам, не находится ли рядом эсэсовец, для того, чтобы предупредить о появившейся опасности. Он подошел к нам, посмотрел на плачущего мальчика и мгновенно намекнул мне взглядом, чтоб я установил с мальчиком, который был моложе меня по возрасту, глубокую душевную связь и помог ему. Я обнял дрожащего юношу и сказал ему: «Успокойся. В лагере не плачут. Здесь есть только ненависть…». Его худое печальное лицо аж посветлело под влиянием моих слов, и он пытался показать, что понял меня, что он большой и равен нам.

Мы немедленно одели его в подходящую одежду, подобрали из груды тряпья и вещей высокие ботинки, которые оказались ему велики, шапку, в которой он выглядел гротескно, как и мы все, в рюкзак запихали пижаму и полотенце для использования в ночное время в бараке. Он быстро изменился, превратившись из маленького мальчика в мужчину, и был с нами до конца уничтожения еврейского народа. Однажды утром ко мне подошел узник по имени Янкеле, спавший рядом с Йержиком, отвел в сторону и взволнованным голосом рассказал, что ночью слышал подозрительные звуки, а потому уверен, что юноша мастурбирует. Он просил меня поговорить с ним и предостеречь, что это плохо для здоровья. Я ответил ему, что если это доставляет парню удовольствие, то пусть его и получает: это единственное удовольствие, которое у него осталось.