После выхода на пенсию С. Вилленберг окончил Еврейский университет в Иерусалиме и вскоре стал известным скульптором, особенно в связи с его работами по теме Холокоста. С 1983 г. он выступал соорганизатором ежегодных молодежных поездок по местам памяти геноцида евреев на территории Польши. К этому же времени относятся и его первые воспоминания. Хотя родным языком Вилленберга был польский, первое издание состоялось на иврите в 1986 г. Уже в 1988 г. они были переведены на испанский язык, в 1989 г. – на английский, в 1991 г. – на польский. На протяжении нескольких десятилетий С. Вилленберг был одним из наиболее активных свидетелей Холокоста: его воспоминания продолжали переводиться на иностранные языки (в 2004 г. – на французский, в 2008 г. – на немецкий, в 2013 г. – на чешский, в 2014 г. – на голландский, в 2015 г. – на японский); он снимался в различных документальных фильмах; в 2000-е гг. несколько выставок его скульптур были проведены в Польше. Он умер в 2016 г., будучи последним узником лагеря смерти Треблинка.
Популярность его воспоминаний объясняется не только их откровенно беллетризованным стилем. Перед нами яркая разворачивающаяся история человека, еврея, который оказался в практически безвыходной ситуации, но не потерял силы духа и продолжил борьбу. Будь это художественным произведением, то мы бы сказали, что его герой – «маленький человек», изгой, который учится бороться за существование и, несмотря на ошибки, угрозы и предательства, обретает помощь друзей, семьи и любимых, а потому в конечном итоге оказывается победителем. Основное внимание С. Вилленберг уделил не столько живописанию собственно нацистских преступлений, сколько демонстрации разнообразного, совершенно неожиданного мира, в т. ч. и внутреннего, самих заключенных, тех, кому лишь временно сохранили жизнь. И тем самым составной частью истории Треблинки, места, где личность уничтожается, дегуманизируется и всячески разрушается, оказываются и отдельные истории сохранения человеческого достоинства. Не менее значима для мемуариста и тема польско-еврейских отношений. Являясь польским патриотом, он неожиданно столкнулся с тем, что многие (но далеко не все!) поляки оказывались врагами не хуже немцев. Будучи участником Варшавского восстания 1944 г., он чуть ли не получил пулю в спину от своих же, поляков-националистов – эпизод крайне показательный для каждого, кто хочет осмыслить весь трагизм положения польских евреев в те годы.
При подготовке к изданию был взят за основу вариант на иврите (третье и последнее прижизненное издание:
Выживший в Треблинке
Пролог
Ясное весеннее апрельское утро. Улицы освещены теплыми лучами солнца, и нежный запах цитрусовых наполняет воздух. Дорога заполнена машинами. Я тороплюсь на работу, сижу рядом с женой и дочерью,
1. Дорога в неизвестность
Мы сидели на полу вагона в объятиях друг друга, в многолюдье и тесноте[368]. Стояла тишина, словно все вымерло. На лицах у всех была тревога. Мы не знали, куда нас везут и что нам предстоит. В моей голове проносились воспоминания о прошлом, они стали отчетливыми, как на кинопленке. Внезапно я увиделся со всей своей семьей в радости. Счастливая юность и тихий дом семьи. Все это стало вдруг казаться далеким и словно из другого мира, словно красивый сон[369]. Я волновался за маму, отца, за сестер, не зная ничего об их судьбе. Минутами волнение за них переходило в чувство жуткого отчаяния и желание, чтобы все поскорее закончилось. Временами мне казалось, что реальность вокруг меня была не чем иным, как кошмарным сном; что я проснусь свободным и полным радости жизни
Я проснулся перед рассветом от боя барабанщиков на улицах гетто Опатова[370], будивших людей. Я не понимал, что происходит. Было четыре часа утра. Немцы организовали депортацию еврейского населения и ликвидацию гетто[371]. Они начали подготовку к отправке евреев.
На улицах гетто показались подразделения эсэсовцев. В каждом углу послышались крики отчаяния, немцы же орали, угрожали, бесчинствовали, требовали немедленно выходить из домов, Люди сгибались под тяжестью ноши на спинах. Они стремились спасти свою собственность, все, что было в их силах.
Людей погнали на рыночную площадь, и число их увеличивалось с каждой минутой[372], многие шли с криками отчаяния, словно предчувствовали, что никогда больше не вернутся в эти стены, в дома, где они выросли[373]. На площади нас построили по пятеро. Из множества выделили несколько десятков евреев, им было приказано уничтожить гетто после завершения депортации из него. Оставили и людей из еврейской милиции и юденрата с их семьями. Обыскивали жилье в поисках спрятавшихся. Больных и стариков, неспособных к передвижению, расстреливали на месте.
После нескольких часов ожидания огромная процессия двинулась[374] к железнодорожному узлу в 18 км от Опатова. Тех, кто не могли выдержать этого трудного марша, окружали вооруженные охранники. Они выводили жертву из ряда, укладывали вниз лицом в придорожную канаву, украинец ставил ногу на его спину, приставлял ствол к голове лежавшего и нажимал на спуск. Выстрел. Кровь из пробитого черепа лилась на землю. Надо было продолжать марш: за каждое нарушение порядка было одно наказание – смерть. У многих наших конвоиров-украинцев была деревянная обувь. Когда они видели на ногах у евреев высокие и хорошие сапоги, они отбирали их и давали взамен свои деревянные башмаки.
Перед наступлением вечера нас под брань и смертельные побои втолкнули в вагоны для скота примерно по 120 человек в каждый. С огромным трудом в тесноте пробился к крошечному зарешеченному окошечку вагона. Туман спустился над болотами, а на рассвете перед глазами предстали зеленые поля, реки и озера. Лучи восходящего солнца окрасили красным цветом на горизонте лес, который выглядел до этого фиолетово-серым.
Прекрасным осенним утром люди, зажатые в тесноте вагона, спрашивали снова и снова, видна ли какая-нибудь станция. Вагон трясся на стыках рельсов, и поезд замедлил ход – мы въехали на железнодорожную станцию. На одном из станционных помещений было написано «Седльце»[375]. На маленькой станции стояли люди, ожидавшие поезда. Мы слышали, как они говорили: «Евреи, мыло из вас сделают!».
В вагоне воцарилось мертвое молчание. На лицах людей была видна печаль. Бергер, глубоко верующий еврей с короткой бородой, тронул меня за руку: «Ты видишь, Сэмэк? Ты хотел присоединиться к партизанам и воевать… На чьей стороне? Воевать с ними – с теми, кто ненавидит нас, как немцы? Ты советовал мне отправить детей в лес, чтобы они там спрятались. У кого? У тех, кто при первой возможности убьет их или выдаст в руки немцев в обмен за литр водки? Ты ведь был на арийской стороне, кто тебе помог? Что сталось с двумя твоими сестрами, которые выглядят совершенными арийцами? Все, кто их выдал немцам, были не поляки? Они, поляки, рады тому, что произошло с нами, что нас выгоняют – кто знает, куда…[376]». Он понуро опустил голову и вернулся к своей семье. Поезд остановился на станции. На железнодорожных путях напротив нас стоял такой же поезд.
Поезд вновь остановился, а затем стал двигаться в обратном направлении. Вагоны сильно тряхнуло. Через окно увидел, что большинство вагонов остались на станции и несколько вагонов, в том числе и наш, паровоз медленно толкал на другую ветку. Поезд въехал в узкий лес, деревья буквально касались его. Внезапно внутри леса, на стороне дороги, я увидел бараки и сразу за ними – огромную гору обуви, а на ней и вокруг нее ходящих людей. Неожиданно лес исчез, и мы въехали на пустое пространство, ограниченное колючей проволокой, рядом с деревянным зданием. Территория вдоль платформы была узкой. Вокруг стояли эсэсовцы с плетками в руках. Около забора и вдоль платформы стояли караульные-
Поезд остановился. Двери со скрежетом открылись. И охранники в черных одеждах приказали нам, с криками и бранью, на русском и украинском, выйти из вагонов[378]. Платформа заполнилась множеством людей, семьями, несущими на руках и на спинах свои пожитки, матери обнимали плачущих детей, криками людей, мужей, ищущих своих жен. Всех погнали к открытым посреди забора воротам, подгоняя ударами прикладов и криками: «Шнель! Шнель!».
В воротах стоял вооруженный украинец, внутри – человек с красной повязкой на предплечье, показавшийся мне евреем. Он приказал мужчинам идти направо, а женщинам – налево. Я оказался во дворе около тридцати метров шириной, окруженном бараками. Справа перед бараком был колодец. Весь двор был огорожен забором из сухих коричнево-зеленых кустов.
Я стоял в конце барака среди множества мужчин. Пятнадцать мужчин с красными повязками на рукавах дали нам команду сесть на землю, разуться[379] и связать наши ботинки парами.
Молодой парень в высоких сапогах и ветровке, с цветным платком на шее подошел ко мне. Мне его лицо показалось знакомым, и я спросил его – откуда ты? Он мне задал тот же вопрос. Я перечислил города, где бывал, – Варшава, Опатов, Ченстохова.