– Из Ченстоховы? Как зовут? – он посмотрел на меня с напряженным любопытством.
– Сэмэк Вилленберг, – ответил я.
– Да, это ты, Сэмек! Скажешь, что ты каменщик…
Он отошел от меня, продолжая выдавать шнурки. Когда я огляделся по сторонам, увидел, что все разулись и связывают пары обуви проводами. Я сделал то же, что и они. Эсэсовцы приказали нам раздеться: «Alles herunter nemen!»[380].
На другой стороне площадки стояли женщины перед деревянным бараком, который был слишком мал, чтобы вместить их всех. И они тоже раздевались. Мы наблюдали за находившимися внутри через щель в стенке барака. На земле валялось разбросанное белье и другие вещи, страшный запах стоял в воздухе.
Мужчины начали раздеваться. Они были в страхе, он возрастал с каждой минутой. Украинцы и эсэсовцы подгоняли нас криками: «Schnell, schnell!»[381]. Эсэсовец подскочил ко мне с криком: «Wo ist Der Maurer?» – «Кто тут каменщик?». Я с трудом поднялся на ноги, выпрямился, напрягшись, и расстегнул рубашку, под которой виднелся льняной испачканный разноцветными красками фартук отца, профессионального художника, и предстал перед эсэсовцем. Фартук я надел во время депортации, чтоб было теплее. Эсэсовец ударил меня ногой в спину и направил в барак.
В бараке было темно. Помаленьку мои глаза стали привыкать к темноте, и я огляделся. В нем никого не было. Я заглянул в дыру в одной из деревянных досок и попытался посмотреть, что творится снаружи, на площадке. Мужчины, полностью обнаженные, подгоняемые ударами, исчезли в воротах, обрамленных зеленью. Площадка опустела. Женщины тоже исчезли.
Неожиданно вернули на площадку часть мужчин из тех, кого уже погнали к воротам, и они, осыпаемые градом ударов, собрали тряпье и вещи, относя их за барак. Так продолжалось несколько раз, и каждый раз это сопровождалось жестоким избиением и издевательствами. Когда площадка была уже чистой и на ней не оставалось ни тряпки, украинец[382] с винтовкой на изготовку загнал всю эту группу, в которой было около 50 человек, в пустую часть барака, где я находился, и приказал им усесться на пол. Их лица были в ранах от ударов кнутов, и глаза залиты кровью, кровавые раны покрывали их тела. Украинец, стоявший над ними с направленной винтовкой, смотрел на них равнодушным взглядом. Среди сидевших заметил знакомое лицо – Лолек Бурштейн, он бежал из Варшавского гетто в Опатов, а рядом с ним Хеник (Геник) Гольдман[383] в обнимку со своим отцом. В их глазах отражались страх, тревога и ужас от происходящего. Они не знали, что им предстоит. Я тоже не знал.
Прошло немного времени, мы услышали голоса новых прибывших, и вновь команда «Сбросить всю одежду!», и снова голых людей из барака, где я находился, украинец вывел собирать одежду, они начали собирать одежду тех, кто прибыл из новых транспортов. Через щель я наблюдал, что на площадке все повторилось по новой. Обнаженные мужчины исчезли в конце барака, в барак были загнаны женщины. Время от времени я слышал дикий крик, который означает, что я тогда еще не мог понять: «Grosse Packe!».
Под конвоем украинца группа вернулась в барак. На этот раз их избили гораздо сильнее. Изо ртов у многих текла кровь, их тела были большой раной. Лолек Бурштейн крикнул мне: «Сэмэк, нас убивают!», его лицо превратилось в кровавую маску. Безнадежно посмотрел на меня: «Сэмэк, что с нами будет?». Ни у кого не было ответа. Только я стоял одетый и неизбитый. Только моя обувь осталась на площадке. Дверь открылась, и эсэсовец вызвал всю группу несчастных мужчин, истекающих кровью, и в третий раз приказал собрать тряпье, но назад в барак они уже никогда не вернулись. Эсэсовцы и украинцы повели их под смертным боем по дороге к забору и воротам, туда, где исчезли все предыдущие транспорты. Мертвая тишина нависла над вычищенной площадью.
Спустя считаные минуты в барак вошел мой друг детства Альфред Бем, уроженец Германии, прибывший в наш городок в 30-е годы с родителями – уроженцами Польши и маленькой сестрой[384]. Гитлер изгнал в Польшу всех евреев польского происхождения, проживавших в то время в Германии[385]. Даже после нескольких лет проживания в Польше в его речи ощущался немецкий акцент. Мы подружились с ним после того, как польское отродье атаковало его на улице, на которой я жил: его испорченный польский и иностранный акцент коробили их[386]. Я был старше его на несколько лет и известен тем, что мог себя защитить и дать сдачи. Мне довелось не раз его защищать, и его недруги из числа соседей перестали нападать на него. Я хорошо запомнил его семью – маму, отца, полного и приземистого мужчину, его младшую сестренку, которую защищал от молодых хулиганов.
Он спросил меня, прибыл ли я один и что сталось с членами моей семьи. Я ответил, что родители на «арийской» стороне, а сестры в заключении в Ченстохове, и я не знаю, что с ними, а сюда попал один, и это равносильно самоубийству – едва я узнал, что немцы взяли сестер, решил, что нет никакого смысла скрываться по поддельным арийским документам, вернулся в гетто Опатова и ждал депортации.
– Я тоже здесь уже один. Прибыл с семьей – отец, мать, младшая сестренка. Всех убили… – сказал Альфред. Мы посмотрели друг на друга с отчаяньем, расчувствовались и не могли продолжать разговор. Обнялись и разрыдались. Вспомнили нашу жизнь в Ченстохове на улице Фабрична, покрытую каменную мостовую, двор пана Рожиевича (Roziewicz); вспомнили, как зимой катались на льду, а летом на велосипедах; вспомнилась игольная фабрика на нашем пути, каждое утро, по дороге в школу, он держал сестренку за руку, провожая ее в детский сад.
Мы посмотрели на себя здесь, в бараке, «в другом пейзаже» – горы пестрого цветного тряпья на полу, на стенах висят пижамы и полотенца, между досками и балками барака – бритвенные приборы и зеркала, вилки, ложки, а сверху на балках – чашки различных цветов и форм; эти предметы говорили о том, что здесь проживают люди.
Это было необъяснимо. Только Альфред и я были в бараке. Окруженный всей этой пестротой, я спросил:
– Что происходит здесь? Где я?
– А ты не знаешь?!
– Я догадываюсь. Когда я был на арийской стороне, я слышал, ходили слухи…
Альфред с жалостью взглянул на меня и, сделав рукой королевский жест, сказал:
– Сэмэк, ты в лагере смерти Треблинка…