4. Конгорецки

Я работал на площади приема одежды, оставленной обнаженными людьми из первого утреннего эшелона. Вся одежда, включая пакеты и чемоданы, была размещена рядом с общественной уборной, которая граничила с жилым бараком. Позади большой кучи тряпок я увидел бегущего ко мне Альфреда, сжимавшего в руке цветные тряпки. Приближаясь ко мне, он крикнул: «Сэмэк, неси это все в барак!». Я поднял эти изношенные тряпки с земли и увидел новые пижамы. Приближалось время обеда, я проверил, чтобы поблизости площадки не было солдатни СС. Побежал в туалет, а оттуда на площадь приемки, которая была пустой в тот светлый час теплого осеннего солнца. Рядом с блоком стояли несколько «красных», и площадь вместе с двумя блоками имела вполне невинный вид.

Я открыл дверь и вошел вовнутрь. И споткнулся о железные носилки около постели Конгорецки из Ченстоховы, над ним согнулся лагерный врач доктор Рыбак, а рядом стоял на коленях доктор Резник с пустым шприцом в руке. Конгорецки прошептал: «Оставьте меня, я хочу жить…».

– Что ты говоришь? Ты хочешь жить здесь, в Треблинке? Тебя отправили сюда, чтобы ты умер. Твоей жизни разрешили продлиться еще на несколько часов или дней, чтобы помочь им тебя же и убить. Ты хочешь уйти лучше, чем твои родные, которых отравили газом? Подумай о них, и тебе будет хорошо, ты ничего не почувствуешь, когда мы сделаем тебе укол. А даже если не сделаем, то все равно Мите[403] убьет тебя в «лазарете». Так или иначе, для чего все эти разговоры?

Он вытащил ампулу из кожаной сумки, наполнил шприц и попытался ввести лекарство в тело больного.

Конгорецки начал бороться с доктором Ривеком, который пытался его держать. В тот момент в барак вошла на обеденный перерыв группа заключенных. Врачи оставили Конгорецки и ретировались восвояси.

Назавтра Конгорецки вышел на работу, однако спустя несколько недель его нашли мертвым на своем спальном месте.

5. «Кацап»[404]

В первый же день прибытия в Треблинку Альфред вручил мне головной убор – шапку. Одел мне ее на голову и на полном серьезе произнес:

– Шапка – один из нужнейших и важнейших в лагере предметов. Шапку надо снимать перед эсэсовцами и прочим начальством. Во время поверки на построении она должна быть надета, и ее надо снимать, когда блоковые рапортуют немцам о количестве узников в блоках. Команду «Muetzen ab!» – «Шапки долой!» ты услышишь во время проверки, и не один раз. Когда эсэсовец приближается, ты должен встать смирно, снять шапку и рапортовать: «Ich melde gehorsam!!!» – «Я подчиняюсь!».

Я обратил внимание – заключенные не расстаются с головными уборами. «Упражнения» с шапками носили трагический и одновременно гротескный характер. По требованию немцев мы должны были хлопать себя шапками по бедрам, и это движение требовалось выполняться хлестко, но единый хлопок не всегда получался, по мнению немцев. Они хотели, чтобы действие и хлопок следовали после команды «Muetzen ab!», и держали нас долгие часы для правильного выполнения этой команды: правая рука сдергивала шапку к ноге и хлопала по ноге с помощью шапки.

Только главный капо имел право не прикладывать руку с шапкой к бедру, а класть ее на левое плечо, поскольку в правой руке он держал кнут, врученный ему немцами и которым на самом деле никогда и не пользовался. У него на плече была красная повязка с надписью «Lagerälteste» (старший в лагере среди заключенных).

Шапка, которую я получил от Альфреда, была мне велика на несколько размеров и иногда надвигалась на лоб, закрывая глаза. Одежда узников была очень разнообразной: каждый выбирал из кучи одежды, которую он сортировал, ту, которая ему подходила, в которой нуждался, и каждый был одет по-своему. На каждом были высокие ботинки, защищавшие от холода, и различные по форме головные уборы. Мы не обязаны были брить головы, и по вечерам нас стригли друзья – профессиональные парикмахеры, которые выжили благодаря своей профессии. Даже здесь мы старались иметь достойный внешний вид.

Осень приближалась, и беспокоили грядущие холода. Однажды я работал на сортировке различных вещей на высоте в четыре метра, и когда я был на вершине, ветер пробирал меня до костей. Я спустился, чтобы принести на сортировку еще один узел, и нашел возле него меховую шапку без козырька. У всех товарищей были шапки различных видов и фасонов, и все с козырьками. Шапка, которую я нашел, была настоящая русская каракулевая шапка, попавшая сюда с востока. Надел я ее поперек, так, чтобы края закрывали лицо с обеих сторон, как это делали казаки. Когда я с новым пакетом взобрался на вершину, услышал снизу: «Кацап, кацап!».

У подножья увидел огромного роста капо Раковского с кнутом в руке: «Кацап, блядий сын, укладывай вещи правильно, иначе эта сраная куча рухнет!».

Я не понял, почему он так назвал меня, но он пояснил мне немедленно: «Ты же не видишь себя, ты выглядишь, как сотня русских!». С того дня меня не звали больше Сэмэком Вилленбергом, включая самых близких, – только «Кацапом». Мы с Альфредом выбрали теплые и чистые одежды, т. к. боялись даже простой, но представлявшей для нас реальную опасность простуды, и не собирались ничего снимать[405].

6. Гродно

В одну из ночей барак был разбужен эсэсовцами[406]. По голосу, который выяснял, где находится капо Галевский, мы поняли, что в барак вошел Киве. В бараке зашумели. Некоторые узники зажгли свечи. Галевский вышел в пижаме из своего закутка, где он спал. Альфред помогал ему одеваться, натянул ему на ноги высокие ботинки. У Киве на руке висел автомат. Выбежал на плац и приказал Галевскому следовать за ним. Мы терялись в догадках, что же заставило нашего главного капо в ночи уйти – мы боялись, не решили ли его, случаем, ликвидировать. Меринг решительно эту идею отверг – ведь чтобы ликвидировать Гаевского, «Киве» не стал бы шляться в ночи – ведь у них в распоряжении целые дни. Этой ночью произошло многое.