– Ты хорошо говоришь по-польски, – заметил профессор Меринг.

– Пан профессор, у нас дома так говорили, – ответил я.

– Ты с ума сошел, как ты со мной говоришь? Прекрати с этими… степенями…

– Это немного сложно – после стольких лет начать обращаться к Вам без звания, прошу простить меня за все ошибки…

Я спросил его о семье, и он с дрожью и болью рассказал, что его жену убили здесь, в Треблинке. Я хорошо ее помнил, и у меня до сих пор перед глазами стоит ее светлый образ. Она была моей учительницей польского языка в младших классах школы, потом вышла замуж за профессора Меринга.

– У нас была еще маленькая дочь. Ее тоже убили. Я остался совершенно один. Меня вывели из транспорта, и я превратился в узника на «фабрике смерти». Ты – свидетель убийства всего еврейского народа. Чтоб тебе было ясно, я, в прошлом учитель истории, смотрю на это с точки зрения истории, – и он посмотрел на меня взглядом, которого я боялся, когда он говорил со мной с кафедры. Профессор Меринг взял меня за руки, наклонился ко мне и сказал шепотом:

– Вилленберг, ты обязан жить! Ты обязан отсюда бежать!!!

Я посмотрел на него с недоверием. О чем он говорит, что он хочет от меня, как можно отсюда бежать? Я, только прибывший сюда сегодня, не отдавал до конца себе отчета, в какой страшной обстановке оказался.

– У тебя арийская внешность, хороший акцент, и в тебе нет ничего, свидетельствующего, что ты еврей. Ты обязан бежать и рассказать всему миру, что увидел здесь и еще увидишь. Это твое назначение.

Я посмотрел на него, не понимая, что он хочет. Он вернулся на свое место.

После него ко мне приблизилась еще одна фигура в цветной китайской пижаме:

– Ты не узнаешь меня?

– Кто ты?

– Я отец Гарри Гершоновича.

– А где Гарри?

– Он остался на арийской стороне. Я прибыл сюда с женой из Ченстоховы.

Он спросил меня о семье, я вновь рассказал о себе. И так много раз, почти все были из Ченстоховы.

Я точно помню, что Гарри – «сабра», то есть родился в Эрец-Исраэль[389] и вернулся с родителями в Польшу в конце 20-х, мы учились с ним вместе в школе.

Пока мы говорили с Гершоновичем, я заметил ведра у выхода из барака.

– Это туалет, для малой нужды. Ночью нам запрещено выходить из барака, и мы стараемся не портить воздух и справлять нужду только в случае крайней необходимости, когда не можем терпеть.