Сортировочная площадка была заполнена горами цветной одежды. Девочка, подталкиваемая «Ангелом смерти», шла по двору, высокие каблуки красных туфелек утопали в песке. Она приблизилась к узникам, рассортировывавшим вещи, переходила от одного к другому и глядела на содержимое чемоданов, словно была на ярмарке или на улице, где разносчики продавали свой мелкий товар. Она бродила среди нас с легкой улыбкой на лице и испуганными глазами. Она вытащила из чемодана платки и подбросила их танцевальным движением. Мы прекратили работу и смотрели странное зрелище колоритной варшавской бедности. Она переходила от заключенного к заключенному, от узелка к узелку, от чемодана к чемодану, находя что-то в каждом из них, вынимала, бросала и шла дальше. Она остановилась около одного чемодана и вытащила из него очки из кучи очков, которые принадлежали старикам, слепым и детям – их хозяева уже были уничтожены в газовых камерах.
Неожиданно на ее худеньком лице отразился страх, страх, который полностью овладел ею и прогнал все наваждение, словно она снова стала нормальным человеком; в ее руках были маленькие детские очки, она посмотрела на них с отвращением и бросила в песок. В глазах был виден ужас, она взглянула на нас, на форарбайтеров с кнутами и на эсэсовцев, находившихся на этом красочном поле. Это были глаза человека, полные страха, интуитивно чувствующего приближающийся конец.
Она стала отступать, отдаляться от этой огромной пестрой горы. Страх в глазах нарастал. Мите подталкивал ее в направлении ворот, ведущих за забор, в «лазарет», над которым реял белый флаг с красным крестом. Мы все смолкли, никто не мог вымолвить ни слова, не было слышно человеческого голоса, форарбайтеры стояли с понурыми головами и опущенными вниз кнутами. Заключенные остановили работу. Мы все смотрели на девочку-варшавянку, толкаемую в лазарет «Ангелом смерти» эсэсовцем Мите. Она исчезла за забором – живая.
Спустя считаные минуты мы услышали выстрел. На площадке воцарилась мертвая тишина. У входа за забор показался Мите. Вкладывая пистолет в черную кобуру, он стряхнул невидимый пепел с рук. В этот момент, словно по команде, все капо и форарбайтеры начали криками подгонять узников. Со всех сторон слышались крики: «Arbeiten, дети, сукины дети, Schnell! Schnell!». Их кнуты взлетели над головами заключенных. Мы знали, что их крики не направлены против нас. Это была единственная форма протеста против представления, увиденного нами, и последней почестью маленькой девочке из Варшавы.
13. Рут Дорфман
После короткого перерыва в середине января[430] каждый день рано утром начали вновь прибывать эшелоны из Варшавского гетто. Людей высаживали из них и гнали бегом в раскрытые ворота, ведшие на площадку прибытия транспортов. Когда те прибывали туда, эсэсовцы приказывали мужчинам раздеться, а женщин уводили в барак. Неожиданно прибежал Кива и приказал нескольким из нас бегом через площадку прибытия транспортов направиться в барак, в котором раздевались женщины.
Мы побежали через ворота, обвитые сосновыми ветками, до начала Дороги Смерти. Вошли в барак, в маленькую комнату, используемую как парикмахерская, в нем стояли заключенные в белых фартуках, и возле каждого из них был маленький стул. Я надел фартук, который висел на стене, ножницы и встал, как все остальные, возле одного из стульев. Через отверстие в стене я видел женщин, раздевавшихся по приказу немцев, как они помогают друг другу, и маленьких худых детей, находившихся у их ног. Несмотря на то, что в бараке было полно женщин с маленькими детьми, здесь стояла мертвая тишина, лишь прерываемая криками немцев
Холодный барак был наполнен обнаженными женщинами, которые стояли без движения и в ужасе, и только страх был виден в их глазах. Неожиданно от земли стал подниматься туман и, словно таинственная аура, покрыл обнаженных женщин; одежды, которые они сняли, еще хранили тепло тел, и это тепло вызвало пар в холодном бараке.
Женщины сели на стулья, иногда с детьми, и смотрели на нас со страхом, а мы, узники, начали срезать волосы – черные, каштановые или совсем белые. В ту минуту, когда наши ножницы коснулись их голов и волос, в глазах женщин мерцал лучик надежды. Мы знали, что они думают, что стрижка – это этап перед дезинфекцией, а если будет дезинфекция, значит, они останутся жить. Они не знали, что их волосы немцы используют для набивки матрасов для экипажей подводных лодок, поскольку волосы отталкивают влагу. После стрижки эсэсовец открывал дверь, и женщины уходили по Дороге Смерти, дороге без возврата, в газовые камеры.
В тот день через меня прошли сотни женщин. Среди них была молодая красивая девушка двадцати лет, с которой мы были знакомы лишь считаные минуты, но долгие годы я не мог ее забыть. Ее звали Рут Дорфман, она, по ее словам, успела сдать выпускные экзамены на аттестат зрелости. Она понимала, что ее ждет, и не скрывала этого от меня. В ее глазах я не видел страха и печали, только боль и безграничное горе. Рут спросила, сколько времени она будет мучиться. Я ответил, что считаные минуты. Как тяжело было ей на сердце, и в ее глазах стояли слезы смирения. Между нами прошел эсэсовец
14. Кроненберг
День подходил к концу. Заключенные по приказу немцев занимались «sauber machen», то есть на очистке рабочих мест от бумаги и тряпья, закрывали чемоданы, в которых было много всевозможных вещей. Я работал в бараке, находившемся рядом с платформой. Между этим бараком и еще одним, через дорогу, был проход от платформы до сортировочной площадки. Стемнело.
Мите медленными шагами крадущегося кота или пантеры, охотящейся за жертвой, прошел через барак, который был уже совсем пуст в такой час, и продолжил путь ко второму. Он двигался так, словно каждый шаг был продуман им и выверен до конца и он решал, стоит ли делать этот шаг или нет, подобно человеку, уверенному в собственной важности. На его длинных ногах были высокие блестящие сапоги, которые не подходили к короткому телу. Он крался в направлении барака, который называли «Pferdestall»[431], который представлял собой два соединенных барака без внутренней стены, превращенных в огромный склад. Сохранившиеся внутренние перегородки еще недавно использовались, когда к ним привязывали лошадей. А теперь этот двойной барак был превращен в склад различных вещей, оставленных убитыми в газовых камерах. Здесь было собрано все самое новое и хорошее, наилучшего качества – белье, платья, авторучки, часы. Здесь сортировали и систематизировали особые чемоданы. В центре барака были огромные горы мехов, привезенных тысячами евреев Австрии и Германии, а также меховые куртки, пальто, оставшиеся от евреев с востока, с территорий, захваченных русскими в 1941 году[432]. Происхождение мехов определялось по наклеенным на них торговым маркам. В Генерал-губернаторстве евреи, согласно приказу немцев, должны были сдавать все меха властям, невыполнение каралось смертью.
В тот период в лагере свирепствовала эпидемия тифа, и каждый, кто только мог показаться больным, уводился Мите в лазарет, где он сам его расстреливал или приказывал это сделать одному из украинцев. Так было убито не менее 300 узников. Не было дня, чтобы Мите не отдавал приказ «красным» относить в «лазарет» больных из больничного барака, где врачи делали им наркотический укол. Иногда Мите сам выискивал больных в рядах тех, кто старался перенести болезнь на ногах, и отводил в «лазарет» на расстрел.
А в один из дней главный капо Галевский нашел прекрасное решение для спасения тифозных больных: он распорядился отправлять в теплые места тех, кто еще мог стоять на ногах. Наиболее подходящим для этого оказались склады мехов. С помощью товарищей этих людей приводили на склад и распределяли по группам различных форарбайтеров. Их скрывали от глаз эсэсовцев, накрывали мехами, и те спали целый день. Товарищи, рискуя жизнью, поили их горячим чаем, который с опаской варили в углах бараков. Некоторые из этих больных преодолели кризис и выздоровели. Место было более-менее безопасное, поскольку немцы сюда не заходили, опасаясь вшей. Всем было известно, что вшами заражаются именно в теплых местах, и Галевский постоянно напоминал об этом немцам. Среди больных был Кроненберг, журналист из довоенной львовской ежедневной сионистской польскоязычной газеты «Хвыля»[433]. Он был смуглым, темноволосым, черноусым, полнолицым, с правильными чертами лица и поражал всех красноречием и безмятежностью. Он был одним из организаторов подполья в лагере, и Галевский оказывал ему неограниченное доверие. Были такие, кого мы опасались принять в подполье, остерегаясь предательства. Рассказать им о подполье значило фактически подтолкнуть потенциального предателя к действию. Галевский посвятил Кроненберга в тайные планы общих направлений в подготовке восстания. Планы эти менялись постоянно в зависимости от обстановки.
Когда Мите приблизился к бараку своими кошачьими шагами, Кроненберг спустился с большой горы меха и, не увидев немца, направился в сторону форарбайтера. Форарбайтер был поражен, однако было поздно предупреждать Кроненберга, чтобы тот вернулся на место, где прятался, немец был уже слишком близко. В бараке воцарилось молчание, никто даже не поднял глаз, все сделали вид, что заняты работой. Один из форарбайтеров подбежал к Мите, сдернув шапку с головы, и доложил, что все хорошо. Мите пренебрежительно отшвырнул его вон, подошел к Кроненбергу, посмотрел ему в лицо и спросил, не болен ли тот, громко расхохотался и, довольный шуткой, вытолкнул Кроненберга из барака, поведя его через площадку в направлении «лазарета». На лице Кроненберга появились ужас, бессилие и страх смерти, тело как будто сжалось. Каждая кочка становилась препятствием. Заплетающимися ногами, ослабевшими от болезни, он шел в «лазарет», его лицо было мокрым от пота. Он шел в свой последний путь, точно зная, куда ведет дорога, несмотря на истощение и жар.
В ту же минуту в барак вбежал главный капо Галевский, мгновенно оценив обстановку, крикнул: «Кацап, иди за ним…».
Я схватил простыню с мусором, добавил туда еще бумаг, взвалил ее на плечо и помчался к «лазарету» обходным путем, через песчаный спуск к костру и грудам трупов, а не через коридор и комнату, в которую приводили жертв. Я подошел к трупам и добавил бумаги, чтобы костер разгорелся сильнее. В тот момент Мите и его жертва вошли в двери «лазарета». Узник Курлянд раздел Кроненберга, который затем, голый, показался у ямы. Из будки появился вахман. Так они и стояли – голый Кроненберг, капо Курлянд, Мите и вахман позади них. Украинец передернул затвор и уже приготовился стрелять: еще одна жертва на сегодня.
Неожиданно Кроненберг припал к ногам Мите и начал кричать на немецком: «Я хочу жить! Я помогу вам! Я все вам расскажу! Здесь есть подполье, в котором сотня заключенных…».
Мите остановился, пистолет в его руке был поднят, но он не стрелял – лишь смотрел на Кроненберга, силой сжавшего его ноги. Когда я увидел, что положение ухудшается, я начал бешено хохотать, как сумасшедший, стоя внизу, у подножья горы трупов. Курлянд сделал то же самое и стал показывать на лоб Кроненберга с ясным намеком – Кроненберг сходит с ума, его нельзя воспринимать всерьез; вахман-украинец, не понимавший по-немецки, желая освободить Мите от объятий Кроненберга, выстрелил тому в голову. Тело Кроненберга покатилось в яму, кровь, текущая из его головы, пропитывала песок, смешанный с пеплом ранее сожженных заключенных. Тело остановилось у подножья горы горевших трупов.