Как-то вечером Альфред поднял голову и взглянул на меня удивленными глазами:
– Кацап, у меня жар…
Мне стало тревожно и как-то не по себе. Я укрыл его двумя одеялами и дал две таблетки аспирина из нашего личного запаса лекарств, который удалось сделать во время работы на разгрузке транспортов. Он хорошо спал ночью, а утром я силой поднял его, одел и обул сапоги. Нерешительными шагами, с моей поддержкой он дошел до построения. Я стоял за ним пятым в ряду – время от времени поддерживал и направлял его тело, чтобы он стоял ровно и прямо. После построения вместо отправки на работу на сортировочную площадку я вернулся с Альфредом в барак и уложил его под убранную постель на нарах так, что не было видно, что там кто-то скрыт, тщательно накрыл сверху одеялом, оставив лишь маленькое отверстие для воздуха. Я собрал несколько складных стульев и поставил их в ряд поверх одеяла. Так можно было понять, что спальное место в порядке и нельзя было обнаружить, что кто-то спрятан под одеялом. Альфред лежал там целый день до окончания работы.
Перед вечерним построением я поспешил в барак. Вытащил Альфреда, и с помощью нашего друга Пастора мы привели его на построение, потому как ноги его заплетались. Когда показался Мите, мы опасались, что он может обратить внимание на болезненный вид Альфреда. Потому тут же инсценировали небольшую драку, я схватил Альфреда за голову, как если бы бил его, и поддерживал за плечи, а Пастор бил его пониже спины по заднице, тем самым поддерживая сзади. Во время драки мы хохотали во весь голос. Мите удовлетворенно улыбнулся, добавил от себя несколько шуток, подошел, легко ударил Альфреда кнутом и отошел. Мы облегченно вздохнули и, помогая Альфреду стоять ровно, справились с вечерним построением.
Так мы продолжали действовать в течение пяти дней и все это время волновались за Альфреда. Четвертая ночь была кризисной – Альфред был весь мокрый, потел и дрожал от холода. Я вытирал ему лицо и кормил апельсинами, которые купил в лесу у одного из вахманов, заплатив долларами. Крестьяне соседних деревень хорошо знали, что в лагере свирепствовала эпидемия тифа, и старались обеспечить нас апельсинами и лимонами по заоблачной цене. Торговля шла, как обычно, через вахманов, которые на этих сделках зарабатывали капитал. Фрукты, которые я с огромным риском берег и которыми старался насильно накормить Альфреда, чтоб он окреп, он не мог глотать. Я просил, молил, заставлял его, напоминал, что он не дома, а в Треблинке, и что рядом с ним его хороший друг Кацап, но его мысли были все время дома и он все время звал маму и младшую сестру. Наутро мы вновь силой вытащили его на плац для построений. Староста барака дрожал за свою шкуру, боялся и не позволил нам вернуть Альфреда обратно в барак. Из-за отсутствия выбора мы спрятали его среди белья на площади сортировки, прикрыли так, что немцы не смогли его обнаружить и застрелить. Рядом работал Пастор. Я же в составе Tarnungskommando отправился на работу в лес. В течение дня дважды возвращались в лагерь через площадь приемки транспортов, и каждый раз, проходя мимо Пастора и глядя на его лицо, я понимал, что с Альфредом все в порядке. На пятый день мы, как обычно, вытащили его на плац для построений. Трудно было понять, как и откуда он вернул себе силы преодолеть болезнь, но здоровье и силы стали медленно возвращаться к нему. Я побежал в кухню за горячей водой, и в бараке мы заварили чай. Мы добровольно согласились пойти на кухню помочь чистить картошку и за каждое очищенное ведро получили по куску хлеба. В те дни у меня не было связи с внешним миром, я не выходил на работу в лес, мы работали только в лагере и поэтому были вынуждены питаться плохой едой, которую получали здесь. Альфред шел на поправку. В то же время из Revierstube выносили усыпленных заключенных в «лазарет» и там расстреливали.
В течение зимы таким образом погибли более половины узников. Когда меня привезли в Треблинку, в нашем лагере было примерно 1 000 узников. В конце зимы, после эпидемии тифа, в живых осталось 400 узников, несмотря на то, что прибывали транспорты из Варшавы и Гродно, из которых восполнялась нехватка[442]. Точно так же, как и у нас, обстояли дела и в «Тойт-лагере», от которого нас отделяла песчаная дорога.
Однажды со стороны «Тойт-лагеря» последовала построенная в ряд группа обнаженных людей, она спускалась прямо в «лазарет». Под их босыми и заплетавшимися ногами сыпался песок, их отвели в наш лагерь, в «лазарет», где без предварительного «обезболивания» сразу же расстреляли. Было даже странно, что из лагеря смерти, где сжигали трупы, сюда пригнали больных, чтобы в «лазарете» истребить.
В то время в мои «обязанности» входило изъятие различных бумаг и документов из карманов одежды убитых в газовых камерах. Вдруг среди группы больных я увидел друга своей юности Кубека (Якова) Вильгельма[443]. У него был тиф, его сознание было затуманено, он никого не видел, никого не замечал и не узнавал. Из ямы я увидел, как вахман застрелил одного из моих самых близких друзей. Сверху на дорожке стоял эсэсовец, подгонявший голых несчастных ослабевших людей в их последний путь.
Поблизости был расположен также рабочий лагерь для поляков Треблинка-1, в него вела та же железнодорожная ветка, что и в наш лагерь, туда отправляли поляков за административные нарушения: крестьян – за невыполнение поставок, за спекуляцию и т. д. После нескольких месяцев заключения их освобождали.
Время от времени немцы изымали группы мужчин из транспортов и отправляли их по железной дороге или пешком под охраной украинцев в Треблинку-1, где поляки и евреи работали раздельно. Этот лагерь был в нескольких километрах от нашего. Дважды в день поезд с рабочими-евреями проходил рядом с Треблинкой. Они ехали утром до карьера, который находился в пяти километрах, и вечером возвращались назад. Их перевозили в низких вагонах, в тесноте, где не было свободного места и приходилось сидеть на полу. Напротив возвышались украинцы с винтовками на изготовку. У этих узников не было еды, ходили в рваных одеждах и выглядели живыми скелетами, во время работы над ними издевались украинцы. Когда они вконец лишались сил и не могли больше работать, то их привозили обратно не в их рабочий лагерь, а в «нашу» Треблинку. Когда поезд останавливался, эсэсовцы приказывали им освободить вагоны. Украинцы стояли у ворот, как это происходило при прибытии каждого из транспортов в лагерь. Эсэсовцам и украинцам, которые не были частью команды нашего лагеря, не было разрешен вход на его территорию. Заключенных строили пятерками и вели на площадь прибытия транспортов через открытые ворота. Там их «капо» рапортовал о количестве узников шарфюреру Киве. После принятия рапорта Кива командовал: «Alles runter!» – «Все снять!». Узники раздевались, и потом их голых гнали бегом по Дороге Смерти. Спустя минуту мы уже слышали шум работавшего мотора, вырабатывавшего угарный газ, и тотчас же свисток – команда, по которой узники во главе с форарбайтером вбегали на площадку и по команде «Sauber machen!» – «Навести чистоту!» за минуты вычищали все, и на площадке не оставалось ничего, что напоминало бы о том, что происходило здесь несколько минут назад.
В один из дней немцы привезли дополнительный бульдозер на платформе, пригнанной на другой конец железнодорожной ветки, эсэсовец спустил его с платформы на песчаную дорогу около железнодорожного полотна с рельсами. Для того, чтобы доставить этот бульдозер из нашего в «тойт-лагерь», нам нужно было срезать колючую проволоку под неусыпным надзором немцев-эсэсовцев и вахманов. После того, как бульдозер был доставлен, мы починили проволочные заграждения и замаскировали их сосновыми ветками. Видна была огромная разница между двумя частями забора – починенной и другими его частями: первая часть отличалась ярким цветом из-за посаженных зеленых сосен, в то время как вторую составляли высохшие колья.
Во время работы мы услышали из-за забора по другую сторону железнодорожных путей, позади дороги и забора, крик: «Евреи, спасите! Мы голодаем!». Я побежал на площадь приемки эшелонов, взял там два каравая хлеба, засунул в каждый из них золотые монеты, вернулся в барак, огляделся, и, когда убедился, что вокруг нет эсэсовцев и, в частности, охранявшего нас вахмана, я перебросил караваи как диски через высокий забор в надежде, что хоть так поможем товарищам по несчастью и, может, кому-то удастся бежать. Золотые монеты и осознание того, что у него есть деньги, поддержат его и помогут выжить.
19. Визит
В один из мартовских дней 1943 года, когда все вернулись с работ на обеденный перерыв, эсэсовцы закрыли ворота сектора, в котором находились наши два барака, и главный капо Галевский сообщил: согласно приказу СС ни одна команда не выходит на работу. Нам было приказано привести наше жилое помещение в некое подобие казармы, чтобы все было «по-военному». Это произошло спустя короткое время после опустошительной эпидемии тифа в лагере. Приказ нас очень удивил, и мы старались его понять – каждый по-своему. После наведения порядка в бараке мы помылись, побрились, а наши «парикмахеры» позаботились о стрижке. Чистые и, можно сказать, блестящие, мы получали удовольствие от погоды, этакого полезного для здоровья сочетания солнца и морозца. Внезапный свисток Галевского заставил нас мгновенно подняться с нар и собраться на построение в проходе между бараками. Капо дал команду последовать на площадку рядом с первым бараком и там построиться согласно расчету «первый барак» – «второй барак».
В двух бараках было три жилых отделения, в которых проживали узники-мужчины. Было еще и четвертое жилое помещение – для женщин, оно находилось во втором бараке. В первом бараке, который выходил на плац для построений, было два жилых помещения, между ними туалет и умывальня. В каждом жилом помещении проживало по нескольку сотен узников. В самом конце первого барака снаружи находился склад для рабочих инструментов «коммандо» самого различного рода: ножницы, пилы, провода, гвозди и цемент, колючая проволока, т. е. все то, чем мы пользовались в повседневной работе. В передней части второго барака была кухня, а в задней – склад для хранения продуктов питания. В третьей, жилой части жили главный капо, «красные» и Hofjuden, т. е. «привилегированные евреи». В четвертом, очень маленьком жилом помещении находился Revierstube, где врачи принимали больных. Она была оборудована маленькой трехъярусной кроватью для заболевших. В трех других дополнительных комнатах работали «привилегированные», то есть сапожники, портные, жестянщики и кожевники. Слесарная мастерская находилась между двумя бараками.
Нас перевели в этот барак три месяца назад, когда из нашего прежнего бежали четверо узников. Тот барак был на границе с площадью, куда прибывали эшелоны с депортированными, и, несмотря на усиленную охрану вахманов-украинцев, его трудно было охранять, особенно когда было еще темно, перед рассветом, когда заключенные выходили в туалет. Наши новые бараки были обнесены двойным рядом колючей проволоки без камуфляжа. Вдоль внутренней стороны шла узкая тропинка, патрулируемая вооруженными украинцами. Заключенным не разрешалось приближаться к забору ближе чем на два метра – нарушителя убивали выстрелом на месте. Между первым бараком и забором был плац для построений шириной около тридцати метров.
По приказу немцев мы пели песню: «Góralu, czy ci nie żal…» («Житель гор, не жаль ли тебе…»), которую мы уже возненавидели. Мы буквально орали изо всех сил, поскольку нам приказывали петь в полный голос. Немцы хотели, вероятно, показать жителям округи, что здесь находится рабочий лагерь и работающие в нем люди счастливы[444].
На плацу стояла сосна, единственное дерево из леса, покрывавшего все это место. Наша группа стояла напротив этой сосны. Иногда на верхушке сосны пела птица. Я любил ее пение. Я завидовал птице, ее крыльям и ее свободе. Каждый раз, когда я подходил к дереву, я задавался вопросом, ждет ли нас лирическое приветствие и на этот раз?
Неожиданно главный капо лагеря Галевский скомандовал: «Achtung!» – «Внимание!», и мы все замерли как вкопанные. Из-за барака показалась группа эсэсовцев, впереди шел Штангль[445], за ним шествовали три высоких чина СС, которых мы не знали. Наши эсэсовцы, окружавшие Штангля и высоких чинов, спешно следовали за ними, выдерживая дистанцию, словно оказывали им дань уважения. Кива остановился в центре: «Achtung! Nuetzen ab, augen links!» – «Внимание! Шапки долой, равнение налево!». Он гибким шагом приблизился к одному из высоких гостей, стоявшему у входа в барак и не вышедшему на площадь. Мы сбросили шапки и, шокированные, замерли в молчании. Кива встал перед эсэсовцем и выбросил руку вперед: «Хайль Гитлер!» – и рапортовал, что весь лагерь «зондеркоммандо Треблинка» и Обермайдан построен на площади. В ответ получивший рапорт эсэсовец также вскинул руку и произнес: «Хайль Гитлер!». На фуражках эсэсовцев блестели издалека черепа с костями.
Эсэсовец, принявший рапорт Кивы, сделал несколько шагов вперед и начал произносить перед нами речь. Он говорил с нами, словно не видел никого из нас, мы были прозрачны. Мы для него не существовали, он не имел к нам никакого отношения. Мы для него были ничто, ноль, он видел в нас лишь ходячие трупы.