Книги

Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы

22
18
20
22
24
26
28
30

– Посмотри на тех, с кем работаешь, у них типичные семитские лица, все выглядят как типичные евреи. Часть из них говорит на ломаном польском. Я сам из Гданьска[440], и мой польский тоже не столь хорош. Куда я могу бежать и кто меня примет? Каждый поляк, которого я встречу, распознает во мне еврея. Большинство крестьян, ограбив нас, убьют или схватят и выдадут нас немцам. У тебя, Кацап, больше шансов выжить после побега, чем у других заключенных, вдобавок тебе есть к кому обратиться. Я помню, ты мне рассказывал, что у тебя родители в Варшаве спрятались по поддельным арийским документам, но тебе надо понять, что ты не убежишь, я надсмотрщик над тобой больший, чем эсэсовец Сидов и украинцы.

Спустя несколько дней мы вышли на работу в лес. Когда мы шли вдоль железной дороги[441], проходил пассажирский поезд, из окон смотрели лица пассажиров. Многие с любопытством разглядывали нас, столб дыма, подымавшийся от догоравших в лагере трупов, и показывали друг другу на нас. На лицах некоторых отразился страх, на других – сочувствие, были и те, кто искренне и радостно улыбался.

Равнодушие и улыбки пассажиров поезда напомнили нам снова, что нет большой надежды на помощь извне. Осознание этого вызывало у нас депрессию и забирало желание жить; мы знали, что нас ждет на арийской стороне.

Мы шли вдоль железнодорожного полотна, окруженные вахманами, Сидов, как предводитель, размахивал кнутом в воздухе. Форарбайтер Кляйнбаум приблизился ко мне:

– Ну что, Кацап, видел? К кому ты хочешь бежать? Кто поможет тебе на твоем пути? Ты видел эти довольные физиономии от факта, что немцы уничтожают евреев?

Когда я вернулся в барак, в углу за перегородкой меня поймал Галевский и прошептал:

– Ты что, с ума сошел? Перед кем ты признаешься? С кем ты говоришь? Зачем ты рассказываешь ему о своих планах? Вдобавок знай только одно, блядий сын, ты отсюда не сбежишь, потому что для оставшихся это будет означать одно – смертный приговор. Иди к Альфреду, и он тебе все расскажет.

Альфред мне шепотом объяснил, что бежать в одиночку запрещено:

– Мы сожжем эту фабрику смерти, и если не будет выбора – вместе с собою, и не важно, останемся ли в живых или нет. Только подождем подходящего момента.

Слово «подполье» было неизвестно в лагере, каждый из заключенных был сам себе «большой подпольщик». Имущество в виде куска колбасы было подпольным, поскольку обнаружение у узника куска колбасы влекло за собой расстрел. Голод, свирепствовавший в лагере во второй половине года, и понимание, что завтра может и не наступить, заставляли узников жить сегодняшним днем, не думая о завтра. Рискуя жизнью, мы покупали еду у вахманов, оплачивая ее долларами и золотом. Вся эта торговля происходила через два открытых окна уборной, которые находились между двумя отделениями первого барака, чтобы если немцы случайно это обнаружат, они не обвинили узников, находящихся в отделениях бараков, и чтобы не подозревали конкретных заключенных, места которых были у окна.

Чтобы купить еду, узник высовывал руку из окна туалета и передавал деньги вахману, который стоял снаружи. Эсэсовцы решили обнаружить эту ночную контрабанду. Они встали напротив окна и скопировали украинцев, пробормотав условное слово по-польски – «пачка», что означало «упаковка с едой», и когда из окна показалась рука с деньгами, то ударили по руке ножом. Наутро на построении по ране нашли ночного покупателя и последний расчет с ним произвели в «лазарете», пулей в затылок.

Парадокс был в том, что украинцам, охранявшим нас, запрещено было в нас стрелять или бить без приказа немцев (кроме случаев, если кто-то приближался к забору), чтобы предотвратить вымогательство денег у узников посредством избиения. Немцам было известно, что мы находим деньги и различные ценности во время сортировки одежды убитых, и они не хотели, чтобы награбленное попало в руки украинцев, поскольку все ценности и деньги должны были принадлежать Германии. Охранник-украинец знал, что пока мы будем жить, ему будет, у кого вымогать деньги на веселье и водку в соседних деревнях. Украинцев, которые были пойманы на торговле, не приговаривали к расстрелу, как нас, хотя их тоже жестоко наказывали за преступления. Несмотря на наказание, они не боялись подвергнуться опасности, поскольку за упаковку еды получали от заключенных евреев огромную сумму денег. Так по ночам через руки украинцев поступали продукты в лагерь.

В период эпидемии сыпного тифа в лагерь по нашим «заявкам» поступали даже апельсины и лимоны, предназначавшиеся для больных. Все наши требования мы осуществляли за очень большие деньги. И так, несмотря на большие жертвы, все время существовала торговля с вахманами.

18. Тиф

В один из вечеров, когда мы сидели на нарах при свете свечей, Альфред сказал нам, что у нескольких наших товарищей по несчастью высокая температура, сильный жар, и я сразу же подумал, что у них все признаки сыпного тифа, но не подал виду, промолчал, чтоб не поднимать панику среди заключенных. Мысль, что еще одна напасть обрушилась на наши головы, однако, не давала мне покоя. Наутро выяснилось, что в лагере есть заболевшие сыпняком. Из разговора с доктором Резником мне стало понятно, что нашим врачам было известно об эпидемии, но они старались скрыть эту информацию от эсэсовцев. Они-то хорошо знали о крайних мерах, к которым могли немедленно прибегнуть немцы, то есть расстрелять всех заболевших. И дело не только в желании немцев уничтожить больных, но и в страхе самим заразиться.

Эпидемия вспыхнула в лагере из-за отсутствия элементарных санитарных условий, таких, как вода и мыло. Ввиду временного перерыва в прибытии новых транспортов наши запасы чистой сменной одежды сошли на нет. У нас, разумеется, не было никакой сменной одежды и средств для стирки, и это способствовало появлению вшей, являвшихся переносчиками сыпного тифа. Мы пытались воевать с ними, уничтожали их, спрятавшихся во швах одежды, держа ее над свечами. Швы одежды были местом сосредоточения вшей, и поэтому даже эти примитивные меры помогали предотвратить распространение болезни.

В то время в лагере находилось примерно 1 000 заключенных, и многие уже были больны. Жар ухудшал состояние тех, кто еще был относительно здоров. Мы старались и делали все возможное, чтобы больные присутствовали на перекличке и их считали здоровыми, понимая, что если они останутся в бараках, то подпишут себе немедленный смертный приговор.

Мы силой поддерживали больных в своих рядах. Заключенные стояли на поверке пятерками, один за другим, больного мы ставили четвертым, скрытым тремя заключенными перед ним и поддерживаемым пятым за ним. Последний стоял рядом с забором с колючей проволокой, и, таким образом, немцы не видели больного даже в момент подачи команды «Mützen ab!» – «Шапки долой!». Пятый узник молниеносно выполнял команду, снимая с головы свою шапку и одновременно шапку больного. Так мы скрывали больных на построении, и их состояние не привлекало внимания немцев. После построения во время работы мы прятали больных среди гор сортируемой нами одежды. Несмотря на неожиданные проверки, устраиваемые время от времени немцами, они совсем не догадывались, что в кучах белья и тряпья прячутся больные. При вечерней поверке мы повторяли тот же трюк.

Таким образом некоторые из заключенных преодолевали болезнь, но имелись и такие, которые, несмотря на крепкое телосложение и хорошее здоровье, не выдерживали и падали без сознания, и таких уже никак невозможно было спасти. Изо дня в день «красные» на носилках выносили десятки больных из бараков и Revierstube. Перед этим лагерные врачи впрыскивали им анестезию (наркоз).

Во время сортировки одежды мы видели, как усыпленных заключенных «красные» несли в «лазарет». Они входили в него не через ворота со стороны главного входа, над которым развевался красный крест на белом флаге. Он предназначался, как правило, для больных и стариков из транспортов. Заключенных, лежавших на носилках, «красные» доставляли прямо ко рву, клали вниз, в яму, к подножию груды горящих трупов; они спускались туда вниз по песчаной горке. Вахман, сидевший на стуле, возвышавшемся на деревянном навесе, лениво поднимался и приказывал уложить узника на землю, легко вскидывал ружье и целился в голову. Зачастую тела даже не реагировали на выстрел. После этого «красные» брали пустые носилки с одеялом, в которое ранее был завернут больной, и возвращались назад на площадь приемки депортируемых. Кут, помощник капо Курлянда, подходил к обнаженным телам, с которых уже были сняты одежды, и волок их к горящим трупам, добавлял серы, и огонь разгорался с новой силой. От горящих трупов дым подымался все выше и выше. Все убитые были нагими, одежду с них снимали, ее сжигать запрещалось. Одежда, снятая с убитых евреев, была самым дешевым сырьем в немецких лагерях во время войны. Так ежедневно стреляли в больных тифом.