Книги
Там, где мы есть. Записки вечного еврея
Я тогда работал на 10-м этаже здания, что располагалось в северной части Юнион Сквер. Как обычно, направляясь в свой офис из Бруклина, я сел в поезд сабвея и через 45 минут, в 8:45 утра вышел на углу 14-й улицы и 6-й авеню в Манхэттэне. Несмотря на приличное расстояние в полторы мили, отсюда хорошо видна Северная башня Всемирного Торгового Центра – ВТЦ. Южная Башня была закрыта другими зданиями, отделявшими Юнион Сквер от ВТЦ. Ходьба от моей станции до работы занимала ровно 10 минут. В 8:55, подходя к моему зданию, я заметил толпу людей, смотрящих на юг. Подойдя ближе, я увидел пылающие несколько этажей Северной Башни. Моей первой мыслью было, почему пожар так неправдоподобно огромен. Я спросил стоящих рядом, что случилось. Никто не мог понять. Кто-то в толпе сказал, что похоже на то, что ударила ракета. Через несколько минут донесся звук взрыва огромной силы – это второй самолет, захваченный террористами, ударил в Южную Башню. Теперь две башни были объяты пламенем. Вскоре послышались звуки пожарных машин и скорой помощи, спешащих мимо нас к Торговому Центру.
Я поднялся к себе в офис на десятый этаж. Сотрудники уже включили телевизор, и все каналы показывали одну и ту же картину: два здания-близнеца пылают. Никто не мог работать, мы в отчаянии смотрели и только ожидали чуда спасения всех, кто находился там – ведь мы были так близко от них, всего в каком-нибудь десятке кварталов. Примерно через час обе 110-этажные башни одна за другой рухнули, поднимая горы пыли, и это было еще одним потрясением того дня. Пытаюсь звонить Марине – она работала на 7-й авеню в мидтауне – телефонная связь отключена во всем городе.
Я вышел на улицу около полудня. Городской транспорт не работал. Толпы потерянных от произошедшего людей двигались к югу – там ближе к мостам, можно хотя бы пешком перейти на другую сторону Ист-Ривер, в Бруклин. Я влился в этот бесконечный поток людей с намерением как-то добраться домой. От ВТЦ шли огромные облака дыма, затмевая небо и опускаясь вниз в виде частиц пепла. Эти облака были светло-серого цвета, и хотя день был солнечный, казалось, наступил вечер – такой плотности был этот дым, перемешанный с пылью, оставшейся от самых великих башен мира. Тысячи людей продолжали идти на юг по направлению к мостам, где первый из них, Вильямсбург, был ближе для всех, идущих с севера. Все улицы были закрыты для любого транспорта, кроме пожарных, полиции и скорой помощи. Так я дошел до улицы Деланси, где начинается Чайна-таун, и оттуда идущие массы людей поворачивали налево, к мосту – это был ближайший путь пешком в Бруклин.
У самого моста Вильямсбург встречались и сливались два потока людей: один, с севера – это был наш поток из относительно безопасной стороны нижнего мидтауна, и другой поток, идущий с юга, из даунтауна, от ВТЦ и окружающих его улиц. Вид людей из этих обоих потоков резко различался: люди с севера смотрелись уставшими, но были в чистой одежде; те же, кто двигался с юга, выглядели изможденными, их лица, волосы, одежда, руки были покрыты густым пеплом, осевшим на них после обвала зданий. Молодые женщины-профессионалы в деловых костюмах и платьях, купленных в дорогих магазинах и теперь превратившихся в однотипную грязносерую одежду, выглядели пожилыми, убеленными сединой беженками. Еще элегантные утром, мужчины из даунтауна и Уолл-Стрит, капитаны мирового финансового бизнеса, всегда одетые с иголочки, сейчас шли растрепанные и седые от слоя пепла. Их белые рубашки посерели, а вместо обычного лоска на их лицах была видна скорбь, растерянность и отчаяние. В отличие от своих менее везучих собратьев, погребенных два часа назад под обломками двух самых роскошных в мире небоскребов, эти люди остались живы. Они поймут позже, насколько им повезло, но сейчас все они были в глубоком шоке от произошедшего.
По другую сторону моста ортодоксальные евреи, жившие в бруклинском районе Вильямсбург, встречали перешедших мост людей, раздавали воду, соки, разные сэндвичи, чтобы хоть как-то облегчить состояние идущих из Манхэттена людей. Я едва сдерживал слезы: негромкое, непубличное доброе дело, сделанное для людей, особенно дорого. У евреев – это митцва.
Идя со всеми, я чувствовал, что, несмотря на гибель одних людей, страдания других, эта трагедия должна объединить американскую нацию сейчас, в этот тяжкий для нее час. И действительно, на следующий день тысячи машин уже ехали с прикрепленными на них американскими флажками. Откуда только они взялись в одночасье?
Всемирная террористическая сеть радикального ислама атаковала Америку. Это было началом эры борьбы с новым мировым злом. Оно проросло как раковые метастазы, незаметно для остального мира, и накопило необычайно большой запас ненависти ко всему тому, что идет вразрез с их средневековыми представлениями о миропорядке или просто от него отличается. Сколько же еще предстояло сделать в борьбе с этим злом!
Три года прошло после того трагического дня, который навсегда изменил Америку. Этот день еще долго будет жить в душах и сердцах нью-йоркцев как один из самых трагических в современной истории.
Расскажу об одном связанном с этими событиями эпизоде, который имел место на одном из моих проектов. Это было черное здание Дойче Банка, как раз напротив места, где стояли ранее башни-близнецы Всемирного Торгового Центра. Здание было частично повреждено 11 сентября в момент крушения Северной башни. Во время нашей инспекции здание было совершенно пустым, коридоры и комнаты хранили молчаливые свидетельства того ужасного трагического утра, когда оно опустело вскоре после взрывов: люди покинули его, ожидая следующего самолета-бомбы… Окна были покрыты трехгодичной пылью, и на одном из них я смог различить слова, написанные пальцем, на которые пыль почему-то не осела: «Help me, I see dead people!» (Помогите, я вижу как погибают люди!). Возможно, человек наблюдал происходящее метрах в ста от него после террористической атаки и в отчаянии написал об этом на стекле – кто-нибудь, может, прочтет. Через несколько минут Южная Башня рухнула, задев и частично разрушив наш Дойче Банк с 11-го по 24-й этаж. Судьба писавшего на стекле осталась неизвестной. Надеюсь, он или она остались живы.
Не думаю, что кто-то еще когда-либо увидел эту едва различимую надпись на одном окне 42-этажного дома – написанная три года назад по поверхности стекла, она была видна только в определенном ракурсе и, похоже, я был первым, кто прочитал ее и запомнил, а потому считаю, что она была адресована мне. Привожу ее здесь как еще одно свидетельство тектонического сдвига, пришедшего с новым тысячелетием – конфликта земных цивилизаций. Я оказался свидетелем его первого ошеломляющего удара.
Уже не русские, еще не американцы
Теперь посмотрим, что же за сообщество русскоязычных людей образовалось в Америке после нескольких десятков иммигрантских лет. Говоря о сообществе, я не имею в виду какую-то организацию, ведь наши люди там – довольно разобщенный народ. И все же у большинства из них, особенно у тех, у которых новый опыт наложился на советский бэкграунд, сформировались довольно определенные в этой среде жизненные представления о моральных, эстетических и политических ценностях. После десятилетий, прожитых в иммиграции или репатриации, – в зависимости от того, где обосновались выходцы из бывшего СССР, советский культурный багаж, смешанный с ценностями западного мира (в очень разных пропорциях у разных людей), сформировал черты типичного жителя русской улицы зарубежья. Каков он, этот житель?
Когда часть бывшего советского народа оказалась в Соединенных Штатах, мне казалось, что эти люди, – во всяком случае, первое их поколение, – никогда не станут вровень с урожденными американцами по социальному положению и прочим аксессуарам психологически комфортной жизни. Это ведь объяснимо: если люди мигрируют в другой мир, каким для них оказываются развитые страны Запада со своей этикой, эстетикой и традициями – о каком социальном равенстве и психологическом комфорте можно говорить? Я ошибся. Русская комьюнити – как здесь называют выходцев из нашей бывшей страны, быстрее других иммигрантских групп завоевала вполне приличное место под американским солнцем. И это при том, что люди, обживающие новую для них страну, настолько разнообразны, насколько разным был народ в бывшем Советском Союзе.
Людей этих объединяет только язык и прошлая жизнь в почти религиозном политическом строе, к которому они привыкли и уже не замечали заклинаний типа «народ и партия едины!» или «слава советскому народу – строителю коммунизма!». В остальном это были разные, непохожие друг на друга группы людей, культура которых зависела от района проживания в необъятной советской стране. Особенно эта разница чувствовалась в образовательном и культурном уровне между большими городами и провинцией, югом и севером.
Иммигрантская жизнь немного выравнивает эту разницу в силу объективных причин. Люди, приехавшие из разных регионов, оказываются в похожих условиях: адаптация, поиск работы, изучение английского, необходимость получения дополнительного образования несколько сокращает этот культурный разрыв. И все-таки разница ощутима. Поэтому не удивительно, что и здесь люди заводят друзей преимущественно из того же региона, откуда они сами и где они находят идентичную субкультуру. Земляки – какое теплое слово! Бесспорно, однако, и то, что место рождения не гарантирует уровень цивилизованности.
Р. Кон отмечает, что русскоязычные иммигранты составляют одну из наиболее образованных групп вновь прибывших за всю историю Соединенных Штатов. Если в целом в США из всех иммигрантов доля людей с высшим образованием в 1991–1998 годах составляла только 23 %, то из общего числа иммигрантов из России целых 75 % имели этот уровень образования. (R. Cohn.
Другая интересная и даже удивительная особенность русскоязычной иммигрантской среды, и я замечал ее неоднократно – это взаимное дистанцирование людей внутри общины, – не неприязнь персонально к кому-то, а именно дистанцирование по признаку происхождения. Это более характерно для людей, иммигрировавших в зрелом возрасте, т. е. успевших пожить в условиях «развитого социализма». В причинах этого феномена интересно разобраться. Думаю, что это связано с исходящей из глубины десятилетий уравниловки с бесконечными очередями за «благами», даваемыми государством-господином его народу-рабу, с традиционным отношением к человеку как существу, ищущему побольше получить и поменьше отдать, а также с ревностью-завистью, граничащей с ненавистью к любой чуть более выделяющейся из однородной толпы персоне. Что-то одновременно объединяет и разделяет бывших соотечественников, живущих далеко от родимых земель. Это что-то – их коммунальное прошлое. Еще раз повторю, это не имеет отношения к персональной неприязни: у «наших» друзья как правило «наши» же, и это чувство не распространяется на конкретных людей, а на общину вообще или какие-то бизнесы. «Это русские дела» – иногда можно услышать от моих соплеменников. Имеется в виду подчас жуликоватые бизнес-услуги от некоторых бывших соотечественников. Я сам много лет назад попался к таким «брокерам» при покупке дома, соблазнившись одним языком общения, уверенностью, что уж свои-то не обманут, но обещанные «преимущества» потом обернулись-таки обманом и моим большим разочарованием. Это бывает и с другими этническими группами, но далеко не всегда.
Однажды я вел машину в Нью-Йорке по своим рабочим делам, в машине сидели два моих сотрудника, один выходец из китайской семьи, а другой – из пакистанской, оба родились в Соединенных Штатах и, по-существу были американцами. Внезапно, небольшой грузовичок подрезал мою машину и сильно дал по тормозам, причем так, что еще доля секунды – и я бы врезался в него, если б не отреагировал вовремя. Мой коллега, тот, что китайских кровей, взглянул на лицо водителя грузовичка и, увидев раскосые глаза, сказал: «Китайцы – самый плохой народ». Мне это услышать было странно, и тогда я, обратившись к человеку пакистанских кровей, спросил, а как он оценивает людей-выходцев из Пакистана. «Пакистанцы самые противные», – ответил тот. И тогда я подумал, что наши «русские дела», оказывается, не самые плохие!