В самом начале правления очередного сменщика, на этот раз молодого и симпатичного Горбачева, люди восприняли его речи как слегка более очеловеченные слова партийного аппаратчика. В первые месяцы никто не принимал всерьез его призывы к обновлению или открытости. Те же самые, что и раньше, длинные очереди в продуктовых и водочных магазинах, ограничения на продажу «в одни руки», те же «колбасные поезда» из окружающих голодных пригородов в столичные города за продуктами. Однако, в сравнении со всеми предыдущими лидерами, гораздо меньше было славословий о партии и правительстве. Хвалить их было не за что, но прославляли всегда, а сейчас перестали, и это было чем-то новым. Однажды я разговаривал с редактором одного технического журнала, где собирался опубликовать свою статью. Она рассказала, что ее муж, в ожидании скорого возврата сторонников жесткой партийной линии, сохраняет все острые газетные публикации как свидетельства того, что такая «невиданная доселе свобода печати» была реальной.
Гласность и перестройка приходили в страну, не привыкшую даже к небольшим свободам. Такой опыт за всю историю насчитывал всего несколько месяцев, с февраля по октябрь 1917. Несомненно, это было выдающееся явление двадцатого века для России и, хотя Горбачев не хотел и не ожидал коллапса коммунистической системы, то, что он совершил, сделало его исторической и одновременно трагической фигурой. Его трагедия в том, что он расшатал существовавшую десятилетиями систему принуждения и подавления, а, выпустив джина из советской бутылки, то есть зарождения ростков свободного самосознания людей, он не знал, что с этим делать и, испугавшись, стал вновь применять советские методы, но было поздно. Не знал он и что делать с возникавшими то там, то тут национальными катаклизмами, с пробудившейся в народах СССР центробежной силой отделения от прогнившей империи. У него было много сторонников, но гораздо больше врагов. Он вынужден был маневрировать между двумя крайностями – сторонниками демократии и сторонниками жесткой линии; и в конечном итоге, остался ненавидимым обеими сторонами. Но самое трагичное в его судьбе, с моей точки зрения, это то, что он ненавидим большинством старшего поколения и незамечаем молодыми людьми в сегодняшней пост-советской России. Истории еще предстоит дать объективную оценку всего совершенного им. Выбери для себя брежневский стиль царствования – и он мог бы продолжать править безбедно для самого себя. Но он сделал то, что сделал.
Перестройку можно разделить на два периода: первый, романтический, с 1985 по 1988, с характерными свежими речами, более свободной прессой, ослаблением КГБ, освобождением диссидентов из заключения, возвращением из ссылки академика А. Д. Сахарова, снятием ограничений на продвижение по службе евреев. Это был особый, неповторимый период, время надежд и ожиданий хороших перемен. Второй период, я бы назвал его терминальным, с 1988 по 1991, наступил, когда люди почувствовали, что одни правильные слова и декларации о свободе не приводят к улучшению их жизненного уровня, а наоборот, сопровождаются его упадком. Низкий, но привычный уровень жизни, упал еще ниже, полки в магазинах опустели окончательно, на деньги мало что можно было купить.
Характерный пример из того времени. Однажды я увидел огромную очередь, выходящую далеко за пределы магазина «Балтика» (был такой магазин у главных ворот ленинградского порта). Я подошел и спросил, что «дают». Никто даже не знал, но слух прошел, что сейчас что-то «вынесут». Люди ждали, им было все равно – что, главное, они могли потратить стремительно падающие в цене деньги хоть на что-то. Движимый любопытством, я тоже встал в очередь. Часа через полтора – все это время очередь терпеливо ждала – наконец вынесли в продажу «что-то». К разочарованию большинства, это «что-то» оказалось магнитофонными кассетами(!). Началась давка, никому, конечно, они особенно и не были нужны, но покупали целыми упаковками. Сразу же все было раскуплено, до меня, как и до большинства других, очередь не дошла, и все разошлись, сожалея не о кассетах, а о потерянном времени.
Уверен, что самые важные события на планете происходили в тот момент в России. Горбачев провозгласил, что экономические реформы должны идти одновременно с политическими изменениями. Последние прогрессировали быстро, но экономика продолжала сползать в никуда. Призывы улучшить, увеличить, интенсифицировать не работали, так и оставались пустыми словами, поскольку не создавались экономические механизмы реформ. Из-за пустых полок и огромных очередей люди были озлоблены, грубы и нетерпимы. Их гнев был направлен на партийных аппаратчиков, как бы живших на другой планете, где между ними и народом была пропасть. Десятки тысяч людей выходили на улицы и протестовали. Развязка приближалась.
В конце 1990, после перерыва длиной более двадцати двух лет, мне была открыта выездная виза, и я вновь мог ходить в плавание заграницу. Я вышел в длительное плавание на борту контейнерного судна как сотрудник института морского флота на испытание экспериментальной системы подачи цилиндрового масла в главный двигатель. Теплоход обслуживал линию Гамбург-Сингапур-Гонконг-Гамбург. Я совершил два рейса почти по три месяца каждый. В начале второго рейса разразилась война в Заливе: американцы освобождали Кувейт от саддамовской армии. Никто не знал, как долго эта война продлится и насколько вероятно ее распространение по Ближнему Востоку. Капитан сообщил нам, что из-за такой неопределенности мы, возможно, не пойдем Суэцким каналом, а будем идти в обход горячих мест, огибая африканский материк. Война, к счастью, продлилась всего несколько недель, причем с первых же дней стало ясно подавляющее превосходство американцев. Наше судно прошло через Суэцкий канал. После трехнедельного плавания мы достигли Юго-Восточной Азии, сначала был заход в Сингапур, потом в Гонконг.
Я видел как моют мылом тротуары Сингапура, как из стеклянных небоскребов в перерыве на ланч выходят сотни одетых с иголочки банковских и конторских служащих, как все дышит благополучием… и становилось горько от того контраста с российской действительностью, который был результатом выбора, сделанного моей страной много лет назад. После долгого перехода мы опять пришли в Гамбург, это был уже 1991. На одной из площадей города я обратил внимание на несколько пунктов сбора пожертвований, находившихся в разных местах площади. Подойдя ближе к одной из них, я увидел объявление на немецком «Помощь Ленинграду». Через 50 лет после того, как германская армия осаждала Ленинград и 46 лет после ее разгрома Советским Союзом германский народ собирает благотворительную помощь Ленинграду!? Какой уж тут «пир победителей»!
А что советские евреи, как их коснулась перестройка? Евреи, как всегда, были разделены противоположностью позиций: одни хотели только одного – эмигрировать и прилагали все усилия к этому, и как только этот шанс представился, а он появился в 1988 году, после примерно семилетнего перерыва, они уехали. Эта волна, точнее, ее пик, который пришелся на 1989–1992 годы, явилась самой многочисленной со времен начала двадцатого века. Другие поверили, что их ждут хорошие перемены. В конечном итоге, большинство и тех, и других уехали, но это произошло позже. Тем не менее, участие евреев в перестройке было весьма активным.
К восьмидесятым годам число евреев в руководстве партийным аппаратом, на больших административных должностях и других серьезных позициях было уже ничтожно малым – ровно столько, чтобы можно было показать Западу как оппоненту советского государственного антисемитизма: вот, посмотрите, у нас евреи тоже руководят страной! Однако, несмотря на непризнание руководством, в том числе Горбачевым, неравноправного положения евреев в Советском Союзе, перестройка явилась мощным катализатором активности советских евреев: стали создаваться еврейские культурные, просветительские, религиозные общества, практически все еврейские диссиденты были выпущены на свободу, с 1988 года становится более свободной репатриация в Израиль. В то же самое время активизировались и антисемиты: продолжали издаваться опусы, полные ненависти к евреям, но уже без «антисионистского» прикрытия, а в открытую пропагандирующие «борьбу с „еврейским засильем“». В Румянцевском саду на Васильевском острове в 1988 году происходили ежедневные сборища сторонников черносотенной организации «Память», обвинявшие евреев во всех бедах и страданиях русского народа. Сейчас в России живет настолько малое количество евреев, каким оно не было с конца восемнадцатого века. Иными словами, то, за что боролись поколения российских антисемитов, произошло. Огромная волна евреев ушла. Уехали инженеры, врачи, ученые, музыканты, учителя, торговые работники, зубные техники, агенты по снабжению… Сбылась мечта общества «Память», да вот стало ли от этого лучше?
Во время путча и после
После моих заморских странствований события развивались быстро. Это была агония: республики «нерушимого» союза боролись за отделение от центральной власти, от советского диктата. Ужасные события с человеческими жертвами в Тбилиси, Баку, Вильнюсе и других городах возбуждали ярость людей и вели к новым столкновениям. Взрыв империи приближался.
Он разразился 19 августа 1991. В этот день, включив телевизор и ожидая увидеть привычные уже демонстрации и речи новых политиков, на экране все увидели балет «Лебединое Озеро». По тому ритму, в котором жила страна последние месяцы, можно было понять: случилось что-то важное. Потом транслировали заседание вновь учрежденного так называемого ГКЧП (Государственного Комитета по Чрезычайному Положению), который и объявил о введении такого положения, и о том, что войскам приказано находиться в готовности и выдвинуться к Москве и в другие крупные города. Свободная радиостанция Ленинграда, которая еще не была закрыта, передавала призывы к всеобщей забастовке, к выходу на Дворцовую площадь. Весь день мы провели у телевизора, а наутро следующего, 20 августа, я почувствовал, что не могу оставаться дома и поехал на Дворцовую площадь. Еще стоя в вагоне метро, подъезжая к станции «Невский проспект», я не знал, дано ли приказание войскам войти в город. А если да, то будут ли они по приказу стрелять в народ? Я вышел из метро – вроде, никаких солдат нет… я пошел в сторону Дворцовой.
Площадь едва вмещала всех собравшихся, думаю, там было тысяч двадцать. Мэр Ленинграда Анатолий Собчак взял слово первым, затем выступил академик Лихачев и другие. Все говорили о том, что они, ГКЧП, не пройдут, и люди будут защищены, и свобода. Я обратил внимание на лица стоящих рядом со мной людей. Это были красивые лица людей с интеллектом. Самый вдохновляющий момент наступил тогда, когда все увидели огромный плакат, развернутый на фасаде Главного Штаба Ленинградского Военного Округа. МЫ С ВАМИ – было написано на нем. Все зааплодировали. На глазах у некоторых навернулись слезы. В этот момент стало понятно, что путч провалился. Об этом было заявлено на следующий день. В Москве все проходило более драматично. Танки вышли на центральные улицы, три молодых жизни среди восставших было потеряно. Все видели картинку: Ельцин выступает на танке против путчистов, и это был момент его высшей популярности. Но не выйди народ на улицы, не будь всеобщей стачки, Ельцин ничего не смог бы поделать.
Перестройка Горбачева провалилась. Очевидные причины были в том, что он хотел лишь улучшить социализм, тогда как такая задача не имеет политического и экономического решения. Настоящие реформы даже не были начаты и, наконец, «перестройка» происходила на фоне падающих цен на нефть, до сих пор являвшихся основным источником доходов казны. На поддержание хоть самого минимального уровня жизни населения были брошены золотые резервы страны, которые скоро истощились. Наконец, бросать в эту топку стало уже нечего. Перестройка пришла в противоречие с существовавшим толстым слоем старо-советской элиты, которое в конечном счете и проявилось в виде путча. В результате день 21 августа 1991 года стал последним днем коммунистического доминирования в России. Государство, которое держит бразды правления всеми видами индустрии и выдает людям положенную им зарплату, не в состоянии заботиться об эффективности их труда так, как это делает частный бизнес, и обречено на стагнацию. Такая система управления приемлема в условиях войны, но не в мирное время.
Казалось, что, преодолев экономические тяготы, не останется и политических. Это оказалось не так. Сразу после падения Советского Союза было трудно понять новые реалии, в которых оказалась страна. После декабря 91-го тот же самый народ уже формально жил в другой стране. Простые люди были заняты каждый своими ежедневными проблемами, и этот распад воспринимался не как некое тектоническое разрушение, а просто как еще один указ президента, которых было много и далеко не все о них знали. Это было как бы привыкание: только через несколько месяцев, а, может быть, и лет, до многих стало доходить, что Украина и Белоруссия это заграница, а Латвия и Эстония – уж совсем почти дальнее зарубежье. Одни думали, что это будет лучше для
Помню стены обветшалых домов в Петербурге девяностых с надписями «Банду Ельцина под суд!», «Ельцин– убийца». Понимания того, что делать с внезапно обрушившейся на людей свободой и зачем она нужна, у подавляющего большинства не было. Пришли крайняя бедность, обвал всего, бандитизм… Очень трудные были годы, эти девяностые: страна и промышленность в развале, инфляция огромна, расцвет преступности. Сейчас пишут о России девяностых как о безвременье. В определенной мере это правда. Но не вся. Да, было и разграбление страны, и разгул преступности. Однако правда и то, что в России в то смутное время экономической разрухи было столько гражданских свобод, сколько не было ни до них, ни после. Для кого-то это было временем надежд, что экономические реформы сделают свое дело. Россия была на перепутье. Народ, однако, не принял реформ – слишком они оказались шоковыми. Естественно, что после продуктовых талонов сразу в изобилие не получилось. Лишь меньшинство были внутренне готовы терпеть лишения ради перспективы стать цивилизованной страной с рыночной экономикой западного типа. Большинству же россиян в то время были более важны земные заботы: сначала хлеб, потом права человека. В политическом плане страна, а значит, люди, пусть и хотели бы жить материально как на Западе, но западные ценности с их приматом закона и человеческого достоинства не находят в России благоприятную почву. На словах и на бумаге все так, но на деле…
Но причины неприятия реформ заключались не только в материальных лишениях. Гнев бедного народа обращен и против тех, кто стал обогащаться, неважно, преступным ли путем или нет, – богатый – значит есть кому завидовать и кого ненавидеть. Десятилетия «равенства в бедности» и окриков: «в очередь, сукины дети, в очередь!» не прошли даром. А еще – вечно управлявшийся кнутом народ потерял привычные ориентиры. Партийная идеология ушла, ее место оказалось пустым. Все пошло прахом в бытии и сознании людей в девяностых. Население по обычаю нуждалось в диктаторе-отце нации, который бы «прекратил все безобразия».
В двухтысячном году народ получил его в лице молодого Президента Владимира Путина, выходца из советских спецслужб. И когда в начале нового века, после десятилетия разрухи, россияне почуяли на своем загривке твердую державную руку, навившую все их чуть появившиеся свободы на одну вертикаль власти, но дающую им разные бюджетные дотации или преференции, то опять почувствовали себя «в своей тарелке».
Что бы ни было написано сейчас о 2000-х, через десять-двадцать лет все это будет воспринято как наивная оценка. Какие-то суждения можно делать и сегодня, хотя обсуждать историческую роль нулевых – десятых годов двадцать первого века рано: для объективной оценки надобно еще с десяток лет.
Почему Россия не любит Америку? Взгляд со стороны