Книги
Там, где мы есть. Записки вечного еврея
Сильный шторм начался еще вчера. Качка настолько сильная, что все незакрепленные в каюте предметы швыряет из стороны в сторону. Моряки ходят бледные и мрачные. Я тоже чувствую себя неважно, особенно в 5 утра, когда работаю в кормовой части машинного отделения, где качает сильнее всего. Ничего, выдержу, просто уже хочу домой.
Большая авральная приборка с утра и до обеда: все на судне чистится, драится, приводится в порядок. Это значит, мы приходим в родной порт, а мое первое плавание скоро заканчивается. За эти два месяца я видел многое, но многое еще предстоит осмыслить. Больше практикантом работать не придется, следующий раз буду зачислен в штат команды.
В 8:30 утра мы причаливаем к пирсу номер 3. После всех формальностей я наконец-то ступаю на родную землю. Я не говорю морю „прощай“, а говорю „до встречи“».
В 1965 году я открыл для себя параллельный мир, существовавший за пределами нашей социалистической вселенной. Что это был за мир? Во всяком случае, не тот, который мы представляли в наглухо закрытом советском пространстве. В мои девятнадцать лет все казалось простым – на смену отмирающему капиталистическому строю приходит новый, справедливый и лишенный эксплуатации социалистический строй. Но то, что я увидел, немало озадачивало: из курса научного коммунизма, что нам преподавали, мы знали – идет классовая борьба между рабочим классом и классом собственников, между бедными и богатыми, сытыми и голодными. Где же они, все эти голодные? Такие вопросы вносили сомнения в мою душу. Не случайно советские власти подходили избирательно в вопросе о выдаче выездной визы – данному человеку можно доверять или нет? Это означало, если человек ездит на Запад, видит несравнимо более высокий уровень жизни и продолжает делать вид, что у нас лучше, чем у всех, то его можно выпускать. Ну а если у кого-то возникли вопросы о том, почему нас обманывают, то с ним необходимо разбираться, может, он и не достоин носить высокое звание советского моряка загранплавания. Это как игра, в которую нужно сыграть по правилам. И, хотя первый червь сомнения закрался в мою душу именно в то время, что удивительно, я еще лет тринадцать (до Чехословакии 1968-го) продолжал считать, что на нашей стороне правда, наши трудности пройдут, наш строй гуманный, а низкое качество жизни – дело временное.
Шестидесятые были последними годами относительной экономической стабильности до начала долгой стагнации, начавшей трясти советский социализм в семидесятых и приведшей к его краху на рубеже восьмидесятых – девяностых годов. Однако тогда, в 65-м, будущее еще представлялось мне обещающим. Я еще не знал, что через несколько лет дверь заграницу будет закрыта для меня на долгие двадцать три года.
Портреты соцреализма
Коммунальная жизнь
Коммунализация квартир, заселение их семьями, не связанными узами родства и не имеющими друг к другу никакого отношения – это советское изобретение. Оно – символ эпохи социализма. И сейчас, через сто лет, коммунальные квартиры все еще существуют. Люди разных возрастов, образования, культуры, выходя на единую кухню коммунальной квартиры, становились усредненными хитрыми и вредными жильцами, заглядывающими соседу в кастрюлю и распространяющими специфичные запахи из своей сковородки. Все эти люди должны были делить также один туалет, телефон (если он был) и ванную (если она была). Частная жизнь каждой семьи была невольным объектом рассмотрения со стороны соседей. Такое плотное сожительство часто приводило к противостоянию, дракам, судебным тяжбам. Зайдя в такую квартиру, можно было сразу определить, есть ли здесь мир между соседями или нет. Это определялось по количеству электрических счетчиков: если на всю квартиру был один счетчик, то можно было с большой долей вероятности утверждать, что отношения сносные. Множество счетчиков указывали на отсутствие доверия или плохие взаимоотношения, т. к. люди из одной семьи считали, что другая семья расходует слишком много электроэнергии, за которую приходится расплачиваться всем, и поэтому устанавливали свои отдельные счетчики. Причины для ненависти между соседями могли быть разные, но они всегда были неразрешимыми. Трудно вообразить, какие только брутальные инциденты ни вспыхивали в таких квартирных войнах, от обмена ударами до добавления уксуса в соседский суп.
После окончания Великой Отечественной Войны люди начали постепенно возвращаться в Ленинград: кто с фронта, кто из восточных районов страны, из эвакуации, обратно в городские квартиры. В Ленинграде много комнат еще пустовало. Отец вернулся с фронта в ноябре 1945 года и демобилизовался, получив денежное довольствие за четыре фронтовых года. На эти деньги мои будущие родители купили маленькую комнатку в квартире на Невском проспекте, которую потом обменяли на комнату в большой коммуналке в доме 26 на набережной Фонтанки напротив здания ленинградского цирка. В этой квартире прошли первые 11 лет моей жизни.
Историческая справка 7. Здание на Набережной Фонтанки, 26, было построено в стиле русского классицизма по проекту архитектора Захарова в 1804–1806 и известно как дом купца Мижуева. Комната, которую занимала наша семья, была частью большой квартиры. Эта квартира когда-то, в первой половине девятнадцатого века, принадлежала Елизавете Михайловне Хитрово (1783–1839), дочери русского полководца Михаила Илларионовича Кутузова – героя и главнокомандующего русской армией в Отечественной Войне с армией Наполеона (1812–1813). Елизавета Михайловна держала светский салон, где собирались известные писатели, поэты, военные, высшие чиновники. Великий русский поэт Александр Пушкин и такие известные писатели как Жуковский и Гоголь были ее частыми гостями.
После революции 1917 года, в результате «уплотнения», большая квартира стала коммунальной, и вместо одной семьи в ней стали проживать пять семей.
Сделаем срез с послевоенного советского общества, посмотрев, кто населял эту историческую квартиру на Фонтанке через сто десять лет после дочери фельдмаршала Кутузова. Вход в нашу комнату был через тамбур, где висел общеквартирный телефон и где находился вход в другую комнату, меньшую по площади. В той комнатушке жили старик Федор Матвеевич и его сын Константин. Тогда, в начале 1950-х, Константину было лет тридцать пять, он был разведенный и очень тихий. Он был все время на работе и иногда я, тогда 4-летний, заходил к Федору Матвеевичу, которого называл дедушкой. Дедушка был очень добр ко мне, угощал конфетами, рассказывал истории, и я любил говорить с ним. Был он глубоко религиозным человеком. Однажды, в ответ на мой вопрос, кто эта тетя с ребенком на иконе, он стал рассказывать про богородицу и библейскую историю Иисуса Христа. Он также сказал, что все люди должны верить в Бога, и если кто-то не верит, то это плохо. Пытаясь понять, насколько хорош Бог, если так надо в Него верить, я спросил Федора Матвеевича, а кто лучше: Бог или Сталин, на что ответа не получил. В следующий мой визит дедушка рассказывал мне о православной вере. Детский ум всегда должен знать, что будет, если… и тут я спросил: если я не буду верить в Бога, что будет тогда? Он сказал, что если я не буду верить в то, во что верит он, я попаду в Ад, где будет очень жарко, и я буду гореть в огне. Я живо представил себя горящим на сковородке, заплакал, выбежал из комнаты и побежал к маме. Мама успокоила меня и сказала, что я не должен ни в кого верить, и ни на какой сковородке я гореть не буду. Я успокоился, но в гости к Федору Матвеевичу больше не ходил.
В другой части квартиры был коридор, где находились еще три комнаты. В одной из них жила бездетная пара ненамного моложе моих родителей, Владимир и Валентина Паршины. Владимир служил лейтенантом в системе Министерства Внутренних Дел. Они, бывало, приходили к нам «на телевизор» КВН-49, который отец купил одним из первых. Передачи единственного канала начинались в 7:30 вечера и заканчивались в 10. Отец разрешал мне смотреть только до 9 часов, потом я должен был идти спать, в связи с чем было много препинаний и споров. Отец с Владимиром часто вели разговоры о политике, что было исключено, если люди не доверяли друг другу – на кону стояла свобода, а то и жизнь.
В комнате, смежной с Паршиными, жила еврейская семья, родители – Иосиф Семенович и Лидия Израилевна, и взрослая дочь Циля, лет двадцати пяти. У Цили был небольшой тик – подрагивала кожа на лбу, но я все равно был влюблен в нее, потому что от нее всегда пахло духами. Иосиф Семенович работал где-то в отделе снабжения и часто заказывал междугородний разговор с Малой Вишерой. Я это хорошо запомнил, потому что до начала разговора он раз тридцать кричал в телефон: «Это Малая Вишера? Дайте мне Малую Вишеру!». Если не считать этих криков, в остальном семья эта была тихая и безобидная.
В противовес этой тихой семье, в комнате рядом жила другая, очень громкая: мать, отец и их сын лет шестнадцати. Мать, Галина Сергеевна, была сущей стервой. Надо было посмотреть на нее один раз, чтобы в этом убедиться, сразу было ясно, что это за экспонат: не выражающие ничего, кроме злобы, глаза, пронзительно-кричащий голос, движения быстры и остры, как нож. Ее тяжелая походка, глухие, отдающиеся колебаниями в нашей комнате шаги я помню до сих пор. Никто из соседей не хотел связываться с ней, все боялись, в том числе и ее муж, Никон Никонович, безногий от рождения человек, передвигавшийся на коляске. Естественно, Галина была отъявленной антисемиткой, оскорбляла всех нас и особенно – мою маму. Однажды, мне тогда было лет пять, когда мы с мамой входили в квартиру, она схватила маму за волосы и ударила ее голову об электрический счетчик. Я закричал, мама плакала. В другой раз, когда я уже ходил в первый класс, я возвращался домой из школы и, подойдя к входной двери, я понял, что ключ от нее оставил дома. Я позвонил в дверь, открыла Галина и, увидев меня, сразу закрыла дверь, оставив меня на лестнице. Я стоял у двери до тех пор, пока кто-то из соседей не вернулся и не впустил меня. Вспоминая весь этот общинный коммунизм в отдельно взятой квартире, я до сих пор удивляюсь, почему родители могли так долго терпеть это до того, как они нашли вариант обмена на комнату в другой коммунальной квартире. До того, как это произошло, было одиннадцать лет страданий и склок. Несколько раз родители подавали в суд, но каждый раз безуспешно, потому что или не было свидетелей безобразий, которые вытворяла Галина, или соседи, убоявшись ее мести, не хотели свидетельствовать. Еще одной причиной, возможно, главной, было то, что муж-инвалид Никон был адвокатом и водил дружбу с судьями и прокурорами, что не оставляло моим родителям никакого шанса выиграть дело.