Если кто-нибудь собирается разводиться, рекомендую делать это до того, как вашему ребенку 11–12 лет или уже после 16-ти. В первом случае он может жить с одним родителем и не чувствовать большого морального дискомфорта. Аналогично, если ему уже больше 16-ти: он достаточно созрел, чтобы быть независимым в суждениях и решать свои личные задачи (пока еще не проблемы). Развод родителей разделяет незрелую душу тех, кому условно от 12 до 16, на две части: до – безмятежное детство, и после – обрушение простого, понятного и удобного мира и вхождение в новый непонятный и чужой мир. 15-летний тинэйджер жил нормальной подростковой жизнью, он строил свой мир с вполне ясными ему моральными устоями и понятиями, как у всех детей максималистскими, где ему было комфортно, потому что все понятно. У него есть отец и мать рядом с ним, от них обоих он ждет помощи в решении своих проблем. Он знает, в чем ему поможет его мать, и в чем поможет отец, все логично и удобно. Он думает, что его отец и мать связаны между собой точно так же, как и он c ними обоими. И вдруг – этот розовый мир рушится! С этого момента его жизнь меняется радикально: мама с бабушкой, с которыми он остается, стараются его задобрить, делая вид, что все остается по-старому, а папа становится хмурым и приходящим.
Мое участие в жизни Игоря постепенно сужалось и ограничивалось уже не очень частыми встречами и телефонными звонками. Было понятно, что он проходит в эмоциональном плане через трудные времена. Не очень склонный к откровенности, он все же однажды сказал мне: «Я мог бы подумать, что это может произойти в семье какого-то едва знакомого парня, но не могу поверить, что это происходит в моей семье», затем добавил: «Иногда мне не хочется жить». Услышать это от сына было невыносимо тяжело. О том, чтобы восстановить отношения в семье, не могло быть и речи – они были испорчены безвозвратно. В то же самое время с эмоциональным состоянием Игоря нельзя было оставлять все на самотек. Тогда я и записал нас на прием к частному психологу.
Мы вошли в большую квартиру в центре Ленинграда на Петроградской Стороне. Доктор встретил нас, предложил Игорю подождать в другой комнате, а меня пригласил в свой кабинет. Он попросил рассказать нашу историю, которую я ему изложил с той степенью подробности, какая была нужна, чтобы понять происходящее, ответил на его вопросы. Выслушав, он сказал мне: «Вот что я собираюсь сказать Игорю, чтобы отвлечь его от мыслей о суициде…
Он не должен думать о своей семье как о чем-то, что можно восстановить в прежнем виде и таким образом привести все обратно, в нормальное состояние. Вместо этого он должен сконцентрироваться на себе самом и своих личных делах. Отныне то, что происходит у вас, у его матери или между вами обоими – это больше не его проблема. Для него должно быть важно только то, что происходит с ним. Понимаю, что это эгоистично, и у вас могут быть проблемы с ним в будущем, но это единственный путь отвратить большую беду», – сказал доктор. Затем доктор пригласил Игоря к себе, поговорил с нами обоими немного и попросил меня подождать в другой комнате. Я вышел и устроился в кресле, пытаясь представить, что же происходит сейчас за той дверью. Минут через тридцать Игорь вышел. Я спросил его, как дела или что-то в этом роде. «Нормально», – сказал он. Доктор тепло с нами попрощался, и мы ушли.
Начиная с того дня все в моих отношениях с Игорем и в его поведении изменилось. Он стал другим, включенным только в свои собственные дела, и мое влияние на него было практически утеряно. Конечно, это был и результат его взросления, но в большей мере это был результат того, что я искал, чтобы спасти моего сына. Безусловно, я был счастлив оттого, что удалось предотвратить наихудшее. К сожалению, цена оказалась велика: наши контакты с ним резко уменьшились, дойдя на определенном этапе практически до нуля, и так продолжалось несколько лет. Потом Игорь с его мамой и бабушкой уехали в Лос-Анжелес, и где-то раз в полгода меня будили ночные телефонные звонки от него. К тому времени это был уже взрослый молодой человек со своими взглядами на окружающий мир.
Мы встретились в Нью-Йорке через десять лет после описанных событий, всего через пару месяцев после нашего (моего и моей новой семьи) приезда в Америку. Он прилетел из Лос-Анжелеса в трудное для нас время неопределенности в нашем новом состоянии, но мы хорошо провели время вместе. Помню, он все время давал мне советы, как жить в новой для нас стране. Я только думал иногда, насколько все изменилось: теперь он советует мне, а не я ему, как бывало раньше. Я нашел его изменившимся к лучшему: он занимался в колледже и готовился поступить в хороший университет, чтобы стать дантистом. Это был уже не неприкаянный тинэйджер, но хорошо сложенный молодой человек с весьма амбициозным планом на жизнь.
Однако настоящая перемена в его жизни случилась еще несколькими годами позже, когда он нашел себя в… фотографии. Его становление было трудным. Он закончил университет; став молекулярным биологом, работал несколько лет по специальности, потом все бросил, чтобы никогда более к этой работе не возвращаться. Он летал между Петербургом и Нью-Йорком, делал снимки, печатал их, организовал несколько выставок своих работ в разных странах. Он остался человеком русской культуры, однако очень либеральных взглядов, что этой культуре не свойственно, хотя вполне свойственно людям искусства. Темы в его искусстве отражают то, что в его душе. Его фотографии показывают его видение реальности, красивой и уродливой, но всегда уникальной. «Мое детство сильно повлияло на меня», – сказал он мне однажды. Да, мы – продолжение того, кем были в детстве. Он нашел то, что искал в своей переменчивой жизни и вошел в мир искусства сложившимся человеком, имеющим свой собственный стиль и средства его изображения.
Игорь – минималист в том смысле, что ему нужно очень мало в его каждодневной жизни. Все что ему нужно – это покрыть расходы на печатание его снимков, маленькую квартирку в Бруклине, сигареты и кофе. Находить в нем свои черты приятно, пусть эти черты и направлены в совершенно другое русло. К этому больше добавить нечего, за исключением того, что вот уже пять лет, как у Игоря и Оли, его замечательной жены, тоже фотографа, растет Илюшка, унаследовавший черту всего нашего племени – быть непохожим на других.
Разговор о младшем моем сыне Борисе начну с того, как встретил его маму, мою вторую жену Марину. Все было обычно, на какой-то вечеринке я встретил женщину, но что было совсем необычно для моих сорока, это ощущение того, что в ней было что-то трогательное. Наши отношения развивались медленно. Я уезжал в командировки в Ригу, Таллинн, Одессу, потом мы встречались опять. Целых три года заняло у меня разобраться, готов ли я снова к семейной жизни – и у нее, и у меня уже были дети. Но в конце концов, мы поженились, и я никогда не пожалел об этом. Борис родился в апреле 1991 года. Свои первые пять лет лет он прожил в России до того, как мы оказались в Соединенных Штатах.
Интересная особенность – большинство детей иммигрантов из Союза достигают впечатляющих успехов в учебе и дальнейшем продвижении в новых странах. Я бы назвал это явление синдромом провинциала: вновь прибывший человек или ребенок из иммигрантской семьи, чья стартовая социальная и экономическая позиция ниже, чем у рожденных в этой стране, должен затратить больше моральных, умственных и других сил, чтобы достичь тех же или более высоких результатов. Я наблюдал это еще в России: если студент приехал в большой город из провинции, чтобы получить высшее образование, он наверняка более настойчив, более трудоспособен и упрям в достижении цели, чем избалованные дети больших городов. Такие ребята уже не возвращались к себе домой после учебы, а оставались в столицах, были успешными и становились начальниками… если, конечно, вступали в партию и не страдали похмельем.
Борис – первый и пока единственный из моей семьи, прошедший всю американскую школьную систему от детского сада до окончания университета. Не забуду его первый день в детском саду (это часть начальной школы в Америке). Представьте пятилетнего еврейского мальчика, жалкого и несчастного, похожего на маленького персонажа одного из эпизодов «Списка Шиндлера», впечатляющего фильма Спилберга о Холокосте. Прибавьте к этому, что он не знал ни слова по-английски и не знал никого из ребят класса. Я проводил его в школу, затем он должен был оставить меня и пойти в класс. Детей построили в колонну по двое перед тем, как зайти в здание школы, и в этот последний момент он обернулся и посмотрел на меня. Его лицо выражало столько отчаяния и боли, что женщина, стоявшая рядом со мной, тоже родительница, шмыгнув носом, сказала: «Не makes me cry» (я сейчас расплачусь).
Я никогда не думал, что и через много лет этот случай останется в Борькиной памяти как один из самых драматичных эпизодов его первых лет в Америке. Я понял это, когда он дал мне прочитать свое эссэ на свободную тему как часть обязательной программы при поступлении в Университет Мичигана, Школу Экономики. Привожу текст полностью в моем переводе:
«Я вошел в этот чужой мир, едва сдерживая слезы, не в силах отпустить руку отца, державшую мою руку. Мы подошли к школе, которая здесь называется начальной, но для меня это была как другая планета. Десятки и сотни новых людей все приходили и приходили в спортзал, я видел их всех, и мой шок от этой обстановки не отпускал меня. Мне казалось, что другие дети, должно быть, чувствуют то же самое. Но нет, для меня это было совсем другое, потому что они знали что-то, чего не знал я. Это что-то был английский язык, которого я не знал и мне еще только предстояло им овладеть. Учительница подошла ко мне и повела за собой. Я понял, что это конец, потому что последняя нить, связывавшая меня с внешним миром, мой отец, уже ушел, торопясь на работу. Я пытался вытереть слезы, но от этого становилось еще хуже. Я посмотрел на лица других ребят, потом учительница выкрикнула мое имя. Что это значит, должен ли я что-то делать?
Когда весь класс поднимался по лестнице, ребята разговаривали о чем-то друг с другом, кто-то пытался спросить меня, но мне нечего было сказать, поскольку после летнего лагеря я знал только два слова: „осторожно“ и „пляж“. Ученики заняли свои места за партами как было указано, мальчик должен был сидеть с девочкой. Я не знал, куда мне сесть, и тогда учительница указала мне на свободное место. Я сел, посмотрев вокруг себя, и услышал шепот на знакомом мне языке. Повернув голову, я увидел маленькую черноволосую девочку, сказавшую мне несколько слов по-русски. Наши глаза встретились, и я уже понимал, что между нами существует неразрывная связь. После такого отрытия я узнал, что она знает еще и английский! Я почувствовал огромное облегчение, как будто в одну минуту возник мост между мной и этой школой. Я больше не был один. Из того, что учительница нам рассказывала на уроке, я не понял ничего, и через какое-то время захотел в туалет. Я повернулся к моей новой подружке и спросил ее как это сказать. Она перевела мне. Я поднял руку, спросил учительницу и, получив согласие, встал и вышел из класса. И вот я иду в туалет и думаю: „Эй, а может быть, эта школа не так и страшна, в конце концов!“
Когда я приехал в Америку, было очень трудно не иметь возможности общаться с другими детьми. Я просто хотел быть такими как все, но языковой барьер не давал мне такой возможности. Дома было все по-другому, нежели в школе; я принадлежал полностью к одному миру, но в другом чувствовал себя перемещенным лицом.
Я прошел через трудное время. Люди, которые помогли мне в этом и давали надежду на лучшее, как та черноволосая девочка, навсегда в моей памяти. В любой, даже самой отчаянной ситуации, находится какой-то ключ, который может помочь. Прошло 13 лет, но мой первый детский опыт принес пользу. Теперь я скорее приму вызовы, чем буду бояться. Этот опыт сделал меня сильнее в отношении будущих возможных трудностей, с которыми меня наверняка столкнет жизнь».
Таким был первый сентябрьский день Бориса в американской школе, и таким был культурный шок 5-летнего человека, помещенного в чужую среду. Этот кризис продолжался с постепенным ослабеванием в течение нескольких месяцев. К январю он «схватил» детский разговорный языкуже на таком уровне, что мы едва понимали его – так быстро он говорил. Конечно, его словарный запас имел всего несколько десятков слов, но он так свободно и легко ими распоряжался, что я со своими к тому времени сотнями слов в запасе ни догнать, ни сравняться с ним не мог, не говоря уж об акценте, которого у него совсем не было. Он рос, находясь с нами, его родителями, в этой стране, и его прогресс был заметен намного более, чем наш. Ведь мы, взрослые, были в наши первые годы иммиграции тоже как дети. Однако отличие наше от реальных детей было в том, что у нас уже были стереотипы мышления и поведения, не похожие на американские. Мы фактически начали вторую жизнь в середине пути с чистого листа, и нам было нужно научиться понимать, говорить, вести себя, а также научиться проигрывать, не теряя себя. Синдром провинциала, о котором я уже говорил, был полностью применим к нам, мигрантам из другой страны, и было понятно, что наш успех будет зависеть от силы нашего желания чего-то достигнуть. Наш возраст – да, он был проблемой в процессе интеграции в новое общество, но мотивация всегда должна была перевешивать его.
Борис вырос, и из плаксивого и смешливого ребенка превратился в хорошо сложенного, красивого молодого человека. Он окончил университет и работает далеко от нас, в другом штате. В одном он остался тем же: он близок к нам, к нашему миру. Впрочем, может, это только нам так хотелось бы. Конечно, на самом деле его культура отличается от нашей. Он вырос на американской земле, английский для него родной, у него много друзей среди американских ребят, поэтому для меня он стопроцентный американец. Я так думал, пока у нас случайно не состоялся примечательный разговор. Однажды, это было несколько лет назад, я вел машину, он сидел рядом и в процессе нашего разговора сказал: «Почему-то все вы (он имел в виду родителей, других родственников) думаете, что я не такой, как все вы. Да, я немного другой, но и не такой, как все мои друзья-американцы. Мне нравится, когда люди из разных культур вместе, поэтому я хочу поступить в такой университет, где больше студентов из разных культур». На это я спросил его, почему ему нравится такое различие, если он вырос в этой стране, является фанатом тех же спортивных команд, имеет одинаковых поп-идолов с ребятами из мэйнстрим. «Папа, – сказал он, – ты мне как-то рассказывал о своем морском училище, где ты был один-единственный курсант-еврей. Как ты чувствовал себя в этой среде?» Я промолчал.
Вот такое поколение «Икс» идет после нас – умное, либеральное, другое.
Люди нескольких поколений, о разных эпизодах жизни которых я рассказал, это, по-существу и есть частица маленького, но очень заметного народа. Истории эти охватывают отрезок времени, в течение которого были черта оседлости, погромы, эмиграция начала двадцатого века, эмиграция конца двадцатого века, а между ними – революция, временная эмансипация советских евреев, Вторая Мировая война, где евреи защищали свое отечество, трагедия Холокоста, преследование космополитов, советский государственный антисемитизм…