Книги
Там, где мы есть. Записки вечного еврея
Помню один эпизод, за который мне до сих пор стыдно. Это произошло в день, когда мои родители отмечали свою золотую свадьбу, в 1988 году. Среди гостей было человек пять-шесть однополчан отца по военным годам, всем им было тогда лет по 75–80. Было время перестройки, новости из газет и телевизора становились все острее, критичнее, люди выходили на демонстрации, вся страна бурлила событиями. Я принес эту атмосферу в дом, на празднование, и не стеснялся в выражениях, когда обвинял советский режим. Ветераны и отец сохраняли молчание в течение моей страстной речи. Они сидели тихо, глаза их были печальны. Я должен был понимать: то, что я сказал, было противоположно идеям в их сознании военных времен, а для части из них – и всего последующего времени. Сталинский режим призывал их на защиту, прежде всего, завоеваний советской власти, социализма, а уж где-то потом – своей семьи, своего дома. Диктатор-тиран украл главные ценности, за которые они сражались на фронте и погибали, и подменил их своим именем. Но для них, ветеранов, было горько осознать, что имя, с которым они шли в бой, оказалось не тем, за кого они были готовы жертвовать всем. Я должен был пощадить их чувства.
Без сомнения, главным событием их жизни была война. Не могу не упомянуть статистику участия евреев в Великой Отечественной войне. Документ Министерства Обороны СССР, датирован 4 апреля 1946 года. Согласно этим данным, количество евреев, награжденных боевыми орденами и медалями, составляет 123 822 человека. По удельному числу награжденных (по отношению ко всем людям данной национальности), евреи находятся на третьем месте после русских и украинцев, опережая белорусов, татар, грузин, армян, азербайджанцев, молдаван и другие советские этносы. Военная статистика моего клана родственников такова: воевали на фронтах 26 человек; погибли на фронтах 5 человек; погибли в Холокосте 8 человек (возможно, и больше); пережили блокаду в Ленинграде 4 человека.
Другая статистика была открыта сравнительно недавно: немцы захватили в плен миллионы советских солдат, хотя сам факт был, конечно, известен давно. Для евреев, коммунистов и политработников плен однозначно означал смерть. По данным Минобороны РФ, около 4,6 миллиона советских солдат было пленено и более 3,2 миллиона из них погибло в плену (по немецким данным), некоторые согласились сотрудничать с немцами, позднее записавшись в армию Власова.
США и Советский Союз были союзниками в той войне. Обе страны имели воинов-евреев в своих армиях. Но насколько разной оказалась судьба евреев, вернувшихся с войны из двух этих армий! После того, как мир узнал о трагедии Холокоста, американские солдаты еврейского происхождения получили даже больший почет в своей стране как люди, чьи соплеменники погибли в планетарного масштаба катастрофе. Иная судьба ждала советских евреев-участников войны после возвращения с фронта.
Отношение к евреям после окончания войны резко ухудшилось. Тайные стратегические задумки верховного вождя были гораздо важнее судеб людей его страны. Сталинская кампания по борьбе с космополитизмом, на деле означавшая разгул государственного антисемитизма с тюрьмой, лагерями, расстрелами, в лучшем случае увольнением с работы – вот что получили евреи-фронтовики после окончания войны.
Помню, отец однажды сказал мне, что не может понять, как его самого не арестовали в годы, когда он работал преподавателем английского языка в Высшем Военно-Морском Пограничном Училище при КГБ в Ленинграде. В училище издавалась газета «Морской Пограничник», где в одной из статей 1952 года отца назвали «безродным космополитом» за то, что на кафедре, которой он руководил (английского языка), все объявления и названия на стенах были на английском. Офицер политотдела вызвал отца для беседы и спросил: «Почему объявления не на русском языке?» – «Потому что я преподаю английский», – ответил отец. На самом деле, ответ не имел никакого значения – офицер должен был отчитаться о проведенном мероприятии по борьбе с космополитизмом. После такого обвинения арест был обычно неминуем, и было лишь делом времени собрать больше «компромата», чтобы посадить за решетку или в лагерь. Отцу повезло, его лишь сняли с заведования кафедрой. Слава богу, оставили на свободе. Никто не знал, чья очередь взойти на голгофу придет следующей.
Году в 57-м отец случайно встретил однокашника по Ленинградскому Пединституту. Константин Г. (было его имя) был арестован в 1937, обвинен и сослан в Гулаг как английский шпион (какой же еще, если изучал английский!). Он был освобожден после двадцати лет лагерей. На допросах в НКВД (предшественник КГБ) под пыткой, Константин признал себя английским шпионом. Его снова пытали, чтобы он сдал сообщников. Он назвал вымышленные имена. После их проверки его вызвали снова на допрос и снова пытали, и он уже назвал существующих людей, его друзей и знакомых, участь которых в тот момент была решена. Так действовала сталинская мясорубка. Почему он не назвал имя моего отца, осталось загадкой. Они постояли еще несколько минут и разошлись, уже навсегда. Последнее, что сказал ему Константин, это что он боится встретить кого-то, чьи имена он назвал на допросах. Какой же жуткий режим пережило это поколение!
Война оказала глубокое влияние на судьбы людей. Расставшись в 41-м, мои родители снова встретились только в конце 45-го, и во многом это были уже другие люди, которые должны были снова выстраивать взаимоотношения. Отец написал с фронта 660 писем за четыре с лишним года, по одному письму через день, мама ответила ему 450 письмами. И хотя они хранили эти письма всю войну и даже привезли их домой в Ленинград, все же письма пришлось уничтожить в 48-м или 49-м году, в разгул космополитической кампании: любой документ, найденный дома при обыске, был бы использован как «свидетельство» в пользу любого вздорного обвинения. Последним толчком к сожжению писем, как мне рассказал отец, послужила статья в центральной газете «Правда». Статья приводила выдержку из письма, написанного «космополитом» Рабиновичем с фронта, содержащую какие-то критические слова. Эти слова и были использованы как доказательство виновности Рабиновича, за что он и получил срок в лагерях. «Я думаю, таких выдержек из шестисот моих писем нашлось бы немало, будь они найдены агентами КГБ, поэтому мы с мамой решили сжечь все письма», – сказал отец. Сохрани они их, это был бы ценнейший документ эпохи.
Последние тридцать лет своей жизни отец боролся с прогрессирующей глухотой, доставшейся ему от нескольких фронтовых контузий. В конце жизни он практически ничего не слышал и не мог принимать участия в разговорах. Переносил он это стойко, не жаловался. Он пережил маму на два с половиной года. После моего отъезда из России мы переписывались, писал я ему из Нью-Йорка не часто: мои мысли в то время были заняты поисками работы, изучением языка, всевозможными заботами. Теперь я понимаю, что уделял ему и маме недостаточно внимания, но поздно. В одном из последних его писем он писал, что то, что остался в живых на войне, было чудом, он должен был умереть много раз, и сейчас он смерти не боится… он ее ждет. Он умер во сне. Всем бы так…
Мама говорила мне, что совершила два подвига в жизни. Первый, когда решилась иметь детей, несмотря на советы докторов отказаться от этого по медицинским причинам. Второй, когда она начала работать учителем английского впервые через двенадцать лет после окончания пединститута, не имея никакого опыта преподавания, и это в послевоенной школе, где все подростки были трудными, потому что росли без отцов. Послушай мама совета докторов, ни меня, ни моей младшей сестры Веры не было бы на свете, а те трудные подростки, возможно, не стали бы чуть образованней.
У мамы была одна трогательная особенность: ее легко было рассмешить. Я использовал эту ее особенность, и когда она сердилась на меня за что-то, я доводил ее до смеха, строя гримасы, и она, не выдержав, начинала смеяться. Будучи ребенком, я всегда удивлялся, почему другие дети так любят своих мам, ведь если бы они узнали, какая мама у меня, они непременно любили бы только ее. Я любил задавать ей провокационные вопросы. Один раз, когда мне было лет пять, я спросил ее, кого она больше любит: Сталина или меня? Она ответила, помедлив секунду или две: «Тебя». «А я Сталина!» – торжествующе сказал я ей. Мама ничего не ответила.
В профессиональном плане она стала одним из лучших учителей английского в Петроградском районе города. Как и у всех других учителей, у нее были более и менее любимые ученики. Со временем, любимых становилось больше, а число менее любимых уменьшалось. Еще со школьных времен помню, как некоторые учителя были фаворитами всех учеников, и ребята даже как бы обожествляли учителя. Одна из маминых учениц как-то сказала: «Ревекка Исааковна, я не могу поверить, что вы обычный человек, вы, должно быть, ангел». Такова была мама – понимающая, любящая семью, свою работу, незащищенная от грубых реалий жизни, иногда смешливая, часто пессимистичная, всегда порядочная, всегда красивая еврейская женщина Ревекка, дочь Исаака. Звучит по-библейски, не так ли?
Поколение моих родителей принадлежит к первому поколению евреев, свободному от пресловутой черты оседлости. За этот большой шаг вперед они заплатили огромную цену, живя в постоянном страхе, за кем придут следующим, чтобы увести на сталинскую гильотину. Они прошли военное время, а после войны были преследуемы. Их атеизм, который передался и нам, детям, был частью советской жизни. Но чего им никогда не давали забыть, так это то, что они евреи, кем они, впрочем, всегда себя и считали.
До последних дней жизни самыми близкими для родителей была семья папиной сестры. Все праздники, часто и выходные дни мы проводили вместе в двух комнатах коммуналки на той же 3-й Советской улице, куда папа однажды заводил боевого коня зимой 1941 года. Там был наш второй дом, там же жили две мои двоюродные сестры: Люда, пережившая блокаду, и младшая – Лара или, как я ее называл, Ляка. Для родителей эти встречи были как отдушина во внешней атмосфере непримиримости, царившей в обществе. Они разговаривали о вещах, о которых могли говорить только самые близкие люди, не опасающиеся доноса или предательства. Это общение было сродни бегству на несколько часов из жестокого чужого мира в мир понимания, любви и заботы. Затем они опять возвращались в реалии того времени, во враждебность коммунальных соседей и показной конформизм…
Поколение икс
По-существу, описание поколения «бэби-бумеров», т. е. моего, вы найдете в других главах этой книги. Поэтому сразу уступаю место следующему поколению – нашим уже взрослым детям. Поколением «X» на Западе называют людей, рожденных в семидесятые – восьмидесятые годы прошлого столетия, которые пришли вслед за нами, послевоенным поколением бумеров. И хотя младший мой сын родился немного позднее, чем большинство «иксов», все равно он для меня Икс.
Подмечено, что в семьях иммигрантов новый язык у ребенка становится первым, если ему было 10–12 лет ко времени приезда в новую страну. Часто в одной семье разговаривают на двух языках и иногда смешно наблюдать как родители, ссорясь со своими детьми, спорят на разных языках. Мне приятно вспоминать о том, как мои дети взрослели в новой стране. Начало у них было русское: от законченной средней школы до незаконченного детского садика.
Мой старший сын Игорь рос в Союзе во времена, теперь называемые «застоем», в семейной обстановке, определявшейся полным несовпадением взглядов на его воспитание между тандемом в составе моей первой жены и ее властной матери с одной стороны, и мною с другой. У нас не было согласия ни по каким вопросам, и потому детское сознание нашего сына было всегда раздвоенным. Это было похоже на конкурентную борьбу – чью сторону примет ребенок. В конечном итоге побеждал я, потому что интересные темы в нашем с ним общении, которые заставляли ребенка думать, всегда перевешивали обыденный разговор. Я стал проводить больше времени с сыном, когда его мышление перешло за пределы простого понимания командного языка родителей. Мы много времени проводили вместе, обсуждали что-то, ходили в музеи. Его детство было легким, и сам он был беспроблемным мальчиком до тех пор, пока не пришло время его родителям разводиться. Ему было пятнадцать, когда брак его родителей окончательно распался.