Точка зрения Гитлера в 1939 году была такова, что Германия сможет выйти из ситуации посредством такого же обращения с населением, живущим на территориях, намеченных для немецкой колонизации, как Оттоманская империя обращалась с армянами во время Первой мировой войны. Другими словами, задавая вопрос «кто в конце концов сегодня говорит об уничтожении армян,» он доказывал, что даже если и будет публичный протест относительно поведения немцев на Востоке, то он вскоре будет забыт.

Отсутствие публичного рассмотрения Гитлером предположения Тробста может быть расценено как показатель того, что в 1923 году не было очевидного интереса или желания со стороны Гитлера определить конечную фазу для меньшинств, на которые он нацеливался, или, по меньшей мере, решение этой проблемы посредством геноцида ещё не было приоритетным в его повестке. В самом деле, заявление, сделанное в адрес Шаррера предполагает, что, несмотря на своё упоминание «кровавого конфликта», его предпочтение было в пользу «решения, диктуемого разумом» по примеру антиеврейской политики Фридриха Великого.

Даже упоминание о «газовой дезинфекции» евреев, которое Гитлер сделает в конце Mein Kampf, не демонстрирует в нём намерения совершить геноцид и само по себе таковым не является. Он заявит: «Если в начале войны и во время войны двенадцать-пятнадцать тысяч этих иудейских разрушителей нации были бы подвергнуты воздействию отравляющего газа, такого, какой вытерпели в поле сотни тысяч наших самых лучших немецких рабочих всех классов и профессий, тогда бы жертвоприношение миллионов на фронте не было бы напрасным». Здесь он говорит о чём-то совершенно отличном от истребления евреев в Европе во время Холокоста посредством газовых камер. Скорее, он предлагал, что евреев Германии следует терроризировать и привести в покорность, нежели убивать, подвергнув несколько тысяч их воздействию горчичного газа.

Однако, как указывает письмо Улли Вилле, посланное Рудольфу Гессу в предыдущем году, Гитлер и Гесс явно уже по крайней мере забавлялись с возможностью антиеврейского решения посредством геноцида к тому времени, когда Тробст опубликовал свою статью об армянском уроке для Германии. 13 ноября 1922 года, во время заграничной учёбы Гесса в Цюрихе, Вилле — который в начале Первой мировой войны выражал равное восхищение евреями Германии и германским милитаризмом — написал ему, что он находит антисемитизм NSDAP нецелесообразным и контрпродуктивным: «Верить в то, что вы можете истребить (Ausrotten) марксизм и евреев при помощи пулемётов, — это фатальная ошибка». Он добавил: «Они не являются причиной недостатка национальной гордости в народе. Наоборот, марксизм и евреи были способны приобрести столь скандальное влияние среди немецкого народа именно потому, что у народа Германии уже не было достаточно национальной гордости». Письмо более интересно тем, на что ссылается Вилле, чем его собственным отношением к евреям. Несомненно, он не стал бы говорить Гессу, что пытаться истребить евреев пулемётами было ошибкой, если бы Гесс до этого не говорил Вилле, что национал-социалисты рассматривают эту идею. Таким образом, то, что Гитлер публично не проявил интереса к предположению Тробста, не следует принимать за доказательство того, что он не чувствовал себя воодушевлённым им, в особенности поскольку его заявления своим генералам 22 августа 1939 года будут близко напоминать некоторые из идей, выраженных Тробстом. В действительности, как стало очевидно в его интервью, которое Гитлер дал каталонскому журналисту позже в 1923 году, его предпочтительным «конечным» антиеврейским решением к 1923 году уже был геноцид.

Однако его главной целью в тот год было понять, как организовать успешный переворот, вот почему первая статья Тробста возымела самое непосредственное влияние на него. Когда одетый в длинное чёрное пальто и чёрную шляпу из мягкого фетра с широкими опущенными полями Гитлер гулял по улицам Мюнхена с хлыстом в руке со своей немецкой овчаркой по кличке Вольф; когда он проводил время в своём любимом кафе «Хек» на Хофгартен; когда он посещал еженедельные собрания внутреннего кружка руководства NSDAP в старомодном кафе «Ноймайр» на Виктуалиенмаркт; или когда его угощали кофе, выпечкой и последними слухами на другом конце города в канцелярском магазине Квирина Дистля и его жены, двух его поклонников, — он анализировал, как изменить свою тактику, чтобы ускорить пришествие национальной революции и возникнуть в качестве её вождя.

Одной из его проблем было то, что множество людей в Мюнхене, что были в общем позитивно предрасположены к его политическим идеям, выражали сомнения, что Гитлер действительно был правильным человеком, чтобы вести их. Например, Готтфрид Федер — старейшая фигура в партии, кто познакомил его с полагаемым вредом от «процентного рабства» — думал, что политические шансы партии были подорваны стилем работы Гитлера. 10 августа 1923 года Федер писал Гитлеру: «Я действительно должен сказать Вам, что нахожу анархию в Вашем управлении расписанием чрезвычайно пагубной для всего движения». Более того, некоторые из людей, которых Ганс Тробст встретил в Мюнхене в течение лета, сомневались, есть ли что-то у Гитлера, кроме пустых слов, не подкреплённых действием. Например, тем летом Тробст случайно услышал, как служанки его брата говорят: «Когда же Гитлер наконец начнёт? Должно быть, он тоже получил деньги от евреев, если он всегда только говорит». У жены издателя Юлиуса Фридриха Леманна также были свои сомнения. Как она записала в своём дневнике в начале октября: «Теперь мы больше, чем когда либо, ждём спасителя. Здесь в Мюнхене многие полагают таковым Гитлера, вождя национал-социалистов. Я знаю его слишком мало и на данный момент невысокого мнения о нём».

Как подразумевает эта запись в дневнике, самое большое препятствие, что должен был преодолеть Гитлер, было не существование сомнений относительно него среди некоторых людей, хорошо знавших его. Скорее, это было то, что Гитлер был всё ещё слишком мало известен. Это, полагал он, был единственный самый большой фактор, тормозивший его. Если даже жена одного из его самых лояльных сторонников в Мюнхене полагала, что она в действительности не знает его, главу NSDAP, он не мог надеяться стать «спасителем» Германии. Если Гитлер не только хотел проповедовать обращённым в его веру в Мюнхене, он должен был разительно изменить свою тактику. Он срочно нуждался в рекламировании своего образа среди консерваторов и популистов на правом фланге по всей Баварии и по всей Германии, чтобы в конечном счёте обеспечить возможность стать их Муссолини.

До того времени жизнь Гитлера большей частью оставалась загадкой. Если только его не принуждали, он никогда не говорил публично о себе. За исключением краткого упоминания своего вступления в партию в речи, произнесённой им 29 января 1923 года, он не сообщал ничего о своей жизни в своих речах. Только в малом количестве частных писем — в полиции и в заявлениях в суде, и в двух статьях для Völkischer Beobachter в ответ на то, что он воспринял как клеветническое утверждение о нём, где-то сделанное — он предоставлял детали о своей жизни.

Пока же большинство людей даже не знало, как выглядит Гитлер, и никогда не было опубликовано ни одной его фотографии — более того, он ввёл Bilderverbot, запрет на фотографирование него и распространение фотографий. Даже большинство из посещавших его речи видело его только на расстоянии. В мае 1923 года немецкий сатирический журнал Simplicissimus даже высмеивал это, публикуя серию глупых рисунков и карикатур, изображающих внешность Гитлера (см. фото 19). Если мы можем поверить Конраду Хайдену — который впервые встретился с Гитлером, когда Хайден был главой группы демократических про-республиканских студентов университета, противостоявших NSDAP, а затем как журналист — Гитлер боялся быть узнанным и убитым, потому отказывался фотографироваться. Как результат, даже весной и летом 1923 года Гитлер всё ещё мог смешиваться с людьми в Мюнхене и в южной Баварии без того, чтобы его опознали. Во время Второй мировой войны он станет вспоминать, как его развлекало во время посещений Дитриха Экарта в горах «прислушиваться к дебатам о Гитлере, что вели люди во время еды […] Не существовало никаких изображений меня. Если только вы не знали меня лично, вы не знали бы, как я выгляжу. Те дни, когда никто не узнавал меня, были для меня самым прекрасным временем. Как мне нравилось путешествовать везде по Рейху в то время! Все полагали, что я кто-то другой, но только не Гитлер».

Стратегия Гитлера создать свой публичный образ, не используя каких-либо фотографий, срабатывала хорошо до тех пор, пока он действовал исключительно в Мюнхене и его окрестностях. Хотя он планировал свои мероприятия до 1923 года и добивался своего стиля политики с помощью визуальных образов, он должен был полагаться на своих сторонников, что они расскажут своим друзьям и знакомым о зрелище его речей, и надеяться, что в следующий раз они тоже захотят испытать это. В самом деле, люди посещали его речи потому, что им был любопытен его голос более, чем его лицо. Такой подход позволил Гитлеру превратиться из господина Никто в местную знаменитость. Но этого было недостаточно для превращение его в баварского Муссолини. В течение лета 1923 года он неожиданно изменил свою точку зрения. Казалось, что он осознал, что если никто не знает, как он выглядит, то он не может быть символом, или, по крайней мере, лицом национальной революции, которую он полагал неминуемой. Потому он перешёл от одной крайности к другой, поручив Хайнриху Хоффманну сделать его фотографии и затем отпечатать тысячи почтовых открыток со своим изображением, в результате чего фотографии Гитлера появились по всему Мюнхену к осени 1923 года (см. фото 22 и 23).

Гитлер и его партия теперь старались изобразить Гитлера как молодое и энергичное лицо — будущее — стоящее рядом с генералом Людендорфом, который, как надеялись многие люди на радикальном правом фланге, возглавит национальную революцию. В течение следующих двадцати лет, до тех пор, когда Гитлер неожиданно восстановит в 1943 году Bilderverbot, Хоффманн и его товарищи пропагандисты станут тщательно режиссировать фотографирование и киносъемки Гитлера, что превратит его в икону. Результирующая иконография была столь мощной, что она доминирует над нашим образом Гитлера до настоящего времени.

Радикальная переработка Гитлером своего публичного образа в предвидении неминуемой национальной революции пошла гораздо дальше, чем отмена его предыдущего Bilderverbot. В попытке усилить свою позицию среди консерваторов в остальной части страны он решил опубликовать подборку своих речей в форме книги — сборника речей, вычищенных от отрицательных упоминаний Соединённых Штатов, что было нацелено на презентацию себя аудитории консервативных читателей. Гитлер также решил написать автобиографический очерк своей жизни, который предварит его речи в книге, чтобы убедить в том, что он был ожидаемым спасителем Германии. Написав девятистраничный набросок, он дал его для копирования и редактирования своему близкому товарищу Йозефу Штольцинг-Черни — журналисту австрийского происхождения и национал-социалисту, который также будет помогать Гитлеру в доведении до кондиции Mein Kampf.

Очерк — который образует первую опубликованную биографию Гитлера — рассказывает о жизни Адольфа Гитлера с его лет в Вене до 1923 года. Он повествует о том, как его жизненный опыт в качестве чернорабочего в Вене обеспечил его откровениями о природе политики и о том, как может быть спасена Германия. Он утверждал, что Гитлер полностью развил все свои основные идеи к тому времени, когда ему исполнилось двадцать лет. Поскольку книга была нацелена на консервативных читателей, она старалась продемонстрировать, как жизненный опыт Гитлера научил его тому, что рабочие и буржуазия нуждаются быть собранными вместе под одной крышей. Для него они все были рабочие: одни использовали свои руки, другие свою голову. Очерк также доказывает, что все немцы, как внутри, так и вне нынешних границ страны, должны быть собраны под одной крышей. Он прославляет идеализм и жертвенность немцев как антитезис деятельности «международного еврейского корыстолюбия». И в нём даётся обещание немцам, как фигурально, так и буквально, вернуть цвета довоенного Германского Рейха — черный, белый и красный: «Мы вернём немецкому народу старые цвета в новой форме».

Биографический очерк также рассказывает историю о том, как Гитлер был необычайно храбрым солдатом на Западном фронте и всё же в своих чувствах был олицетворением неизвестного солдата Германии. В согласии с тем, что Гитлер напишет в Mein Kampf, он представляет его время в Пазевалке в конце войны как момент, трансформировавший его в вождя, и рассказывает историю предполагаемой попытки его ареста красногвардейцами, а также его службу в качестве «офицера по образованию» в 1919 году. Далее, он ложно представляет Гитлера как одного из семи основателей NSDAP. Он завершается отчётом о росте движения между 1919 и 1923 годами, доказывая, что высвобождение для Германии было близко, поскольку Гитлер будет спасителем нации.

Поскольку написание восхваляющего его биографического очерка им самим едва ли прошло бы хорошо у традиционных консерваторов, Гитлер решил, что более подходящим будет найти консервативного писателя, у которого не было предшествующего вовлечения в национал-социализм, кто согласится одолжить своё имя для очерка и заявит, что это он составитель и комментатор речей. Другими словами, Гитлер написал автобиографию, но хотел опубликовать её как биографию под чьим-то другим именем так, чтобы прорекламировать информационный материал о себе в предвосхищении национальной революции. Если найти консервативного писателя, желающего представить себя автором первой из всех опубликованных биографий Гитлера, то это отплатилось бы вдвое: бесстыдный акт самопродвижения Гитлера был бы скрыт, и в то же время было бы создано впечатление, что он уже получает широкую поддержку среди традиционных консерваторов.

Так как с помощью Эрвина фон Шойбнер-Рихтера Гитлер и Эрих Людендорф всё чаще обменивались мнениями о необходимости инициировать национальную революцию, то Гитлер обратился к отставному генералу для помощи в отыскании автора для своей книги. Людендорф был рад оказать услугу и свёл Гитлера с молодым человеком, которого хорошо знал: Виктором фон Кёрбером.

Голубоглазый и светловолосый молодой аристократ отлично отвечал всем требованиям. Кёрбер был героем войны и писателем, чувствовавшим себя привлечённым обещанием нового консерватизма, который перебросит мостик между консерватизмом старого стиля и национал-социализмом. Моложе Гитлера на два года, он происходил из аристократической протестантской семьи в Западной Пруссии, одном из форпостов немецкого консерватизма. Он вырос на острове Рюген в Балтийском море, где его отец служил губернатором округа, и впоследствии избрал карьеру профессионального солдата и офицера в элитных войсках. В 1912 году Кёрбер тренировался в качестве одного из первых лётчиков-истребителей в вооружённых силах Пруссии. Однако, поскольку его истинной страстью была литература, то перед Первой мировой войной он покинул армию и в столице Саксонии Дрездене начал новую карьеру поэта, драматурга и художественного критика. Он также много путешествовал по Европе. Во время войны он вновь поступил на военную службу, служил сначала на Западном фронте, а затем был переведён в главный штаб военно-воздушных сил в Берлин, где возглавлял департамент прессы. В 1917 году он был демобилизован по причине здоровья и вернулся в Дрезден, прежде чем переехать в Мюнхен весной 1918 года.

Весной 1919 года он покинул город после установления в нём Советской республики и вступил во Вторую Морскую бригаду (Вильгельмсхафен), дивизион Леттов-Форбек, где он отвечал за пропаганду. В начале мая он был среди войск, которые положили конец Советской республике. Именно в это время Кёрбер начал рассматривать большевизм как глобальную опасность, что продолжит быть его основной заботой на многие предстоящие годы.

Даже хотя он покинул вооружённые силы в июле 1919 года, следующей весной он участвовал в злополучном капповском путче. Тем временем антисемитизм Кёрбера усиливался, как свидетельствует письмо, написанное им брату весной 1922 года: «В настоящее время расовые исследования продвинулись достаточно далеко, чтобы определить и доказать то, как международное еврейство через своих людей целенаправленно стимулировало разложение немцев». Кёрбер жаждал претворить свой антисемитизм в жизнь: «Неделями я пытался найти работу, — говорил он своему брату. — Везде предпочитали увольнять, нежели нанимать. Кроме того, само по себе очень трудно найти что-либо подходящее. Работа пропагандиста для национальной партии, антисемитизм, который здесь сильно расцветает, были бы подходящими. Но эти должности редкие и притом плохо оплачиваются».