Если бы он прежде нашёл «дом» и если бы городские средние и высшие слои общества открыли свои двери ему, то трансформация Гитлера в часть жизни Ханфштэнглей без сомнения была бы более постепенной. Но он не нашёл ни того рода дома, где он мог бы просто быть самим собой, ни истинного социального взаимодействия со средним и высшим слоями общества Мюнхена. Единственным другим «суррогатным» домом, какой он нашёл, был дом Гермины Хоффманн, пожилой вдовы учителя и одного из первых членов партии, жившей в пригороде Мюнхена, которую он часто навещал и к которой он обращался — пользуясь нежным южно-немецким уменьшительным для слова мать — как к своей «Mutterl (мамочке)».

Несмотря на последующую славу Эрнста Ханфштэнгля, которая будет произрастать из книг и статей, что он напишет о своём общении с Гитлером, его жена была гораздо более важна эмоционально для Гитлера. Во время своих визитов Гитлер чувствовал притяжение к двадцатидевятилетней блондинке, стройной и высокой — выше, чем сам Гитлер — которая видела себя как «немецкая девушка из Нью-Йорка». Для Гитлера она была, как он будет впоследствии вспоминать, «настолько прекрасной, что рядом с ней всё другое просто исчезало», в то время как для Хелен вождь NSDAP был «пылким мужчиной», который, как она будет вспоминать позже в своей жизни, «имел восхитительную привычку открывать свои большие голубые глаза и использовать их».

Родившиеся и выросшие в Нью-Йорке, немецкие родители Хелен всегда говорили с ней на немецком языке. Даже хотя она и настаивала, что её чувства были «чувствами немки, не американки», у неё была смешанная идентичность. Она говорила, что порой думала на немецком, а порой на английском. Для всех в Мюнхене она была просто die Amerikanerin (американка). Так что это с «американкой» — которая, подобно Гитлеру, была немкой из-за границы и которая также сделала Мюнхен своим домом, не принадлежа по-настоящему к нему — он чувствовал себя непринуждённо. Был ли он сексуально увлечён Хелен или нет — её квартира начала быть его домом в Мюнхене.

Когда она готовила ему обеды в импровизированной кухне, которую она с мужем соорудила за кустарной перегородкой в вестибюле их квартиры, или когда Гитлер растворял ломтики шоколада в своём черном кофе, Гитлер и Хелен лучше узнавали друг друга. Временами он разговаривал с ней о своих планах на будущее для партии и Германии. Или он просто тихо сидел в углу, читая или делая заметки. В других случаях он разыгрывал в реалистичной манере случаи из своего прошлого, проявляя свой дар и любовь к драме, или просто играл с двухлетним сыном Хелен, Эгоном, к которому он вскоре стал очень привязан, поглаживая его и выказывая ему свою привязанность. Каждый раз, когда он приходил в её квартиру, Эгон подбегал к двери поприветствовать «дядюшку Дольфа».

Для Хелен Гитлер был не восходящей звездой и оратором политической партии, а «худощавым, застенчивым молодым человеком с отрешённым взглядом в его очень голубых глазах», который одевался бедно в дешёвые белые рубашки, черные галстуки, поношенный тёмно-синий костюм с несочетающейся тёмно-коричневой кожаной жилеткой и дешёвые чёрные туфли, который за пределами её квартиры надевал «бежевый плащ, неподходящий для носки», и «мягкую, старую серую шляпу». Это была характеристика, которая была бы немедленно распознана другими женщинами, знакомыми с рядовым Гитлером. Словами Ильзе Проль, будущей жены Рудольфа Гесса, которая тоже описывала Гитлера как «скромного», и «он был очень, очень вежливым, это в нём было австрийское».

В одном из их многих разговоров Гитлер признался Хелен, что ребёнком он хотел стать проповедником: что он оборачивался передником матери как стихарём, взбирался на табуретку в кухне и изображал произнесение долгих проповедей. Возможно, не понимая этого, он открывал Хелен Ханфштэнгль не только то, что он прослеживал истоки своего стремления говорить с массами людей в своё раннее детство, но то, что он, в конечном счёте, предпочитал говорить людям, нежели чем разговаривать с людьми. Очевидно, что с раннего возраста он рассматривал коммуникацию с другими людьми как односторонний процесс. Как наблюдала Хелен, даже когда присутствовали только она и её муж, и говорил Гитлер, то он расхаживал туда и обратно. Ей представлялось, что у Гитлера «тело должно двигаться в соответствии с его мыслями — чем более напряженной становилась его речь, тем быстрее он двигался».

Гитлер рассказывал Хелен о своих отношениях с его родителями, но никогда не упоминал своих сестер и брата, даже об их существовании. И он только изредка рассказывал о времени до своего переезда в Вену. Он не сердился, когда она спрашивала его о его прошлом — в отличие от того, как он реагировал на подобные вопросы людей в партии. Однако даже хотя он был счастлив разговаривать о своём отрочестве в Австрии и о своей жизни с момента переезда в Мюнхен, он по-настоящему не разговаривал с ней о своих переживаниях в Вене. Упоминания о его пребывании в австрийской столице случались только в его частых тирадах против евреев города. В 1971 году она заметила: «Он был действительно очень уклончив в разговорах о том, что он действительно делал [в Вене]». Хелен полагала, что что-то личное должно было произойти с Гитлером в Вене, за что он проклинал евреев и о чём он не мог или не хотел разговаривать: «Он взрастил это — эту ненависть. Я часто слышала его тирады относительно евреев — абсолютно личное, не просто политическое».

Хелен Ханфштэнгль вполне могла быть права. Он не только не хотел разговаривать с кем-либо о своих годах в Вене, но он также продолжал скрывать реальную дату своего переезда в Мюнхен. Все свидетельства подтверждают, что Гитлер не прибыл в Мюнхен до 1913 года. Однако в статье для Völkischer Beobachter от 12 апреля 1922 года он заявлял, что переехал из Вены в Берлин в 1912 году. То же самое заявление он сделал во время судебного процесса над ним, последовавшего за провалившимся переворотом в 1923 году.

Гитлер не просто сделал одну и ту же ошибку дважды, поскольку в кратком наброске биографии, который он включил в написанное им письмо Эмилю Ганссеру, главному сборщику денег для партии за границей, он сделал идентичное заявление. И он сделает это снова в 1925 году в заявлении австрийским властям, прося освободить его от австрийского гражданства. Никогда не было окончательно понято, почему Гитлер добровольно сместил на год раньше дату своего прибытия в Мюнхен.

Хотя Хелен была эмоционально ближе к Гитлеру, чем её муж, Эрнст также становился всё более важен для Гитлера в течение 1923 года. Он познакомил его с американскими песнями колледжей и футбольных команд Гарварда, которые Гитлеру понравились. По словам Эрнста, восклицание «Sieg Heil», использовавшееся впоследствии на всех съездах и политических митингах нацистов, было прямым копированием техники, использовавшейся группами поддержки в американском футболе. Более того, Эрнст Ханфштэнгль предлагал для политического движения Гитлера свой опыт в бизнесе, равно как и впечатления об Америке. Например, Эрнст проявил особенный интерес к Völkischer Beobachter и убедил Гитлера увеличить газету до размера американской страницы.

Ни происхождение его семьи из Мюнхена, где он вырос как ребёнок и юноша, ни время, проведённое на другой стороне Атлантики, не сделали его естественным, почти неизбежным новообращённым для движения Гитлера. Его родители, дружившие с Марк Твеном, имели космополитичное мировоззрение. Причина, по которой он в первую очередь был привязан к Гитлеру, имела мало общего с чувством вины за то, что он оставался в Соединённых Штатах во время Первой мировой войны или со стремлением компенсировать потерю своего брата во войне. В действительности Эрнст Ханфштэнгль в Америке чувствовал себя дома. Он был женат на «немецкой девушке из Нью-Йорка», провёл предыдущее десятилетие в тесном общении с американским высшим обществом и был наполовину американцем по рождению: его мать была американка. Более того, другой его брат, Эдгар, столь же потерявший брата в войну, как и Эрнст, был после войны одним из основателей мюнхенского отделения либеральной Немецкой Демократической партии.

В Гарварде «Ханфи», как его знали в то время, был центром университетской общественной жизни, очаровывая и развлекая своих соучеников и их семьи своими остроумными и забавными историями и музыкальными представлениями. В результате этого он получал приглашения в их дома, в том числе и в Белый Дом, благодаря дружбе со своим классным товарищем Теодором Рузвельтом младшим. Покинув Гарвард, он принял на себя американское отделение семейного бизнеса по торговле репродукциями произведений искусства на Пятой Авеню.

В 1917 и 1918 годах было время, когда Ханфштэнгль в самом деле не смог бы покинуть Соединённые Штаты и отправиться в Германию, даже если бы он это пожелал сделать. В то время после вступления Америки в войну вследствие связей его семьи с Германией художественный бизнес на Пятой Авеню был конфискован и в конце концов продан. И всё же, даже после войны, Ханфштэнгль не вернулся в Германию сразу, как только он законно мог это сделать.

Во время своего пребывания в Америке после войны Ханфштэнгль не проявлял чувства вины за то, что он оставался на западной стороне Атлантического океана во время войны, и нет признаков того, что он полагал, что предал своего брата, павшего в Первой мировой войне. Вместо того, чтобы поспешить обратно в Германию после войны, Эрнст Ханфштэнгль основал свой новый процветающий собственный бизнес на Пятьдесят Седьмой улице, прямо напротив Карнеги Холл. В послевоенном Манхэттене он наслаждался обслуживанием знаменитых, богатых и влиятельных людей Америки, включая Чарли Чаплина, Дж. П. Моргана младшего и дочь президента Вудро Вильсона, а также обедая в клубе «Гарвард» с Франклином Д. Рузвельтом, кандидатом в вице-президенты в 1920 году, и с другими. Только спустя три года после войны Ханфштэнгль наконец решил вернуться в Германию.

Если вкратце, то в недавней истории Ханфштэнгля и его семьи было мало того, что поставило бы его на дорожку, ведущую в объятия Гитлера. Более того, чем отстраняться от политики США, их идеалов и институций, он был социально так близок, как это возможно, к американскому политическому истэблишменту Республиканской партии и Демократической партии — хотя он предпочитал первую второй.

Вернувшись в Мюнхен, вместо того, чтобы посвятить себя отмщению за смерть во время войны своего брата, он изучал историю и работал над сценарием фильма с восточноевропейским еврейским писателем Рудольфом Коммером, которого он знал со времени своего пребывания в Нью-Йорк Сити и который, подобно ему, вернулся в Европу и теперь жил в южной Баварии. Очевидно, что Ханфштэнгль не начал бы общаться с Гитлером, если бы он нашёл суть его идей глубоко отталкивающими. Но учитывая его послужной список и его характер и личность, похоже, что он был привлечён движением Гитлера прежде всего потому, что оно предлагало ему эмоциональное возбуждение и дух приключений в городе и в политическом окружении, которое он должен был ощущать как провинциальную деревню после лет, проведённых в Гарварде и в Нью-Йорк Сити.

Историческая роль Ханфштэнгля также не состоит в открывании дверей для Гитлера в высшее общество Мюнхена, поскольку его способность открывать двери для Гитлера в истэблишмент города была ограничена. Он сам был лишь маргинальной его частью, что очевидно из факта, что после более чем десятилетия, проведённого в Америке, он говорил на немецком с германо-американским акцентом. И он вряд ли мог обратиться к своему брату в либеральной Немецкой Демократической партии и попросить его устроить для Гитлера представление мюнхенскому высшему обществу.

Скорее Эрнст Ханфштэнгль помог Гитлеру войти в маленькую американскую и германо-американскую общину в Мюнхене, устраивая встречи с таким людьми, как Вильям Байярд Хэйл и германо-американский художник Вильгельм Функ. Как и Ханфштэнгль, Хэйл был человеком Гарварда, и он был европейским корреспондентом для прессы Хёрста. После своей работы в военное время в качестве немецкого пропагандиста Хэйл был подвергнут остракизму в Соединённых Штатах и, таким образом, жил, выйдя в отставку, в отеле Bayerischer Hof в Мюнхене. И по свидетельству Ханфштэнгля это в салоне Функа Гитлер встретил принца Гвидотто Хенкель фон Доннерсмарк, высшего аристократа из Верхней Силезии, у которого мать была русская. Один из самых богатых людей Германии, чьё родовое гнездо находилось в части Силезии, перешедшей к Польше, он теперь жил в Роттах-Эгерн на Тегернзее в предгорьях Альп.

Единственной мюнхенской видной семьёй, кому Ханфштэнгль, похоже, представил Гитлера, была семья Фридриха Аугуста фон Каульбах, бывшего директора Академии Искусств Мюнхена и широко известного художника, который умер в 1920 году. Даже вдова Каульбаха, Фрида, едва ли была урождённой баваркой. Датчанка из Копенгагена, она путешествовала по миру в качестве виртуоза игры на скрипке, и когда влюбилась в Каульбаха, который был на двадцать один год её старше, она сделала Мюнхен своим домом. В 1925 году одна из их дочерей, Матильда фон Каульбах, выйдет замуж за Макса Бекманна, который в глазах национал-социалистов станет символом изготовителя «дегенеративного» искусства.

Несмотря на всевозможные старания своего друга, Гитлер оставался большей частью отрезанным от социальной жизни местного верхнего и верхнего среднего классов Мюнхена, и, таким образом, в 1923 году ему не удалось приобрести новых и состоятельных покровителей в высшем обществе Мюнхена.