Надо сказать, что спектакль накануне Смоктуновский действительно провалил. Узнав, что в зале сидит Ефремов, он решил доказать его неправоту не на словах, а на деле. Решил показать постановщику, как следует играть эту роль и как нужно ставить спектакль. Бедный, бедный Кеша! Он был гениальным артистом и совершенно никудышним режиссером. Из его затеи получился сплошной конфуз: никогда еще он не выглядел в роли Иванова таким жалким, таким беспомощным. Создавалось впечатление, будто главную роль играет не профессионал, а любитель и вся «общедоступность» Художественного театра заключается в том, что здесь на сцену позволяется выходить кому угодно, любому дилетанту.
Молчал Ефремов долго. Казалось, целая вечность прошла! Наконец, погасив окурок, поднял голову и оглядел всех. «Буду несправедлив, если не скажу, что есть в нашем спектакле одно светлое пятно. – Он остановил свой взгляд на Елене и проговорил громко, отчетливо: – Кондратова. Она единственная, кто выполняет установленный рисунок роли от «А» до «Я». И делает это со стопроцентной отдачей, на хорошем нерве. В сценах, где она занята, есть напряжение, есть динамика. Мне за ней интересно следить, потому что она – живая, настоящая! Вот, Иннокентий Михайлович, с кого тебе надо брать пример. Молодец, Елена!»
Я ослышался? Или он в самом деле произнес эти слова? И по тому, как Аленка зарделась вся, я понял, это произошло! Актерское мужество Кондратовой было вознаграждено! Ее признал сам Олег Николаевич и сделал это публично, при всех. После репетиции Лена ходила как именинница, только что букеты цветов от поклонников не принимала. Значительно позже я пойму, что подобные похвалы часто оборачиваются крупными неприятностями: коллеги начинают жестоко завидовать и делают все возможное, чтобы твоя жизнь в театре стала невыносимой. Но это будет значительно позже, а пока это была полная и безоговорочная победа! Гип-гип-ура!
И лучший подарок к моему дню рождения, потому что разговор Ефремова с участниками спектакля «Иванов» происходил 4 апреля. Вечером после спектакля к нам в номер пришли два Андрея – Попов и Мягков, чтобы отметить мои 38. С Мягковым меня связали приятельские отношения во время гастролей в Греции, а с Андреем Алексеевичем мы подружились на репетициях «Иванова». Кстати, он был одним из тех, кто поддержал меня, когда Ефремов оставил трясущегося от страха Десницкого одного на съедение опытным мхатовским волкам. Попов принял самое доброе участие в моем незавидном положении желторотого неумельца, всячески подчеркивая свое уважение к тому, что делал и предлагал я. Спасибо ему огромное за эту неоценимую помощь.
После завершения гастролей в Берлине театр из ГДР перебрался в ФРГ. Вуперталь, Кельн, Дюссельдорф – вот где нам предстояло три раза подряд сыграть «Иванова». Причем последним спектаклем МХАТ закрывал Чеховский фестиваль в Федеративной Республике. После экзекуции на сцене в Фольксбюне Иннокентий Михайлович начал играть свою роль, как мы говорим, «под себя». То есть никак. С партнерами не общался, был абсолютно бездейственным, текст произносил так тихо, что даже партнеры не всегда понимали, что он говорит. В Вуперталь вместе с нами приехали немецкие журналисты, которые собирались писать о нашем спектакле. Но после увиденного решили повременить, так как посчитали, что Смоктуновский болен. Это рассказала нам Т.К. Шах-Ази-зова, которая сопровождала нас в этой поездке и успела пообщаться с немецкими коллегами.
Второй «Иванов» был в Кельне, который произвел на меня гнетущее впечатление. Виной тому, наверное, был знаменитый Кельнский собор. Огромная мрачная махина из серого камня давила все вокруг, и, сколько бы мне ни говорили, что этот собор является выдающимся памятником архитектуры, в моем представлении он навсегда остался памятником Средневековью, жестоким временам инквизиции и аутодофе.
Времени на подробный осмотр этого памятника у нас не было, вечером нас ждал очень ответственный спектакль. На него должен был приехать Чрезвычайный и Полномочный Посол Советского Союза в ФРГ В.С. Семенов. Его реакция на то, что он увидит сегодня вечером на сцене, или откроет перед «Ивановым» границы в мир, или сделает этот спектакль невыездным. Мнение посла должно было сыграть решающую роль. Тем более что Владимир Семенович был представителем старой дипломатической школы, очень образованным человеком. Рассказывали, что немецких романтиков он читал в подлиннике, без словаря.
В связи с этим Олег Николаевич волновался ужасно, был весь какой-то нервный, дерганый. Я поражался тому, как он вел себя на этих гастролях. После двух проваленных спектаклей можно было ожидать, что у него начнется старая болезнь, связанная с неумеренным потреблением алкоголя. Ничего подобного. Всю поездку О.Н. был трезв и чист, как хрустальный бокал. Володя Привальцев говорил мне, что не узнает Олега Николаевича. Стало быть, какую же высокую ставку он поставил на этот спектакль и в целом на эти гастроли! Все остальное отошло для него на второй план. Иннокентия Михайловича мы совсем не видели, встречались с ним только на спектаклях, где он, сохраняя абсолютную невозмутимость, был холодно-сдержан и удивительно немногословен в общении со всеми. Где он проводил свое свободное время, мы не знали, он попросту выпадал из поля нашего зрения.
Не стану утомлять вас подробным рассказом о том, как прошел спектакль в Кельне. Ничего нового ни зрители, ни мы, партнеры Иннокентия Михайловича, не увидели. Он, словно под копирку, повторил то, что делал, или, точнее, не делал на предыдущих спектаклях. Может быть, присутствие в зале нашего Посла немного подхлестнуло его, но говорить, будто качественно этот спектакль отличался от тех, что мы сыграли в Берлине и Вупертале, у меня язык не поворачивается. Это было очень похоже на актерский саботаж.
Тогда, в 79-м году, я не понимал, чего он добивается. Решил сорвать гастроли? Но зачем? Какая ему от этого выгода? Сейчас, спустя 34 года, понимаю, как я был наивен и глуп – искал в поступках оскорбленного артиста какой-то глубинный смысл, не мог допустить мысли, что он просто решил отомстить Ефремову за то, что тот посмел публично выпороть его. Никаких других мотивов, я считаю, у Смоктуновского не было. Думаю, Олег Николаевич понимал это и корил себя за то, что так неловко и необдуманно поступил. То же самое он мог высказать Иннокентию Михайловичу наедине, и уверен, польза от такого разговора была бы несоизмеримо большая.
После спектакля В. С. Семенов пригласил всю труппу на ужин. И вдруг… Случилось невероятное! Смоктуновский вместе со всеми тоже пошел в пивной ресторан!.. Впервые за все время нашего пребывания в Германии он не уехал в отель на «мерседесе» и не заперся в своем номере на ключ, а был вместе с нами. Все с изумлением смотрели на него, не зная, как расценить этот его поступок. Добрый это знак или чистая случайность? Я про себя подумал, что Иннокентию Михайловичу просто надоела затворническая жизнь, и он решил первым сделать шаг к примирению. Ведь если и завтра на официальном закрытии Чеховского фестиваля мы провалим спектакль, как это было и в Берлине, и в Вупертале, и в Кельне, гастроли можно считать сорванными и разразится страшный скандал! Видимо, Иннокентий Михайлович это понял и решил не доводить дело до крайностей.
Боже мой! Как я был наивен и глуп!
Выезд на репетицию последнего спектакля в Германии был назначен на четыре часа дня. Мы с Леной спустились вниз и в холле отеля увидели странную картину: у стойки Recepsion наш директор, весь красный, растрепанный, возбужденно говорил с кем-то по телефону. Я понял: что-то случилось.
Ко мне подошла жена М.И. Прудкина Екатерина Ивановна, которая исполняла не только обязанности супруги, но и была помощником режиссера. «Представляешь, Смоктуновский заболел!» Как заболел?! Когда?! Вчера на ужине в пивном ресторане в Кельне он был в полном порядке! Опять какие-то фокусы начались! «В каком номере он живет?» – решительно спросил я. Сейчас пойду к нему и силой заставлю выздороветь! «Он не в номере, – печально ответила Екатерина Ивановна. – Он в Бонне». Этого еще не хватало! «Как в Бонне?!» – «В резиденции нашего посла. – И кивнула в сторону говорившего по телефону Ушакова. – Константин Алексеевич как раз сейчас с ним разговаривает. Так что готовься: тебе сегодня играть Иванова». От ужаса я в одну секунду весь покрылся холодным потом. Я не могу!.. Я не готов!.. Так нельзя!.. Ушаков положил телефонную трубку на рычаг, повернулся к нам и растерянно покачал своей растрепанной головой: «Он не приедет…» – «Олег Николаевич знает?» – спросил я. «Нет еще, – мрачно проговорил Ушаков. – Сейчас пойду, поняете, и скажу ему…» – «Нет! Лучше я сам!» Надо было срочно спасаться, и, перепрыгивая через две ступеньки, я помчался на 4-й этаж к Ефремову.
О.Н. только что проснулся после дневного сна и, сидя на кровати, натягивал на свои худющие ноги носки. «Заболел Смоктуновский! – выпалил я с самого порога. – Он не сможет сегодня вечером сыграть спектакль!» Ефремов на несколько секунд замер, потом, будто очнувшись, поднял на меня измученный, испуганный взгляд и тихо, растерянно проговорил: «Да что же это… твою мать!.. у нас происходит?! – На скулах его заходили желваки. – В каком он номере?» И дался же нам всем этот злосчастный номер! «Он не в номере, Олег Николаевич, – слово в слово повторил я реплику Екатерины Ивановны, – он в Бонне!» – «Как в Бонне?!» Теперь уже Ефремов повторил меня. «После вчерашнего ужина в ресторане наш Посол забрал его, Евстигнеева и Давыдова с собой и увез в свою резиденцию. Евстигнеев утром вернулся, а Давыдов и Смоктуновский остались. У Иннокентия Михайловича поднялось давление, он позвонил и сказал, что играть спектакль не сможет. С ним разговаривал Ушаков». Это была вся информация, которой я владел. Минуту Олег Николаевич сидел, неподвижно уставившись прямо перед собой, казалось, он прокручивал в своем сознании все события последних дней, потом встряхнулся, решительно встал и начал одеваться. «Поехали в театр! Я за него сыграю!» О.Н. сказал это с такой интонацией, словно сам самому себе приказывал. У меня отлегло от сердца: слава Богу, что не я.
Когда мы приехали в театр, сцена еще не была готова, и Ефремов предложил мне пройти с ним текст. Руководство театра совершило роковую ошибку: в этой поездке мы обходились без суфлера. Его просто не взяли, потому что, во-первых, Ефремов был принципиальным противникои игры «под суфлера», а во-вторых, это была серьезная экономия государственных средств. Поэтому мне пришлось взять на себя его функции и с суфлерским экземпляром проследовать за Олегом Николаевичем в отведенную ему гримерную.
Те из вас, кто видел наш спектакль, помнят, что декорация Боровского представляла собой как бы двор помещичьей усадьбы, окруженный с трех сторон стенами («четвертая» стена невидима, так как именно ее отсутствие позволяет зрителям стать свидетелями всего того, что творилось и в доме Лебедевых, и в усадьбе Николая Алексеевича). По замыслу Давида все персонажи пьесы живут в пустом пространстве. Для многих артистов, в том числе и для Смоктуновского, это было очень неудобно, но Ефремов поддержал художника и не стал жертвовать смыслом ради прихоти отдельных исполнителей, и все артисты, укрепив сердца свои мужеством, играли «Иванова» фактически на пустой сцене. Больше того, в самом начале гастролей О.Н. распорядился, чтобы даже суфлерскую будку убрали, и получилось так, что деваться мне было некуда. Откуда я буду подавать текст? А то, что слова Ефремов не знает, стало ясно через несколько минут. То есть смысл того, что он должен был сказать, О.Н. знал, но не слова. Конкретные, написанные Антоном Павловичем слова Ефремов не знал и запомнить никак не мог. Время шло, а мы все еще сидели над первым актом, и желанного просвета впреди не видно. Пришел гример Николай Максимов и начал Олега Николаевича гримировать, а мы с ним все долбим и долбим текст. Перед тем, как уединиться в гримерной, Ефремов предупредил всех исполнителей, что скоро мы выйдем в декорацию и пройдем всю линию Иванова на сцене.
Но время шло, а мы продвинулись всего на пару страниц. А впереди главные монологи Иванова. Мною овладела паника: я понимал, что помочь ему ничем не смогу. О.Н. не то что плохо знал текст роли, которую ему менее чем через час предстояло сыграть, он не знал его вовсе. То есть знал штук десять отдельных реплик, но это знание положения не спасало. Нельзя сыграть главную роль, имея в своем арсенале такой жалкий запас слов. Не станет же Николай Алексеевич Иванов на все, что бы ему ни сказал партнер, повторять «Утомился. Не верю…» Эту реплику Олег Николаевич знал отлично.
Есть один страшный сон, который снится каждому артисту, независимо от почетных званий и суммы ежемесячных выплат: ты выходишь на сцену и молчишь, потому что не знаешь ни слова. Этот сон снился мне много раз, и всякий раз я от ужаса просыпался в холодном поту. Похоже, в Дюссельдорфе сон этот должен был стать реальностью!..
И вот, когда до начала спектакля осталось всего полчаса, Олег Николаевич сорвал с головы накладку, содрал с лица бороду и усы! Бросив все наклейки на стол, он сказал мне всего одно слово: «Играй!» – и вышел из гримерной. Я вторично почувствовал огромное облегчение: слава Богу, значит, мне не надо будет бегать по всему периметру сценической площадки, выбирая место, откуда удобнее всего подавать Ефремову текст!